масло, также оправдывались. Так  что убийцей
оказывался топор --  его наказывали плетьми и бросали в пропасть.  Из  этого
можно заключить, что боги нравом подобны народу и царям.
     Жрецом второй год был Клеарх, гонцом -- Сатир.
     За два дня до праздника Сатир приехал в город, и старые товарищи пришли
звать  его на  пирушку. Сатир  колебался. Клеарх  чуть не  силой послал его,
надеясь,  что  это  развлечет  брата.  С этой  пирушки Сатир вернулся совсем
больной.
     Клеарх бросил дела и весь день  провел у постели  брата, не находя себе
места от беспокойства. К вечеру  Сатир,  казалось, оправился. Клеарх  тем не
менее,  потрогав его  лоб,  запретил  подниматься  назавтра  с  ложа.  Сатир
возражал,  Клеарх пришел в бешенство,  что  с  ним теперь иногда  случалось,
разбил дорогую вазу, потом плакал и просил у брата прощения.
     Ушел  он от  его ложа, только  когда на  небе показались Плеяды.  Сатир
крепко спал и дышал, казалось, ровно.

x x x

     Сатир очнулся лишь после полудня. Ему показалось, что он чувствует себя
лучше; он  поспешил умыться и одеться и, несмотря на протесты раба-фракийца,
выскочил из дому. Процессия, однако,  давно покинула город; Гераклея  стояла
пустая,  усыпанная венками и  гирляндами  и населенная одними  веселыми,  но
безмозглыми птицами, переполненная запахом томящейся пищи.
     Сатир побежал по  священной  дороге. Дорога  эта,  как  я уже  говорил,
протяженностью в тридцать стадий, вела к пропасти шириной в два плефра, куда
Геракл спускался за Кербером,  и  к пещере со святилищем  и небольшим храмом
рядом.
     Добравшись до огромного платана у поворота, Сатир увидел, что процессия
уже  остановилась  у  святилища.  Делались последние  приготовления,  солнце
стояло прямо над головами ликующих людей; скала, усаженная живыми деревьями,
как бы являла собой  подобие сцены; девушки  в нарядных одеждах сплетались и
расплетались, подобно розовым венкам, увенчивающим их головы.
     То ли солнце, то ли вид толпы,  то ли запах благовоний и людского  пота
вдруг дошел до  Сатира  -- юноша побледнел,  в  глазах  у него  закружилось;
раб-фракиец, ковылявший следом,  подхватил его  и усадил в тень, под платан.
Сатир как бы остался единственным зрителем наверху огромного амфитеатра.
     Как  я  уже  говорил,  платан  у  дороги  и  пещеру  разделяла  широкая
расселина,  как бы помещая пещеру  и храм  на воздушном  полуострове; раньше
процессии огибали этот островок, в этом же году выстроили и украсили лентами
резной мост, сделав путь прямым. Многие говорили, что,  по учению магов,  по
такому  мосту,  который  называется Чинват, ходят после  смерти души, причем
плохие срываются и падают в  бездну; однако  мост Чинват тоньше волоса, ведь
душа идет по нему  одна-одинешенька,  а тут выстроили широкий, для народного
шествия.
     Далеко  внизу  Сатир  увидел  брата  в  женской   одежде,  роскошью  не
уступающей  персидской, с  лентами  на запястье и увенчанного,  как  жертва,
венком, подобного  самому  Дионису;  Дионису, прошедшему  всю Азию, Дионису,
растерзанному и воскресшему, Дионису, который охотнику представляется львом,
воину -- конем, земледельцу  -- виноградной лозой; ведь как  деньги воистину
деньги  только тогда,  когда на них  можно  купить  любую  вещь,  так и  бог
воистину  бог   только  тогда,  когда  любой  человек  может  в  нем  видеть
наиважнейшую для этого человека суть.
     Итак,  Клеарх  стоял в  самой гуще толпы,  у  алтаря, подобный двойнику
Диониса,  ведь  у  каждого  бога  есть  свой двойник; греки  изображают  его
смертным   сыном   бога,  Гераклом  или  Тесеем,  а  персам   такой  двойник
представляется насмешкой над Ахура-Маздой и порождением Аримана.
     Клеарх  заметил  брата и даже  поднял  было руку,  но  тут вокруг  него
