лика, на  ослике  бурдюки с  вином, едет  торговать  во вражеский
лагерь.  Тут Бион подумал: "Клянусь Зевсом!  Ведь  это будет  подозрительно,
если я  явлюсь  с пустыми руками!" Бион связал плешака и  кинул в канавку, а
ослика погнал  дальше сам.  По  дороге пришло ему  в голову, что  неплохо бы
убедиться, что за товар продаешь, да и солнышко припекло.
     Ручья,   однако,  поблизости   не   нашлось.   Бион  подумал  и   выпил
неразбавленного вина,  и оно ему так понравилось,  что он пробовал товар еще
три раза.
     Вот к  полудню пришел он во вражеский лагерь, а вино  в нем уже играло.
Он стал осматривать лагерь и  продавать вино  и, когда все распродал,  сел у
костра и заслушался оратора. А оратор говорил, что  персы, не сумев покорить
эллинов оружием,  решили добиться своего деньгами, и не кто  иные,  как они,
единственная причина раздоров в Элладе. "И вот пример, -- говорил оратор, --
недавно Агесилай завоевал  половину Азии, разграбил  и  Сарды, и Даскилий! И
Тиссаферна провел, заставил сатрапа  ждать  его со своим войском в Карий.  А
спартанец отправился во Фригию. И тогда-то, почуяв  гибель,  персы послали в
Элладу сражаться  тридцать  тысяч  золотых царей,  нарисованных  на  золотых
дариках, и по всей  Элладе города возмутились против Спарты, и  эфоры велели
Агесилаю возвращаться.
     Не лучше ли было  бы,  однако, всем  грекам объединиться и искать общих
выгод в войне против персов? Разве справедливо, чтобы эти люди, изнеженные и
малодушные,  рабы  по природе,  ходили  в  волочащихся  одеяниях  и  золотых
браслетах,  а свободные  эллины получали от  них жалкую  наемную  плату?  И,
клянусь, их  раззолоченное  оружие  не прибавляет  им силы, зато  прибавляет
зависти у их врагов".
     Бион, человек прямой и открытый, заслушался оратора, ведь сам он хотя и
аркадянин, служил наемником в войсках у Агесилая и очень  жалел, что .вместо
того чтобы  идти за сокровищами Вавилона, пришлось возвращаться в Элладу.  И
он сжал кулаки и громко закричал:
     -- Клянусь Зевсом, ты прав, афинянин!
     Тут  на него  стали оборачиваться, и один  сказал: "Что  тебе за  дело,
киприот, до эллинов". А другой: "Да ты по выговору аркадянин". А третий: "Да
уж  не лазутчик  ли ты?" Тут Бион хотел  было убраться  восвояси, но  оратор
закричал:  "Отведем к командиру, пусть  разбирается!" Схватили под  локти  и
повели. Тут холодный пот прошиб  Биона, так что весь хмель с  него слетел, и
он  стал говорить, что живет за соседним леском и участок у него три плефра,
чеснок да  лук-порей.  И тут -- надо же такому случиться --  вдруг  из толпы
выскочил тот самый плешивый старикашка, у которого Бион забрал по пути вино,
вцепился, как репей, и закричал:
     -- Это  вражеский лазутчик, и вино, и  осла он отнял  у меня!  --  весь
трясся от жадности  и колотил грека руками и ногами, так что многие наемники
стали даже возмущаться, что плешак готов человека из-за осла съесть.
     А плешак заплакал и сказал:
     --  Люди добрые, отведем его  не  к Евкрату, а  к Диотиму,  потому  что
повесят  его  все равно, но Евкрат заберет моего осла себе, а Диотим подарит
его мне...
     Посмеялись и пошли к Диотиму. Того, однако, в палатке не оказалось.
     Напротив был дровяной сарай, Биона отвели туда, и крестьянин стал опять
его  бить и привязывать  к столбу посредине так старательно, что Бион сказал
ему:
     -- Эй, приятель, я не виноградная лоза!
     Наемники,  соскучившись,  ушли;  плешака   оставили  в  сторожах.  Тот,
наконец,  выдохся, вынул из-за пазухи лепешку  и стал  ее  есть.  Биону было
досадно, как никогда в жизни, и при виде лепешки так и заурчало в животе.
     Он вздохнул и сказал:
     -- А все-таки это была замечательная речь.
     -- Друг мой,  -- откликнулся  плешак, -- это была  очень  глупая  речь,
потому   что   Агесилая   победили  не   персидские  деньги,  а  спартанская
ограниченность. Не  сам ли он выбирал: защищать родину или  повторить подвиг
Кира? Тому, кто задумал покорить Азию, надо думать не о единстве греков, а о
единении наемников, а про Грецию забыть, что она существует.
