ла  тебе
зло, а оно обернулось добром.
   - Диалектика! - засмеялся Климов и сам налил себе чаю.
   - Семья распадается, Климов, это не мы придумали и не  нам  решать  эту
проблему.
   - Люди разобщаются.
   - Неправда. Люди осознают себя  сильными  и  свободными.  Идет  великая
борьба за независимость. Слабые гибнут, сильные выживают.
   - Ницшеанка, - поморщился Климов. - Социал-дарвинистка.
   - Нет, милый, я материалист и диалектик.
   - Свести бы тебя с моим соседом. Хочешь, познакомлю? Великий диалектик!
   - Не стоит. Мы все и так соседи.
   - Ты изобрела новый лозунг: человек человеку сосед?
   - Ну вот, научился иронизировать. Поздравляю. Земля маленькая,  Климов,
и если мы не будем относиться друг к другу, как добрые соседи, то ничего у
нас не получится.
   - Вот и будь мне доброй соседкой. Докажи на примере.
   - А я тебе зла не желаю. Если нужна моя помощь, то помогу. Но только  я
сама решу, нужна или не нужна моя помощь. Если ты просто слаб,  не  можешь
или не хочешь справиться со  своей  бедой,  то  я  пройду  мимо.  Если  ты
обратишься ко мне как равный к равной, как  свободный  к  свободному  -  я
остановлюсь. Но паразитировать на себе никому и никогда не позволю.
   - Я понимаю. Раньше я думал, что это жестокость. Но это и есть доброта.
Диалектическое добро, если хочешь.
   - Да, ты стал мудрее. Пожалуй, я вычеркну тебя  из  списка  умерших.  С
воскрешением тебя, Климов!
   - Слушай, давай учредим свой маленький праздник. День  независимости  -
день нашего развода.
   -  Это  забавно.  С  аллегорическим  разрыванием  гименеевых  цепей?  С
распиливанием брачного ложа?
   - Все это хорошо... Но как твоя теория поможет детям? Им нужен отец.  Я
сам рос без отца и знаю, как это тяжело... Им нужен не  сосед,  а  отец  и
мать. Это же так просто. Ты подумай. Ты умная.
   - Я подумаю. Я умная, - согласилась она и пошла открывать дверь.
   Приехала "скорая помощь". Веселый врач ощупал ногу Климова, сказал, что
все это ерунда, посоветовал прикладывать холод, а потом тепло и согласился
подвезти до ближайшей стоянки такси.
   - Я приеду, - сказал Климов с порога. - А ты подумай.
   - Приходи. Я подумаю, - и махнула рукой, и даже улыбнулась на прощание.


   Он ехал домой и думал о том, что впервые  одержал  хоть  маленькую,  но
победу или, по крайней мере, - ничью, и еще неизвестно - кто кого. Но дома
его ждала Люся, недобрая и неумная, и на душе становилось все тяжелее.
   Хромая и  путаясь  в  развешанных  простынях,  он  прошел  по  коридору
коммуналки и, выдохнув воздух, открыл дверь в свою комнату. Люси не  было.
Он облегченно вздохнул, разделся и увидел на столе листок бумаги, покрытый
крупным  почерком.  Она  писала,  что  Климов  негодяй,  что  он   жестоко
поплатится за свою измену, что она сегодня же ночью отомстит ему  и  не  с
кем-нибудь, а с Терентьевым, с которым она и без того давно была  связана,
и что хочет Климов или не хочет, но ему придется жениться на  ней,  потому
что она  ждет  ребенка  от  него,  а  по  нынешним  законам  и  с  помощью
общественности... И так далее, на обеих сторонах.
   Климов  дочитал  до  конца  и  открыл   холодильник.   Хотелось   есть.
Передвигаться по комнате  было  больно,  и  он  подумал,  что  неплохо  бы
научиться летать, чтобы не так болела нога.
   Он надел два теплых свитера, замотал  шею  шарфом,  завязал  шапку  под
подбородком, застегнул пальто на все пуговицы и натянул валенки.
   - Эй, сосед! - сказал он громко. -  Хватит  дрыхнуть.  Давай  полетаем!
Поищем солнце, очень уж здесь темно.
   Наверху не ответили, потом раздался знакомый  звук  -  будто  рассыпали
бильярдные шары. И снова - тихо.
   - Ты что, не слышишь? - спросил Климов.
