Кулибину. А вот Сыч...
   Впрочем, Сычом он стал позднее, когда безнадежно и безответно  влюбился
в Юльку, до этого, говорят, весельчак был,  сорвиголова,  балагур  и  душа
компании. А потом сник и превратился по всем статьям в Сыча.  Единственно,
что осталось в нем от прежнего Вальки,  -  каждодневно,  в  любую  погоду,
невзирая на аварии, авралы и всевозможные помехи, неведомо где  добывал  и
приносил ей цветы, и Юлька не отказывалась, потому что  грех  отказываться
от цветов.
   И лишь Илья ее не замечал.


   Ребята работали до шести, до половины седьмого, потом плотно ужинали  и
падали на травку - были они и молоды, и крепки, и не новички в  плотницком
деле, а все же вырабатывались, как говорится, до состояния  "хоть  выжми".
Но, повалявшись часок-другой, а кто и подремав,  оживали,  палили  костер,
настраивали гитару, заваривали чаек - уже сами, без  Юльки,  и  теперь-то,
наверное, было бы самое интересное посидеть с ними у огонька, попеть песни
и послушать разговоры, однако Юльки уже не хватало, потому  что  работа  у
нее тоже била не из легких.
   Но в этот вечер, едва Юлька развалила по мискам  вермишель  с  тушенкой
под томатным соусом, Илья встал и попросил не без торжественности:
   - Граждане, секунду внимания!
   И все вдруг заметили, что сегодня он какой-то не такой, в белой рубашке
и вообще сияет именинником. А  он  жестом  фокусника  извлек  из-за  спины
бутылку шампанского, пустил пробку в небо и заявил:
   - Честь имею представиться. Кулемин Илья Михалыч.  По  кличке  Кулибин.
Ровно двадцать три годика стукнуло, честно.
   И все, подставляя кружки под этот символический глоток шампанского  ли,
пены ли от него закричали наперебой:
   - Что ж ты раньше-то молчал? Что ж скрывал? Уши ему драть, уши!  Да  ты
же самый старый из нас!  Ветеран!  Качать  старика  Кулибина!  Долги-и-и-я
л-е-е-ета-а!
   И  потянулись  руки  с  импровизированными  блиц-подарками:  авторучка,
редкостный значок, еще более редкостный томик Есенина, перочинный ножик  с
обилием подсобного инструмента и  даже  сувенирная  баночка  икры  со  дна
Арканиного рюкзака. И тут опять Юлька раскраснелась и  похорошела,  лишний
раз убедившись: судьба. Ведь ежели б не  судьба,  как  бы  она  догадалась
именно  сегодня  испечь  торт?  Пусть  неказистый,  из  вареной  сгущенки,
посыпанный мелкой шоколадной крошкой,  а  все  же  торт!!  И  когда  Юлька
вручала его имениннику под всеобщее "ура!", Илья оторопел, на миг  потерял
управление  собой,  и  в  глаза  ей  полыхнуло  встречной  синью,  но   не
приглушенно васильковой, а неистово лазурной.
   В этот вечер  они  долго  пели  у  костра,  причем,  как  сговорившись,
исключительно про любовь, Юлька  чувствовала  плечо  Ильи  и  даже  думать
забыла про усталость, про сон, про завтрашний калорийный завтрак. А  потом
танцевали, и ей, как "нашим милым дамам", туго пришлось, потому что никого
нельзя было обидеть отказом.
   Лишь на минутку очутились  они  с  Ильей  вдвоем  под  покровом  близко
подступившего к табору ельника, откуда костер  смотрелся  тлеющим  красным
угольком. Илья бережно обнял ее за плечи.
   Это было их второе свидание. На  Чуранче,  когда  сдавали  тот  трудный
мост, они так же бродили вдвоем, и вдруг Илья обнял ее и прошептал:
   - Юлька... Вот погоди, закончим Трассу...