     Тут  плешак снял  бычий пузырь с головы  и  бельмо  с  глаза --  и Бион
увидел, что пред ним не кто иной, как Клеарх.
     -- Надеюсь, я не сильно тебя бил, -- сказал Клеарх, распутывая узлы, --
но иначе мне не поверили бы и не оставили  с тобой вдвоем. И потом, это тебе
наука  за  простодушие:  как же ты  утром  не удивился,  встретив  сразу  за
воротами одного лагеря крестьянина, который идет к другому лагерю!  А если б
я был вражеский лазутчик?
     Вот они раскопали крышу сарая и выбрались, а напротив, у белой палатки,
стоял  конь,  золотистый, с  широкой  спиной  и  крутыми бедрами,  с  белыми
кольцами на ногах. На морде у коня была торба с ячменной толкушкой.
     Неподалеку спал конюх.  Клеарх накинул на себя его плащ, подошел к коню
и  стал снимать торбу.  Конюх зашевелился.  Клеарх быстро нагнулся  и сделал
вид, что сыплет в торбу зерно. Конюх принял его за товарища.
     -- Не надо, ему уже давали, -- спросонок сказал он.
     Клеарх стал гладить коня. Конюх заснул.
     -- Что ты хочешь? -- тихо спросил рядом Бион. -- Если мы  украдем коня,
начнется  переполох.  А если мы  уйдем тихо -- смотри, они все пьяные, можно
ночью напасть и разбить их.
     Клеарх передернулся в темноте и сказал:
     -- Стыдно ночью... тьфу,  то есть я хотел сказать, стыдно греку воевать
против  греков. Ты  вот о чем подумай: если бы всеми наемниками  и с той и с
другой стороны командовал один человек, кто бы против нас устоял?
     Клеарх  вскочил  на  золотистого  коня,  Бион  на  гнедую  кобылу.  Они
ускакали, но переполох и в самом деле был ужасный.

x x x

     Через месяц с основным войском  прибыл Тирибаз. Дела сразу пошли на лад
--  Тирибаз  был  отменным командиром.  Он  разбил  Эвагора  и  запер его  в
Саламине, а на море при  Китии его зять,  флотоводец  Глос, разбил ионийский
флот.
     Греческие наемники любили Тирибаза беспредельно; изобилие награбленного
в  лагере было  таково,  что бык стоил драхму, а  раб -- три драхмы. Тирибаз
велел устроить  рынок и дал остров на разграбление, полагая, что этим скорее
склонит  Эвагора к миру, и, кроме того, зная,  что война, которую он  ведет,
совершенно  бесполезна  и  Эвагор отложится, едва персы уйдут  с  острова. А
того, что Эвагора можно казнить как тирана, Тирибаз и не подозревал,  потому
что  у  персов  только  такая  война  считается  справедливой,  при  которой
противнику оставляют и жизнь, и владения.
     Впрочем, помимо греческих наемников у Тирибаза были и другие: фракийцы,
пафлагонцы, меоты, кадусии -- войско должно состоять  из разных племен,  так
как одноплеменников нельзя использовать для наказания друг друга.
     Были также и  финикийцы.  Несмотря  на  то,  что они составляли большую
часть  населения острова,  они не воевали, а лишь предоставили свои  корабли
для  перевозки войск  и следовали  за  армией, скупая  и  продавая. Если  бы
финикийские  купцы умели  воевать, они бы покорили весь мир. Но если  бы они
умели воевать, они бы не были купцами.
     Итак,  народов было множество, а способов войны всего два: персидский и
греческий.
     Персы были всадниками и лучниками;  шли  в бой разряженные, как на  пир
или на свадьбу, потому что бой был для них пиром и свадьбой;  они считали за
честь  погибнуть на  глазах  вождя  и думали,  что  единственное  имущество,
которым  владеешь  по  справедливости,  есть имущество,  добытое  мечом  или
подаренное вождем. Персы наряжали своих  коней, как возлюбленных, а жрецы их
носили  шапки,  похожие на шлемы,  а доблесть их  была такова, что  они  под
началом Кира  завладели почти всеми обитаемыми  землями мира и народы под их
властью были многочисленны,  как морской песок;  а самих персов  было  очень
мало.  Не иначе, однако,  как  кто-то из морского песка  проклял  их.  Персы
полагали, что пир и  битва одно  и то  же,  только предки ходили на битвы, а
потомки  --  на  пиры.  Предки  не  сражались,  а  вели  поединки,  и потому
потерянный конь значил то же, что проигранное сражение. И потомки думали так
же,  только  полагали:  если  конь  есть  победа, почему бы не  вернуть  его
воровством?