закружилась  толпа  всяческих  масок:  одни  изображали  воинов,  другие  --
разбойников, третьи  --  философов  в широких плащах; были тут  и  рыбаки, и
земледельцы, и мариандины, и птицеловы, и персы, и женщины, и птичьи хари, и
звериные,  одни  настоящие, другие ряженые,  лев возлежал с  ягненком, как в
золотом веке, а иные и вовсе  представлялись широкой запеканкой или огромным
фаллосом. Крик стоял невообразимый.
     Предосторожности  ради рядом  с Клеархом  было несколько преданных  ему
пафлагонцев, в том числе командир их Атуса.  Атусе это зрелище было внове, и
он спросил Клеарха.
     А т  у с а. Друг мой! Я слыхал,  что представления  в  честь Диониса  у
греков называются то трагедиями,  то комедиями. Скажи мне,  какая между ними
разница и как называется это представление?
     К л е а р х. Друг мой! То, которое ты видишь,  несомненно, комедия. Для
такого  утверждения  есть  следующие  основания:  во-первых,  тут  действуют
конкретные современники, а не вымышленные герои древности; все заканчивается
непристойным  торжеством  и  изобильным  пиром,  в  то  время  как  трагедия
заканчивается гибелью  и  смертью; и в-третьих,  герои трагедии, не лишенные
известных недостатков,  но сами по себе достойные победы и возбуждающие наше
сочувствие, гибнут вследствие ударов судьбы, расстраивающей  даже  наилучшие
планы.
     Что  же  касается  комедии,  то  она  с самого  начала изображает  мир,
вывернутый наизнанку, тут  победа остается не за роком,  а за неправедными и
обманщиками и все кончается, как я уже сказал, невиданным  изобилием в связи
с земным воцарением бога.
     Тут Клеарх опять заметил брата под  деревом по ту сторону моста, указал
на него и сказал Атусе.
     К л  е а р х.  Вот,  пожалуйста,  что я говорил о комедии?  В  трагедии
Пенфей, в женском одеянии прокравшийся на таинства Диониса, впал в бешенство
и  был  растерзан менадами,  а в комедии,  как видишь, брат  мой,  наоборот,
выздоровел, чудесным образом избавившись от вчерашней лихорадки.
     А т у с а. Кто такой Пенфей?
     К л е  а р х. Это одно  из  прозвищ Диониса:  бог хотел  обмануть своих
почитателей, представив дело так, что бога якобы можно убить.
     Меж тем не  один Клеарх заметил Сатира  под  деревом,  трое или четверо
молодых людей,  вчерашние его  сотрапезники,  выбрались из толпы и поспешили
ему  навстречу; Сатир поднялся, маша рукой. Только,  однако, они вступили на
мост, раздался страшный крик -- одна из опор сползла вместе с пластом земли,
бревна, венки, гирлянды и юноши посыпались в пропасть в два плефра  шириной,
куда Геракл  спускался за Кербером; Сатир в двух шагах  от пропасти упал без
сознания на руки раба.
     Народ оцепенел; родственники бросились было к обрушившемуся мосту; один
из рабов пропавшего что-то закричал, другой стал на колени.
     Вдруг пафлагонец Атуса, еще плохо понимавший по-гречески,  увидел,  что
толпа вокруг упавшего раба  топчет и рвет его  на куски; люди хватают людей,
те вырываются. Кодрий, брат одного из погибших, кричит что-то с перекошенным
от ужаса лицом и тоже падает на колени.
     -- Что он говорит? -- спросил Атуса.
     К л е а р х. Друг мой! Он говорит, что эти четверо замышляли убить меня
в самый миг жертвоприношения, но гнев Диониса  покарал заговорщиков. Так оно
и есть; как я уже сказал, Дионис в деле Пенфея морочил голову людям, уверяя,
что бога можно убить.

x x x

     Клеарх, невозмутимый, докончил все обряды,  топор швырнули  в  пропасть
вслед за мертвыми телами, которых толпа не дала вытащить; в складках  одежды
погибших нашли кинжалы,  и  показания  заговорщиков, потрясенных  и публично
признававшихся,  не оставляли места  для сомнений.  Народ  не  допустил  их,
умоляющих о защите, до алтаря и растерзал на месте.