   - Ты с ума сошел! Это же шесть лет! - несмело возразила она.
   - Не могу дезертировать с Трассы, - трезво разъяснил Илья. -  Даже  вот
так... в семейную жизнь. Честно. Построим - тогда уж... Не разрываться  же
между делом и семьей. А наполовину - не умею...
   Ту ночь до рассвета Юлька проплакала в подушку.
   А теперь, под черными лапами елей, Илья прошептал, продышал  ей  в  ухо
все те самые слова, которые она ждала, жаждала, мечтала услышать от него.
   - Ты с ума сошел! - пискнула она, чувствуя, что ее возносит под облака.
- Вот построим мост, тогда...
   - Но ведь еще шесть дней, - подсчитал он.  -  Целая  неделя!  Нет,  это
немыслимо, Юлька!
   Она сняла очки и припала к его белой рубашке.
   - Я твоя навсегда, на веки вечные, бессрочно, пожизненно, до той  самой
доски... Но там Валька. Ему будет плохо...
   - Валька? При чем тут Валька?
   - Ему будет плохо, - только и сумела повторить она.
   - А если я поставлю условие: или - или?
   - Илюшенька, ну какие могут быть условия? - жалко рассмеялась Юлька.  -
Или будь счастлива, или оставайся человеком, так, что ли?
   Он мог повернуться и уйти. Мог сказать "Значит, ты выбрала его".  А  он
выпалил:
   - Юлька! Ты даже сама не понимаешь, какая ты! Честно!
   Они вернулись к костру. Над  их  головами  уже  погромыхивал  гром,  и,
пристреливаясь,  посверкивали  молнии  вдали.  Не  символические.   Вполне
реальные.
   Под  этим  добродушным  отдаленным  рокотанием  еще  долго   сидели   у
догорающего костра - мечтали о будущем. И  Валька  накинул  ей  куртку  на
плечи, а Илья устроился напротив, рассеянный и словно озабоченный.
   - Это же, если разобраться,  не  просто  мост,  -  сказал  Пирожков.  -
Кусочек Трассы. Мост в будущее.
   - А будущее, как известно, начинается сегодня,  -  напомнил  Арканя.  -
Чего ты ждешь от будущего, Кулибин?
   - Я?  Ну  прежде  всего  -  мира.  Вечного.  Чтоб  даже  слово  "война"
позабылось. Потом - чтобы труд абсолютно для  всех  стал  радостью.  Чтобы
стяжательство стало общественным позором, чумой, проказой. Ну вот. А когда
это сбудется, хочу видеть людей добрыми.
   - Добрыми?!
   - Именно.
   - И бандитов тоже? Ага, понял, бандитов уже  не  будет.  Но  все  равно
очень интересная мысль. А ты, Юлька, что скажешь?
   - Только это мое личное пожелание... Пусть бы  о  человеке  никогда  не
судили по внешности!
   - Считай, одиннадцать душ уже готовы к переселению в будущее, - пошутил
Федя.
   - Ну если бы по времени можно  было  кататься  туда-сюда,  они  бы  нам
прислали сотню-другую самых опытных спецов, - высказался Усатик.
   А Илья развил его мысль:
   - Если бы научиться управлять временем, я  бы  такой  фортель  выкинул.
Бездельникам, потребителям и небокоптителям урезал бы  время.  Каждый  час
этак вдвое подкоротил бы. Чтоб не транжирили зазря общественное достояние.
Честно. А работникам, творцам, созидателям вдвое удлинил бы. Да только  им
все равно не хватит...
   - А я... я... - выкрикнул вдруг Валька Сыч. - Я бы о человеке  по  душе
судил! Официальные звания ввел бы:  серебряная  душа...  стальная  душа...
бумажная душонка. А для самых... самых душевных, - он в открытую глянул на
Юльку, - установил бы высшее звание - Золотая Душа.
   - Ну это уж ты, пожалуй, слишком, - усомнился Пирожков.