     Кир  пообещал своим  всадникам, что все остальные народы  будут  рабами
персов, а среди самих персов царь будет первым среди равных; и теперь они не
терпели не только высшего, но и равного себе  и  ненавидели  рабство, но еще
больше  рабства они  ненавидели свободу, ограниченную правом,  а любили лишь
своеволие, не ограниченное ничем.
     Несомненно,   все  в  мире  получает  друг   от  друга   возмездие   за
несправедливость -- и не только за нее.
     Кир сам сражался перед строем и сам убивал царей, а кого не убивал, тех
прощал. Артаксеркс, нынешний царь, тоже собственной рукой поразил в сражении
мятежника Кира. Да, поразил да еще велел залить медью глотку одного карийца,
спьяну хваставшегося, что Кира-де убил он, кариец.
     Второй  способ   войны  был  греческий;  тут  сражался  не  всадник,  а
пехотинец; не один, а в тесном строю, не в поединке, а в сражении.
     Когда-то  Кир  раздал своим  всадникам земли  и рабов, чтобы  те  могли
заниматься лишь войной. Теперь разбогатевшие персы уклонялись  от  войны,  а
обедневшие  персы  не  могли  снарядить  коня  с   подобающим   блеском,   и
воинов-всадников становилось все меньше.
     Когда-то  полис раздал своим пехотинцам равные наделы, чтобы у тех были
средства  защищать отечество; теперь  земли  были  проданы,  и  разорившиеся
пехотинцы либо требовали их  обратно, либо  добывали деньги за  границей,  и
воинов-наемников становилось все больше.

x x x

     Говорят, что мертвые не видят живых, а только чуют их по запаху. Ну,  а
что  живые не видят мертвых, в этом каждый может убедиться сам. Тем не менее
мертвые благодетельствуют  живым и наоборот  --  через тех, кто умеет видеть
оба мира.
     Также и  народы  редко понимают друг друга, и бывает  даже,  что  можно
сражаться -- и не понимать, боготворить -- и не понимать.
     Тирибаз  был  самым проницательным  человеком  из  тех,  кто  не  видит
мертвых. Он все больше приближал к себе Клеарха, так  что внук его, красавец
Tax, не ведая сам, ревновал деда к Клеарху.
     Tax не расставался с греком с тех пор, как тот  вернул ему коня; Клеарх
рассказывал о Гераклее, Tax  -- об Армении; они говорили о женщинах, лошадях
и вине и еще о том, что ионяне, конечно, одержали бы победу, будь Тирибаз на
их стороне и понимай греков получше.
     Как-то ночью они  втроем  объезжали посты; проехали по ночному лагерю и
остановились,   осматривая   осадную  башню   на  колесах.  Эта  башня  была
единственная помощь от  финикийцев; греки  таких машин тогда не имели, народ
скупился  на  строительство;  тиран  Дионисий,  однако,  отобрал  с  помощью
финикийских машин у финикийцев же пол-острова.
     Башня была чуть обуглена,  мокрые  кожаные  ремни  нехорошо  пахли,  на
вершине качалась доска,  огороженная с  трех сторон  плетнем, а с нее свисал
канат. Пел сверчок и издалека доносились крики людей, флейт и свиней.
     Tax ухватился за канат, раскачиваясь и болтая ногами. Клеарх  и Тирибаз
сели возле на приступок.
     Туг надо сказать,  что  Клеарх удивительно быстро  схватывал языки,  на
которых  говорили в  войске; по-персидски он теперь говорил отменно и видел,
что  персидский  язык  гораздо  больше  похож  на  греческий,  чем,  скажем,
карийский или арамейский.
     Язык, однако,  похож,  а  речь  --  различна. Эллинская  речь была  тем
могущественней,  чем  больше  людей  о  ней  знало,  а  персидская  --   тем
могущественней, чем  меньше людей о  ней знало. Так  что  эллины,  произнося
слова  вслух,  вынуждены жить  в соответствии с  ними  -- это  и  называется
убеждения; поэтому-то эллинская  речь имеет смысл тогда, когда устремлена  к
истине;  персидская  же имеет  смысл,  лишь будучи ложью; эллины  говорят  с
единомышленниками, персы -- с соучастниками.