   - Да погоди ты, - раздался недовольный голос. - Сейчас, галоши найду.
   - Зачем галоши зимой? - удивился Климов.
   - Ничуть не поумнел, - проворчал сосед. -  Учишь  его,  учишь...  Здесь
зима, а где-то осень. Всегда так бывает  -  ищешь  солнце,  попадаешь  под
дождь. И наоборот.
   - Так ты и зонтик возьми!
   - И возьму. Думаешь, сам не догадаюсь?
   Замерзшее окно открылось  с  трудом.  Холодный  ветер  хлестнул  мелким
снегом. Город засыпал, и постепенно, по  одному,  гасли  огни  в  соседних
домах.
   Климов встал во весь рост на подоконнике, сложил руки рупором и  громко
прокричал:
   - Эй! Это я, Климов! Я-я-я!
   От громкого крика дрогнули провода, натянутые  против  окна,  и  с  них
посыпался иней. Мягкими серыми  хлопьями  он  падал  вниз,  обнажая  тугую
стальную сердцевину, по которой стремительно летел невидимый ток.



   Олег Корабельников.
   Мастер по свету

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Башня птиц". СпБ., "Азбука", 1997.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 9 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Человек по имени Николай умирал. Он еще не знал  об  этом,  потому  что
никто и никогда не знает час своей смерти. О нем говорили просто: еще жив.
Точно такие же слова можно было сказать о любом человеке. Разница была  во
времени. Николаю осталось жить совсем немного.
   Он лежал в палате и прислушивался к голосам. Одни из них  приходили  из
коридора, а другие - откуда-то изнутри, словно  в  голове  жили  маленькие
человечки и нашептывали что-то тоненькими голосами. Еще была  боль.  Порой
казалось, что боль - это тоже человек, женщина, и живет она сама по себе в
его теле, то маленькая, то большая, то огромная до чрезмерности, и Николай
удивлялся: как же она умещается внутри и не заполняет собой  всю  комнату.
Подходила сестра и делала укол. Тогда  боль  съеживалась  и  забиралась  в
какой-нибудь уголок и нудила оттуда, жаловалась, но уходить не хотела.
   Юрий Петрович пришел  на  дежурство  и  стал  знакомиться  с  больными.
Подошел он и к Николаю, поздоровался с ним и  взял  его  за  руку,  словно
желая пожать ее, но на самом деле просто считал пульс. Он  потрогал  живот
Николая. Пальцы его  холодили  кожу  и  заставляли  боль  подпрыгивать  от
радости.
   - Ну, как дела? - спросил Юрий Петрович.
   - Болит, - сказал Николай и добавил: - Сильно болит. И пить хочется.
   - Пить-то тебе нельзя. Ты уж потерпи немного.
   Он пролистал историю болезни, нахмурился и  снова  подошел  к  Николаю.
Присел на краешек кровати и стал прикасаться к  его  груди  никелированным
диском. От диска шли прозрачные трубочки к  ушам  Юрия  Петровича.  Должно
быть, он тоже хотел услышать, о чем говорят маленькие человечки.
   - Ничего, - сказал он. - Все будет хорошо. Завтра будет легче.
   Юрий Петрович не лгал. Он знал, что смерть -  это  и  есть  облегчение.
Смерть убивает не только человека, но и боль. Наверное,  оттого  боль  так
жаловалась и бесилась. Ей тоже не хотелось умирать.
   Потом он подошел  к  ребенку,  лежащему  на  кроватке  позади  Николая.
Ребенок был невидим Николаю, но зато было слышно, как кричал он и  кашлял.
Кашель был особый, он походил на лай охрипшей собачки.  Николай  не  знал,
как зовут ребенка, и не знал даже, мальчик  это  или  девочка.  Порой  ему
думалось, что это вообще не человек, а просто собачка.
   Когда он закрывал глаза, из-под одеяла вылезали маленькие человечки,  и
Николай знал, что это те самые  -  из  головы.  Они  были  одеты  в  синие
кафтанчики и вели за собой белую  собачку  -  ростом  с  мышку.  Человечки
деловито копошились на его груди  и  втыкали  в  сердце  копья,  тонкие  и
острые, как иголки. Они впивались и разносились с кровью  по  всему  телу.
Николай хотел  сбросить  этих  человечков  и  размахивал  руками,  но  они
проскальзывали меж пальцев и все кололи, кололи. А  сестры  говорили:  "Ну
вот, мух ловит больной, психоз".