   - Ничего не слишком!
   Упали первые капли дождя, и ребята начали расходиться. В этот момент  и
увидела Юлька, как Сыч вырезает что-то на прутике.
   - Что это ты режешь, Валька?
   - А это, Юля, моя летопись.
   - Летопись?!
   - Ну да. Календарь Трассы. Вот на этой палочке каждая зарубка - день на
Ое. На другой - мост  через  Чуранчу.  И  так  далее.  А  потом  свяжу  их
вязанкой, и готова моя первоначальная летопись Трассы.


   Это была ночь с шестого  на  седьмой  день  творения  моста  через  Ою.
Громыхавшая в отдалении  гроза  принесла  такой  ливень,  какого  никто  в
бригаде отродясь не видывал. Вода рушилась из поврежденной небесной тверди
не дождем - лавиной.
   Едва рассвело, гурьбой бросились к  мосту.  Куда  там  -  во  всю  ширь
долины, от леса до леса, катило мутный, пузырящийся,  напряженный  гудящий
поток.  Только  где-то  далеко,  на  середине   этой   полноводной   реки,
бессмысленно торчали четыре покосившиеся игрушечные коробки: три в кучке и
одна поодаль. Несвязанные, еще не полностью загруженные балластом русловые
опоры  снесло  внезапно  обрушившимся  паводком.  Ближнюю,   пирожковскую;
своротило метра на три, а стоявшую на самой русловине под  крутым  берегом
сычевскую уволокло аж на десяток метров.
   Вот когда вспомнился  Илье  тот  самонадеянный  разговор  с  Деевым.  И
наверняка вспомнилось, что не плюнул.
   Ломалось все. Не только график отряда - график СМП,  график  автопоезда
и, стало быть, график Трассы. Еще бы, вместо начала августа взять  Перевал
только в конце ноября! Предупреждал же Деев: "Вся Трасса в тебя  упрется".
Теперь, даже если день и ночь заново рубить русловые опоры, ни  за  что  в
срок не уложиться. Первое августа, первое августа, первое августа...
   С полчаса Илья сидел в углу вагончика убитый, хрустел пальцами и  кусал
губы. Знать хотя бы гидрологию этой треклятой Он: на убыль пойдет или  еще
прибавит, оставит в покое "быки" или вовсе унесет? Но ни площади  бассейна
реки, ни паводкового горизонта, ни расхода воды никто с сотворения мира не
мерил и не считал. Глядя в оконце  на  проносящуюся  мимо  стихию,  Усатик
вздохнул:
   - Оя-ей!
   Илья встрепенулся, поднял  голову,  расправил  плечи,  точно  сбрасывая
последние путы оцепенения, и сказал твердо:
   - Спать! Спать  с  утра  до  вечера  с  перерывом  на  обед.  В  запас.
Набираться сил. Не исключено, придется и ночи прихватывать. Честно.
   В полдень дождь прекратился, тучи разогнало, с новой  силой  припустило
солнце.
   К вечеру вода заметно пошла на спад.
   Утром уже можно было продолжать работу, но не на  русле  -  на  берегу:
готовить прогоны, связи, стояки, настил. Но дело не ладилось, да и у  кого
подымется рука тесать поперечины, коли нет  русловых  опор?  Не  с  конька
начинают строить дом, с фундамента... До обеда о "быках" никто и  речи  не
заводил - одно расстройство. В обед наскоро сколотили  плотик  из  десятка
бревешек и на тросе спустили к нижней снесенной опоре. Илья и  Валька  Сыч
осмотрели ее, ощупали, обмерили шестом дно вокруг, но, судя по  всему,  ни
словом не обмолвились ни там, на "быке", ни по пути к  вагончикам.  Только
за чаем Валентин сказал:
   - Твою-то, Пирожков, выправим. Поставим на место. А вот мою...