     Клеарх спросил у кшатрапавана:
     --  Объясни  мне одну вещь.  Я заметил,  что  греки и персы о  давних и
недавних  событиях   рассказывают  по-разному.  Вот,  например,  о  свидании
Агесилая и  Фарнабаза. Бион говорит,  что  Агесилай предложил Фарнабазу союз
против царя, а  тот ответил:  "Если царь  назначит  меня полководцем, я буду
сражаться против вас. Если же он пришлет другого  военачальника,  то я стану
на  вашу  сторону". A  Tax говорит,  что Фарнабаз сказал:  "На мои деньги вы
выиграли войну с афинянами. Не хочешь ли стать моим союзником в войне против
царя?" Так .что же из этого правда? И мог ли Агесилай разбить царя?
     Т и  р  и  б а з. Агесилай --  умный человек.  Он, например, понял, что
пехоте  не покорить Персию, и стал разводить коней,  хотя разводить-то нужно
всадников.  Очень многим  он  был обязан Фарнабазу. Ведь  злейшим  врагом  и
Фарнабаза, и спартанцев был в то  время Тиссаферн. И Фарнабаз сначала  сумел
сделать так, что  Агесилай разорил Лидию, а потом сумел оговорить Тиссаферна
перед царем, так что царь послал Титравста с  приказанием его казнить, и это
был поистине царский подарок грекам и Фарнабазу.
     Но потом Фарнабаз увидел, что Агесилай воюет, как грек,  а не как перс,
и не ему покорить Азию.
     К л е а р х. Что же значит воевать, как грек?
     Т и р и б а з. Воевать, как грек,  значит: захватить чужой город с тем,
чтоб сжечь его дотла  как торгового соперника, или с тем, чтобы установить в
нем  наилучший,  по мнению победителя, государственный строй.  Воевать,  как
Кир,  значит:  предоставить  граждан  собственному разумению и, если  можно,
прежним правителям, а довольствоваться податями.
     Агесилай не умел  воевать, а умел лишь  грабить. И  вот пример:  вместо
того чтоб отправиться с войском  в Карию, где  сооружался вражеский флот, он
отправился  во Фригию,  где  можно  было  только  грабить. И  жаден  он  был
настолько, что, когда Спифрадат разгромил Фарнабаза, спартанец  потребовал у
Спифрадата  всю добычу,  и  после этого и  Спифрадат, и  пафлагонцы  недолго
оставались   в   союзе  с  ним.  А  когда  у  Агесилая   оказалось  довольно
награбленного, он  опять рассудил,  как грек: чей  искать  славы за  горами,
подумал он, свезу-ка я лучше к  морю  все  это добро и  с выгодой продам. И,
надо сказать, о  его отступлении  известно было загодя, потому что Агесилай,
радея  друзьям,  приказал  им покупать все захваченное  по  дешевке,  так  и
объяснял, что армия пойдет к морю, а не в глубь материка.
     К  л е а  р х. Ты, однако, говоришь с пристрастием и  не  хочешь видеть
отличия греков от прочих варваров, от саков или арабов...
     Т и р и б а з. Напротив, я в последнее время совсем по-другому думаю об
эллинах.  Я  думаю,  что  у  вас  главный принцип --  как  вы сами говорите,
"автономия полиса".  Потому  что  главный  принцип -- это  то,  во имя  чего
объявляют  войну,  а  ваши  города дерутся,  как  раз  обвиняя друг друга  в
посягательстве на чужую автономию. Поэтому  никакого единства выше городской
автономии вы не хотите; слова "царь" и "царство" считаете бранными, и только
те,  кого вы  называете тиранами, как Дионисий  или Эвагор, умеют  подчинять
протяженные пространства. Ведь  они, завоевав город, берегут его жителей как
подданных, а не уничтожают как торговых соперников.
     К л е а р х. Стало быть, тот, кто воюет, как грек, не покорит Азии?
     Т и р  и  б а  з Нет. Но тот,  кто воюет, как перс, покорит Европу. Вы,
греки, правильно считаете, что золотой век  -- позади, как Марафон и Платеи.
Что же до персов, многие полагают, что время добра,  Визаришн, расположено в
будущем. Этого я,  впрочем, не  знаю. Знаю другое: с каждым днем в мире  все
больше железа и  доспехи  все прочней. Конь  может  унести много  железа,  а
пехотинец от него устает.