     Вечером в доме эсимнета раздавали пироги, люди рубили горлышки бутылок;
сади были открыты дня всех.
     Сам Клеарх,  обхватив  голову руками, сидел  у постели  брата; рабов он
прогнал; масляный светильник горел над ложем.
     -- Я, наверное, умру, -- сказал Сатир с усмешкой,  -- ты хоть бог, а не
над всем властен.
     Клеарх встал, переменил повязку ему на лбу и сказал:
     -- Это все пройдет. Врач говорит, это больше от потрясения.
     Сатир закрыл глаза. Оба молчали.
     -- Боги, -- сказал Клеарх, -- никогда не оставляют своей завистью самых
выдающихся -- эта шутка вполне  в  духе  Диониса: твоей  болезнью расстроить
планы заговорщиков. Ведь они, опасаясь  мщения, хотели убить  тебя вместе со
мной,  и твое отсутствие с  самого начала  расстроило  их планы; а когда они
увидели тебя и решили действовать  одновременно по данному  сигналу, тут бог
вмешался опять.
     Тут братья заговорили  о разном: о том,  как обстоят дела  в усадьбе; о
новых  посадках;  Сатир  сказал,  что он посадил  перед  своими  окнами  две
персидские  яблони,  и если они  не  приживутся,  пусть Клеарх посадит  еще.
Клеарх закусил губу и, переменив тему, спросил:
     -- И еще позавчера эти люди звали тебя на пир?! О чем вы говорили?
     Тут Сатир вгляделся в лицо брата и понял, что тот два дня морочит его.
     -- Что ж, -- сказал Сатир, -- я говорил о том,  чему  был свидетелем. О
том, что ты  освобождаешь рабов убитых и жен, и дочерей убитых выдаешь замуж
за этих рабов.  О том, что  многих ты обещал тайно спасти от народного гнева
за деньги,  но, выманив у них имущество, отнял и жизнь. О том, что  ты почти
всегда  лично  руководишь убийствами, если не  считать смерти  тех,  кого ты
извел аконитом! О том, что из двух заговоров, составленных против тебя из-за
твоего человеконенавистничества,  один  на самом  деле был подстроен  твоими
соглядатаями и оба стали лишь предлогом для расправ!
     О том,  что, казнив обвиняемых, ты  казнишь и палачей, как ты сделал  с
Агаридом! О том, наконец, что даже эта проделка  с  Митрадатом, оказывается,
это ты  ее придумал,  и это мерзость, хоть он и варвар, однако ж твой друг и
возлюбленный!
     Клеарх усмехнулся и пробормотал:
     -- Стар я стал для любви, которую воспевает Платон.
     -- И  еще я сказал, что два года назад  коринфянин Тимолеонт с друзьями
убил своего  брата, Тимофана,  за  то,  что тот  посмел  провозгласить  себя
тираном, и что убить тирана -- не подвиг, а гражданский долг.
     В комнате было совсем  темно,  братья были одни; за дверью, однако, как
всегда, ждали пафлагонцы, телохранители Клеарха. Клеарх засмеялся и сказал:
     --  Мальчик  мой, неужели  ты  болен  только  оттого, что  решил  убить
человека?
     Сатир помолчал и ответил:
     -- Брат, власть тирана омерзительнейшая из возможных,,  но она же,  как
ни странно,  способна превратиться  в  свою противоположность. Ведь  то, что
тиран делает для себя, можно делать и  для общего блага.  Ты простил долги и
разделил землю, но что толку, ведь при этом ты разрешил покупать и продавать
ее! Не пройдет и  пяти лет,  и опять  государство разделится как бы  надвое:
государство бедных  и государство  богатых, с непрестанной враждой. И притом
земли  окажутся не в руках благородных,  а в руках наиболее корыстолюбивых и
жадных.  Стоит между тем не поделить землю, а сделать  ее общею, и город наш
послужит образцом для  всей Эллады, а стремление к  стяжанию и вызываемые им
пороки -- зависть, ненависть, ожесточение и тяжбы -- исчезнут навсегда.
     -- Мальчик,  --  с  досадой пробормотал  Клеарх, поднимаясь  и  покидая
комнату, -- ты действительно болен.
     Клеарх  вышел на улицу,  люди  восторженно  закричали, приветствуя его,
ночь превратилась в день, все были с факелами и светильниками, изображавшими
солнце и  звезды  в человеческих руках; в городе  царило  самое разнузданное
веселье: тирсы  высекали  из камней  молоко и мед, по городским улицам текли
потоки похлебки,  а с карнизов  свисал оживший резной виноград. Идти Клеарху
не дали,  а подхватили и  понесли; девушки разбрасывали цветы  и гирлянды, а
толпящиеся люди  прикрывали  уста  правой рукой,  приветствуя  воротившегося
Диониса, бога виноградной лозы, и отца его, виноградаря и земледельца.
     Клеарх  и  Сатир больше  никогда  не возвращались к  ночному разговору;
Клеарх  не  тронул  брата, однако  впоследствии  умертвил  лиц,  донесших  о
заговоре, опасаясь ложных слухов.