   Все с надеждой смотрели на Илью, потому что не в этом "быке" было дело,
этот-то можно подвинуть, поправить, - а в том, сычевском. И  если  уж  сам
Кулибин ничего не придумает... Илья проговорил задумчиво:
   - Три бульдозера... Да одиннадцать здоровенных мужиков. Это сколько  же
в пересчете на лошадей? Целый табун. Неужто не вытянем?
   И  тут  же,  сдвинув  посуду,  Илья  и  Валька  Сыч  принялись  чертить
параллелограммы со стрелками, подсчитывать тонны,  метры  и  лошадей.  Две
лобастые головы упрямо сошлись лоб в  лоб,  чуб  против  ершика,  точно  в
некоем научном поединке, и Юлька смотрела на них с почтением,  потому  что
ни слова не понимала из этой дискуссии. Они  как  мячиками  перекидывались
упругими резиновыми словами:  "угол  атаки",  "разложение  сил",  "цугом",
"поставить распорку", "зачалить", "сдвоенной тягой", "сцепление с грунтом"
- а время шло. Они спорили, горячились, чертили  чертежик  за  чертежиком,
убеждая и опровергая друг друга, а катастрофическая грань первого  августа
надвигалась неуклонно и неотвратимо.
   Валька взъерошил чуб, воздел руки к потолку и взмолился:
   - Господи, дай мне точку опоры, и я сверну этого чертова "быка"!
   И тогда Илья хитро прищурился и ответил:
   - Зачем просить у бога, если могут дать люди? Вот тебе точка опоры... -
И ткнул карандашом в чертеж.
   - Ай да Кулибин! - завопил Валька Сыч. -  Прошу  встать,  шпана,  перед
вами и впрямь Кулибин!
   А Илья сказал:
   - Айда, ребята, рискнем. Честно - должно получиться.


   Они поднялись и ушли. Юлька глянула на часы. Было  четырнадцать  десять
двадцать седьмого июля. С этого мгновения время потеряло смысл...
   Она побоялась сходить посмотреть, что они будут делать "с этим чертовым
"быком", чтобы опять не рассердить  Илью.  Но  издали,  с  горки,  все  же
глянула. Два бульдозера, надрываясь, тянули сдвоенной тягой с берега  -  и
только искры высекали траками из камней. Третий отчаянно загребал по воде,
что  твой  пароход.  Парни,  стоя  по  грудь  в  реке,  поддевали   "быка"
здоровенными слегами. А с кабины бульдозера, отчаянно  размахивая  руками,
дирижировал Илья. Но в тот момент, когда "бык" стронулся с  места,  у  них
лопнул трос, и Юлька закрыла лицо ладонями, а потом и вовсе убежала, чтобы
не сглазить.
   Она  трижды  подогревала  ужин,  однако  так  и  не   дождалась   своих
заработавшихся едоков - уснула. А когда проснулась на рассвете и заглянула
в раскрытый вагончик, где жил Илья,  ахнула:  парни  мешками  валялись  по
койкам - нераздетые, мокрые. С одежды, из сапог еще капала вода.  И  Юлька
стягивала со всех по  очереди  сапоги  -  а  вы  знаете,  что  это  такое,
стягивать со спящего мокрые сапоги? - и задыхалась, и  чертыхалась  сиплым
шепотом, и плакала, и приговаривала:
   - Мальчишки вы мои! Совсем еще мальчишки...
   И ни один из них не  проснулся  ни  на  миг.  Даже  слова  не  промычал
спросонья.
   Потом она распалила печурку в своем вагончике и  развешала,  разложила,
рассовала на просушку двадцать два сапога и двадцать две портянки. А  сама
понеслась к реке. Все четыре опоры стояли  на  месте.  По  оси  -  как  по
натянутой струне.
   Какой  это  был  день  и  час?  Вопрос   праздный.   Сделанное   сжало,
спрессовало, сгустило  время.  Впрочем,  Юлька  уже  заметила,  что  время
"испортилось" - как старые бабкины ходики.