   Боль снова стала расти. Морфин терял силу, он  отступал  все  дальше  и
дальше, а боль оттесняла его, разбухала, раздувалась,  заполняла  тело,  и
Николай уже не мог понять, что же осталось от него самого, если боль такая
большая. Он поднял руку к лицу, и ему показалось, что  это  не  его  рука.
Тогда он подумал, что эта рука принадлежит боли, и попросил сестру,  чтобы
она отрезала руку, но потом решил, что одной руки будет  мало,  и  сказал,
чтобы отрезали все тело. Все равно оно чужое.
   Сестра сделала укол. Боль втянула голову в плечи, а руки  и  ноги  -  в
туловище, а само ее тело сделалось  маленьким  и  почти  незаметным.  Боль
забилась в живот и от страха старалась не дышать.
   - Как вас зовут, доктор? - спросил Николай.
   И, услышав имя, спросил:
   - Вы счастливы?
   - Не знаю. А зачем ты это спрашиваешь?
   - Вы последний человек, кого я вижу на Земле. Я уплываю, а вы остаетесь
на берегу. И мне все интересно знать. Я говорю не слишком красиво?
   - Не слишком. Ты кем работаешь, Николай?
   - Мастером по свету. В театре. У меня была хорошая работа.
   - Почему была? У  тебя  вообще  хорошая  работа.  Я  приду  к  тебе  на
спектакль.
   - Спасибо. Но я умру раньше.  Там,  наверное,  тоже  нужны  мастера  по
свету.
   - Пожалуй, тот свет и без тебя обойдется.
   - В книгах пишут, что перед смертью  человек  вспоминает  всю  прожитую
жизнь. Мне кажется, что это неправда. Перед смертью человек думает о  боли
и еще о самой смерти.
   - Может быть, ты и прав.
   - Расскажите мне о себе, Юрий Петрович.
   Юрий Петрович знал, что последнее желание умирающего надо выполнять, но
он не любил и не умел рассказывать о себе и сказал коротко:
   - Да вот, живу.
   Ему стало неловко, словно он  сам  отделил  себя  от  умирающего,  сушу
назвал сушей, а море морем. Отсюда, с берега, он  смотрел  на  Николая  и,
хотя зрелище чужой смерти было  ему  знакомо,  все  равно  каждый  раз  он
чувствовал несправедливость и непоправимость гибели  другого  человека.  И
еще собственное бессилие. Это было хуже всего.
   - Ты лучше сам расскажи о себе, - сказал он.
   - Да вот, жил, - сказал Николай и даже попытался  улыбнуться.  -  Я  не
боюсь умирать. Только отгоните этих человечков, они совсем распустились.
   - Я попробую, - сказал Юрий Петрович, - но боюсь, что  это  у  меня  не
выйдет.
   - Вы знаете,  однажды  они  принесли  мне  книгу  и  заставили  читать.
Почему-то это были "Отцы и дети" Тургенева. Я читал  ее  последний  раз  в
школе, а пришлось перечитывать заново. Глаза закрываю, а  она  еще  яснее.
Строка за строкой, так и прочитал за ночь. Это очень мучительно.  Скажите,
так бывает со всеми?
   - Бывает и такое.
   - Я помню и сейчас последние  строки:  "Какое  бы  страстное,  грешное,
бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней,  безмятежно
глядят на нас своими невинными глазами; не  об  одном  вечном  спокойствии
говорят  они,  они  говорят  также  о  вечном   примирении   и   о   жизни
бесконечной..." Но сам я не верю этому. А вот сегодня они бросают  в  меня
копья. И все в сердце. Очень больно. И голова кружится. Одна  кружится,  а
другая...
   - Николай! - громко сказал Юрий Петрович. - Николай!
   Он сжал его запястье, пытаясь найти пульс.
   - Брадикардия... Маску! Атропин!
   Через красную резиновую маску он вдыхал в легкие Николая свой воздух, а
руками нажимал на грудь. Сестра вводила в вену прозрачные растворы и время
от времени прислоняла фонендоскоп к ребрам Николая, слушала.
   Николай не видел ни сестер, суетящихся рядом, ни врача, нажимающего  на
его грудь, словно бы изгоняющего смерть из тела. В это время он  летел  по
черной суживающейся воронке, и не было сил вырваться  оттуда,  и  не  было
времени, чтобы понять - в конце ждет смерть.