     Заключение


     Так-то  кончается  дело  в  милетских   баснях  и  эфесских   повестях:
всенародным венчанием.
     Кончим  так и мы  нашу  басню  и  вернемся к  повествованию правдивому.
Клеарх правил  Гераклеей восемь лет. Ни до,  ни после город не  знал  такого
процветания. Город разбогател чрезвычайно, множество чужестранцев селилось в
нем, видя, что тиран посягает не на имущих, а лишь на тех, кто соревнуется с
ним в могуществе.
     Ставил он себе в заслуги новые завоевания от Псилиона до Китора и вещи,
которыми пристало  хвалиться скорее  лавочникам,  нежели правителям:  обилие
продуктов  на рынке  и дешевизну. По  всему  побережью и  в  царстве  скифов
чеканили  монету по  образцу гераклейской  и  амфорам придавали гераклейский
вид.
     Клеарх  изображал на монетах себя,  но только в виде Диониса.  Часто во
фригийской шапке, древнем головном уборе местных царей. И в самом деле, если
в  городе он правил, опираясь  на народное собрание, то в завоеванных землях
он считался царем и  раздавал  землю  своим приближенным и  наемникам.  Ведь
имущество, розданное друзьям, и само себя приумножает, и само себя охраняет,
и обратно может быть  забрано в любое время;  так  же, впрочем, поступали  и
Дионисий,  и Александр Ферский, и Эвфрон в Сикконе,  а  позже и  Птолемей, и
Селевк.
     Войны его были успешны, народ чтил его, как бога, а новая жена подарила
ему двух сыновей: Тимофея и Дионисия.
     Накануне  похода  в  Вифинию  он  стал чрезвычайно  подозрителен,  имел
множество народу, сказал Сатиру, что боится участи Ясона Ферского.
     "Почему именно Ясона, Клеарх? -- воскликнул брат. -- Смерть от  кинжала
-- профессиональная болезнь тиранов". Клеарх рассмеялся: "Потому что  Митра,
охранитель клятв, карает нарушающих договор".
     Сатир счел  этот разговор притворством и поводом  к новым расправам, но
не прошло и месяца, как трое юношей-изгнанников -- Хион, Леонид и Антифей --
зарезали тирана прямо на ступеньках храма Эвия.
     Надежды  тираноборцев,  однако, не оправдались: народ  растерзал  их, а
потом передал власть брату его, Сатиру.
     Сатир  принял ее только как опекун малолетних детей Клеарха. С убийцами
брата он расправился  с  невиданной  жестокостью; через семь лет добровольно
уступил титул стратега-автократора совершеннолетнему  Тимофею, а тот, в свою
очередь, скоро разделил власть с братом Дионисием.
     Среди походов Александра Гераклея сохранила независимость; после  битвы
при  Ипсе, когда диадохи  провозгласили себя  царями, Дионисий  также принял
царский титул, как бы официально вступив в число наследников Александра.
     Впрочем, еще задолго до этого афиняне первыми  провозгласили Деметрия и
Антигона   царями  и  богами-спасителями  и   стали  избирать  им  жрецов  в
благодарность за освобождение Греции, порабощенной Кассандром и Птолемеем.
     Дионисий, как и  диадохи, старался породниться с персами: Амастрис, его
жена,  была  дочерью  Оксатра  и  племянницей  Дария.  Эта женщина, союзница
Лисимаха,  после смерти  мужа  правила самовластно,  совершенно лишив власти
своих  сыновей,  Клеарха н Оксатра, пока они не возмутились и не убили мать.
Лисимах,  раздраженный  печальной судьбой царицы,  долго  воевал с  городом,
восстановил в нем демократию и потом передал своей супруге Арсиное.