   Позднее выяснилось - с упрямым сычевским  "быком"  они  провозились  до
четырех  утра,  изорвали  весь  наличный  трос,  запороли  один  из   трех
бульдозеров и вымотались до бесчувствия. В половине шестого она  закончила
сдирать с них сапоги и помчалась взглянуть на мост - опоры стояли  как  по
струне.  Потом  приготовила  завтрак,  но  тормошить  сонное  царство   не
решилась, пусть поспят, и сама задремала - этот аврал вовсе  выбил  ее  из
ритма. Когда проснулась, ребят уже не  было,  завтрака  тоже.  Она  спешно
принялась  готовить  обед.  Небо  покрылось  хмарью,  где  солнышко  -  не
определишь. Ее наручные часы, как на грех, остановились. Обед  остыл.  Она
пошла на реку. И обмерла на крутом бережку, пораженная:  мост  обрел  свои
окончательные очертания! Все опоры были связаны пролетами, стояли стояки и
поперечины - хоть настил стели. Она, уже не профан в мостостроении, глазам
своим не поверила. Длинный же  нужен  день,  чтобы  прогнать  и  закрепить
прогоны!
   - Как бы тебе объяснить? - скучно посмотрел на нее Пирожков, явно жалея
минуту "для наших милых  дам".  -  Шить  умеешь?  Ну  так  это  мы  только
наживили. Теперь сшивать будем.
   А заморенный Арканя крикнул умоляюще:
   - Принеси позавтракать, Юльчонок! Сил нет, брюхо подводит!
   Они просили "позавтракать"! А был наверняка вечер...
   Да, с  четырнадцати  десяти  двадцать  седьмого  июля  время  в  отряде
перестало существовать. То есть смена  дня  и  ночи  все  же  происходила,
солнце подымалось в зенит  и  сваливалось  за  горизонт,  полуденную  жару
сменяла вечерняя прохлада, Юлька готовила ужины, обеды и завтраки, которые
без остатка поглощались, - но не было уверенности, что все это  происходит
в свой черед.
   Никто не подымался в  шесть,  не  приходил  обедать  в  двенадцать,  не
валялся после ужина на травке.  Понятие  "рабочий  день"  потеряло  смысл.
Ночью надрывно гудели и скрежетали  на  реке  бульдозеры,  ухала  кувалда,
мерцало зарево, свистел, подавая  команды,  Илья.  Днем  ребята  приходили
обедать - и замертво падали в траву, а  пахучий  таежный  борщ  простывал,
Юлька  бродила  вокруг  неприкаянной  тенью  и  не  знала,  когда   будить
работничков и будить ли вообще. Утром она относила  на  мост  завтрак,  и,
завидя ее, Арканя вопил: "Ура, ребята, ужин приехал!" А посреди ночи вдруг
раздавался извиняющийся голос: "Дала бы нам пообедать, Юлька".
   Или она прибегала звать их на кормежку, а кто-нибудь, чаще других Федя,
просил: "Подмогни-ка, Юленька", - и она забывала, зачем пришла,  -  своими
руками строила мост,  только  и  слыша  до  темноты:  "подай",  "принеси",
"подержи" - и никаких сопливых "пожалуйста". Илья хмурился, но молчал,  не
прогонял на кухню, где она "царь и бог".
   Раз Юлька оставила им завтрак, чтобы не  таскать  туда-обратно  тяжелое
ведро, а когда вернулась через  час,  они  уже  пали  вокруг  опустошенной
посудины, и так это напоминало поле брани,  усеянное  погибшими  витязями,
что она села в траву подле своего Ильи и дурехой разревелась. Жалко  стало
ребят... мальчишек. Почернел ее Илюшка, истончал, глаза провалились,  губы
искусаны. И тут, на этом поле сечи, позволила она себе уложить его  сонную
головушку на свои мягкие колени и гладить ершистые волосы - и никто не мог
ей помешать, взглянуть косо, сказать худое слово или  усмехнуться,  потому
что время остановилось.