     Придет время -- всадник явится в  Европу и  научит знатных  не угождать
народу, а управлять  им; и  научит  народ  платить  налоги, а  не  требовать
подачек;  и  научит,  что  лучше  повиноваться  первому  среди  равных,  чем
последнему среди башмачников. И в Европе поймут, что честь и собственное "я"
значат  больше, чем  польза государства! И  что помимо автономии полиса есть
кое-что повыше: автономия личности! Настанет  век Всадника  на  золотогривом
коне; настанет  и продлится вечно, ибо как устроено войско,  так устроено  и
общество.
     Тирибаз  замолчал  и поднял  голову, чтоб  отыскать звезду, одноименную
себе, звезду Всадника-Тиштрьи, яркий Сириус. Звезды,  однако, не  было -- ее
заслонил обожженный угол осадной башни, сделанной финикийскими инженерами.
     Что,  однако, финикийцы?  Финикийцы не воюют --  строят себе корабли  и
хитроумные машины.

x x x

     Клеарх  осадил городок  Амафунт и стал рыть подкоп; почва, однако, была
скалистая, ничего не выходило.
     Тогда-то Клеарх велел днем шуметь, словно  и в самом деле роют, а ночью
сносили из  других мест землю и  насыпали так,  чтоб  осажденные  ее видели;
амафунтцы рассудили  по количеству  вынутой  земли, что  подкоп  уже обведен
кругом, испугались и сдались.
     Неподалеку от  городка был  храм Онесила,  кипрского  тирана, виновника
восстания против  персов; амафунтцы после его гибели  прибили его голову  на
городских  воротах, но  потом,  увидев, что в  ней поселился  пчелиный  рой,
похоронили и стали  приносить ежегодные жертвы; а  в семи стадиях от него --
храм местной Афродиты, в котором жрицы отдаются за деньги.  Финикийский храм
Тирибаз скрепя сердце  решил не трогать, видя, как он нравится  наемникам, а
греческий велел разорить. Клеарх прибежал к нему.
     К л е а р х. Зачем? Станут смеяться, что ты мстишь покойнику.
     Т  и  р и б а з.  Знаешь, Клеарх,  я бы и  живого  Онесила помиловал, и
покойнику  не  мщу. Со многим, Клеарх,  я  примирился в  эллинах,  но что вы
смертных людей почитаете богами -- это ложь.
     А в углу палатки стоял змееногий Веретрагна:  царь в это время разрешил
Веретрагну, Митру и Анахиту и даже храм Анахите построил в Экбатанах. Клеарх
кивнул на Веретрагну и сказал:
     -- А это -- бог или нет?
     -- Камень.
     -- Он был  камнем, но поклонения  и жертвы сделали его богом.  Так и  с
человеком  --  был  кровью  и слизью, а поклонение войска или народа сделает
богом. Знаешь ли ты, что кто-то в лагере молится за тебя, а кто-то и тебе?
     Т и р и б а  з.  Не сбивай меня с  толку, спорщик! Слишком  вы,  греки,
ищете земного и желаете отождествить  себя с богом телесным. Оттого-то в вас
так  силен гражданский дух, ведь личная душа  рождается из души общей только
тогда,  когда  отождествляет себя с неведомым. Оттого-то вы,  когда в толпе,
еще бываете бескорыстны, вернее, безумны; в одиночку же грек бескорыстным не
бывает,  но  преследует  лишь  собственную  выгоду.  Оттого-то у  вас  тиран
становится не царем, а сразу богом.
     Так-то говорил Тирибаз, однако подумал и оставил храм в покое.
     В середине осени в Амафунт,  где  теперь была ставка Тирибаза,  явились
послы Эвадора  с просьбой о пощаде,  а через неделю  прибыл  Оронт,  царский
зять.
     Тирибаз проверил печать  на царском письме, убедился в его подлинности;
Тирибаз и Оронт расцеловались на  глазах  у греческих командиров, и  Тирибаз
сказал:
     -- Друг мой Оронт! Ты, увы,  опоздал: Эвагор готов признать  себя рабом
своего господина Артхакшатры.
     О  р о н т. Еще бы! Ты  для этого  разорил весь остров! Уничтожать тото
достояние, ради которого ведется война, что это -- безумие или измена?
     Т и  р и  б  а з.  Друг мой Оронт!  Это  города  Ионии  не  бунтуют,  а
капризничают, добиваясь снижения  налогов. Они как домашние голуби  и думают
лишь  о  том, чтоб  поплотнее набить  зоб. Недаром Кир покорил острова самым
диковинным  образом: запретил торговать с  Азией.  А  таким  человеком,  как
Эвагор, владеет страсть совсем иного рода:  греки называют ее плеонексией, и
Эвагор отложится, едва мы уйдем отсюда.
     И Оронт, и Тирибаз говори