x x x

     Царь  Артаксеркс  прожил  девяносто  четыре  года,  а  страной   правил
шестьдесят; он был изрядного роста, обладал прекрасной памятью и очень любил
охоту.
     Он  построил много дворцов и сделал много строительных надписей; в этих
надписях стали часто встречаться грамматические ошибки.
     Кадусии,  тибарены,  колхи,  саки,  скифы,  а  также Хорезм,  Египет  и
Согдиана отпали от царства; сын его Дарий был казнен на его глазах; царевичи
Ариасп  и  Арсам  погибли несколько  позднее; и  в  стране,  простершейся от
завистливой Аравии  до непокорной  Скифии, от жадной  Финикии до  обнищавшей
Вавилонии,  бедный был неспокоен  за  свою  жизнь,  а  богатый  --  за  свое
имущество;  и  казна царства стала пуста,  как  неплодный орех  и  как матка
старухи.
     Быстро казнить  Митрадата  царь заколебался, а через год умер. Митрадат
вновь вошел в милость  его  сына;  из-за этого троюродный брат  его  Артабаз
соблазнился на мятеж, был  разбит  и  бежал к  македонцу  Филиппу; потом был
прощен и сражался с македонянами, как и девери его. Ментор и Мемнон.
     Найденного  подкидыша  считали  сыном Митрадата;  звали, как  положено,
Ариобарзаном. Сын  этого Ариобарзана, Митрадат, стал  одним  из приближенных
Антигона. Греку однажды  приснился  сон,  что юноша покушается на его  трон.
Из-за  этого сна Антигон хотел казнить Митрадата и  рассказал  об этом сыну,
взяв с того клятву молчать.  Сын, жалея  друга, смолчал, но,, отведя перса в
сторону как бы для беседы, написал  на песке концом копья: "Беги, Митрадат".
Перс бежал к Понту и основал там династию, ту, что через два столетия в лице
потомка его Митрадата Евпатора едва не сокрушила могущество римлян.
     В первую Митрадатову  войну город Гераклея был  на стороне  Рима,  а  в
третью,  возмущенный ненасытностью римских  ростовщиков, перебил всех римлян
на  своих землях  и перешел,  как и Афины,  на  сторону  понтийца, за что  и
поплатился страшно.

x x x

     Я старый человек;  я многое видел, я жил в то время, когда нельзя  было
ничего предугадать, а ждать можно было всего.
     Я видел, как людей гоняли из страны в страну, как баранов; как исчезали
города и  рассыпались  храмы;  как род людской стал подобен яблоне,  которую
обтрясает вор и подравнивает нож садовника; как земля перевернулась, подобно
гончарному кругу; я видел  прожорливых кочевников, которые называли Ктесифон
Мадаином,  и грязных  германцев, считавших  позором добывать трудом  то, что
можно добыть разбоем.
     Но  видел я и то, как волею человека по  имени Шапух воскресла  древняя
держава персов, от Сирии до Индии, от Аравии до Согда; как в войне с ним пал
император  Гордиан; и  я  видел императора  Валериана  брошенным к  ступеням
бирюзового трона.
     Я видел,  как человек  по имени Картир разрушал храмы и учреждал богов,
ибо это ему было по силам.
     Я видел, как человек  по имени  Диоклетиан называл себя богом, ибо  был
этого достоин. И я думаю, что правы как те, кто изображает богов ссорящимися
между  собой и  враждующими,  так и те,  кто верит  в  божественную  природу
властителей,  ведь государям свойственны все пороки  богов, а народу  -- все
пороки государей.
     И  поистине слово, сказанное государем, создает  мир -- или не  создает
его.


     Примечания
     Примечания

     [1] Т. е. в 303 г. н. э. Действие же повести происходит в 387--364  гг.
до н. э., то есть  больше чем за 6 столетий до  жизни рассказчика; этого уже
достаточно  для объяснения известной фантастичности повествования, если б не
сама стихия  вымысла, который  и логографов  заставлял повествовать  лишь  о
занимательном, и Ксенофонта в "Киропедии"  пренебрегать исторической правдой
в угоду собственным соображениям. (Прим. ред.)(Прим. ред.)

     А  в  т  о ф р а  д  а т -- сатрап  Лидии. Во время  великого восстания
сатрапов воевал на стороне царя.
     А г е с и л а  й  (444-361 гг. до н.э.) -- спартанский царь, знаменитый
полководец.  В  396-394 гг. до н.э., воюя  против персов, разорил  Даскилий,
дошел до Сард, восстановил  автономию греческих городов Малой  Азии. Пытаясь
остановить  его,  персы отправили в  Элладу десять  тысяч  лучников (из тех,
изображения  которых   украшали  персидский   золотой  дарик)   дли  подкупа
демагогов, и  вскоре по Греции Прокатияясь  волна антиспартанских восстаний,
вызванных,  впрочем, не столько персидским золотом,  сколько  самоуправством
спартанских властей; Агесилай был отозван для защиты Спарты.
     А з а т -- свободный мелкий землевладелец.
     А к и н а к -- короткий персидский меч.
     А н  т а  л  к и д  о в