   Вздремнула  ли  она  тогда,  или  размечталась,  или  не  только  время
"испортилось", но и пространства сместились -  привиделось  ей,  будто  не
возле Ои она сидит, держа Илюшкину голову на коленях, а  где-то  совсем  в
другом месте, тоже на лугу, только не под открытым небом,  а  под  высоким
лазоревым куполом из стекла...
   И будто под куполом весь город, и  немалый  город;  кругом  оцепеневшая
заснеженная  тайга,  мороз  трескучий,  а  в  городе  благоухает   сирень,
загорелые детишки плещутся в бассейнах, гоняются за золотыми рыбками;  под
зелеными лампами в библиотеке склонились взрослые, а другие что-то считают
на машинах и колдуют за пультами, играют на струнных инструментах и  пишут
задумчивые  пейзажи;  из  ворот  этого  города-купола  с  озорным   смехом
выкатываются  лыжники  в  легких,  видно,  с  подогревом,  ярких   пуховых
костюмах; а рядом проносятся поезда, какие-то стремительные моносоставы, и
будто бы это и есть их Трасса. Лишь по двугорбой сопочке, в которую  вошел
моносостав, и узнала Юлька свою Ою, только Ою будущего! Значит, все же  не
пространства сместились - время.
   Один Сыч не почувствовал, казалось, отключения субстанции  времени.  Он
был тот же, что обычно, раз даже ухитрился  подсунуть  ей  букет,  правда,
всего из нескольких ромашек, которых здесь была тьма. И по-прежнему каждый
вечер наносил зарубки на тальниковый прут - не странно ли для их авральной
ситуации?
   - Ты чего чудишь? - спросила однажды Юлька.
   - День отмечаю.
   - Который день?!
   - Этот, - неуверенно ответил Валька.
   Может, и его коснулась испорченная стрелка времени? А уж всех остальных
точно коснулась. Не одна Юлька могла бы поклясться, что  заметила  десятки
признаков ненормального движения времени в это время. Тьфу,  тьфу!  В  эти
дни... Или нет... Как бы это выразиться  поточнее?  И  не  скажешь,  такая
выходит бестолочь. Короче, Юлька  была  уверена,  что  если  солнце  и  не
замерло в зените, а оно не замерло, нет, потому что ведь были же  и  ночи,
то, во всяком случае, не  спешило  спрятаться  за  горизонт,  а  по  утрам
выскакивало из-за двугорбой сопочки резво, стараясь  не  задерживаться.  И
луна  ночи  напролет  светила,  будто  исполняла  обязанности   аварийного
освещения. И все часы строительства моста растянулись  согласно  пожеланию
Ильи как минимум вдвое.
   Но отсрочить пришествие первого августа так и не удалось.


   Оно настало, как и положено ему, первого августа.
   Утром этого  дня  топоры  стучали  еще  заполошнее,  пилы  визжали  еще
истеричнее, а бульдозеры ладили подъездные  насыпи  с  особо  остервенелым
лязгом. Как ни бесценны были секунды, каждый из ребят то и дело замирал  и
прислушивался: не доносится  ли  отдаленный  гул  автопоезда?  Потому  что
работы оставалось еще минимум на сутки.
   Утром Пирожков сказал:
   - Хоть бы они опоздали!
   Илья хмыкнул что-то, но не возразил.
   В обед:
   - Кажется, задерживаются где-то...
   Илья не отреагировал.
   Вечером:
   - Похоже, этот дождь не только нам напортил.
   И тут Илья не выдержал:
   - Брось! Рассуждаешь как ребенок. Лучше бы он только нам напортил.
   Весь день первого  августа  накатывали  настил,  ставили  перила,  вели
насыпи. На зорьке  второго  все  было  кончено.  Шатающийся  от  усталости
элегантный и неотразимый Пирожков вручил Юльк