   Но впереди засветилось, воронка расширилась, и его  вынесло  в  светлую
комнату.  Движение  замедлилось,  Николай  открыл  глаза  и  увидел   Юрия
Петровича, склонившегося над ним. Лицо у него было потное, волосы прилипли
ко лбу.
   - Что ты чувствовал? - спросил Юрий Петрович.
   - Я летал, - сказал Николай. - И знаете, о чем я подумал? Что смерть не
приходит к нам сама, а люди летят ей навстречу.
   - Ты не думай об этом. У тебя еще крылья коротки, чтобы так летать.
   И потом добавил:
   - Ты молодец, Николай. Ты здорово борешься. До последнего.
   - Это не я. Я просто лежу и смотрю, как что-то умирает во мне.  А  я  -
посторонний, гляжу, как в театре. Когда на  сцене  кто-нибудь  умирает,  я
освещаю его прожектором, ярко, а потом медленно  увожу  луч  в  сторону  и
человек остается в темноте, но не сразу, а постепенно.  Так  и  сейчас:  я
просто гляжу, как свет покидает мое тело.
   - В театре только игра, а здесь...
   - В театре тоже настоящее. Когда актер умирает, я верю  в  его  смерть.
Иначе это уже не театр... У меня работа очень важная. Я окрашиваю жизнь во
все цвета. От моей воли зависит: быть миру розовым или фиолетовым. И  кого
высветить в первую очередь, а кого - только краешком луча.
   - Ты почти что Бог. Не считая режиссера.
   - Да, и того, кто придумал  все  это.  Иногда  я  спрашиваю  себя:  кто
придумал меня, кто освещает меня, кто  заставляет  меня  жить  так,  а  не
иначе.
   - Ну и что?
   - Ничего. Так ничего и не придумал. В Бога я не верю.  И  в  бессмертие
тоже. Я просто уйду со сцены, а за кулисами - ничего.
   - Ты хороший мастер по свету, Николай, но  плохой  актер.  За  кулисами
тоже мир, только другой.
   - Не все ли равно. Ведь только на сцене я - это я, а  в  костюмерной  -
просто манекен, который можно нарядить в любую  одежду  и  заставить  жить
любой жизнью.
   - Ты веришь в судьбу?
   - Я верю в то, что жизнь одна. Это как роль,  плохая  или  хорошая,  но
единственная.
   - Значит, от тебя самого не  зависит,  какую  роль  ты  будешь  играть?
Значит, все от воли режиссера?
   - Не совсем. Я могу порой отсебятину, но в пределах. Полоний  не  может
превратиться в Гамлета прямо на сцене.
   - Что-то мы  с  тобой,  Николай,  зашли  неизвестно  куда.  Ты  о  себе
расскажи. О жизни своей, о жене, ну вообще...
   - Да что рассказывать. Воспоминание - это продление жизни.  Я  не  хочу
продлевать ее, я уже распрощался с ней. А теперь и с вами. Вы для  меня  -
последний краешек берега...
   Николай замолчал и закрыл глаза. Юрий Петрович сидел на стуле  рядом  с
ним и время от времени брал его запястье и  считал  пульс.  Он  знал,  что
когда-нибудь и он сам будет стоять на неразличимой кромке берега, медленно
и неотвратимо уходя в воду. Он знал и не  боялся  этого.  А  пока  он  был
спасателем, он стоял на сухом песке, бросал  легкие  пробковые  бублики  и
протягивал руки, кидал веревку и подбадривал, как умел, тех,  кто  уходит.
Он всматривался в лицо Николая, в его закрытые  веки,  заострившийся  нос,
сухие губы. Он прислушивался к его дыханию,  ощущал  под  пальцами  биение
пульса и пытался представить себя  на  его  месте.  Выходило  надуманно  и
неубедительно.
   А  в  это  время  к  Николаю  опять  пришли  маленькие  человечки.  Они
карабкались к нему на грудь, один за другим, все больше и больше, молча  и
настойчиво. Уже не оставалось места, а они все шли и шли, и тяжесть их все
сильнее и сильнее сдавливала грудь, не давала  дышать,  заставляла  сердце
биться реже и слабее.
   И, словно предчувствуя конец, заголосила боль, заплакала, заметалась по
всему телу, ища выход.
   И, как в театре, погас свет, и Николай окончательно оторвался от суши и
поплыл, быстрее и быстрее, по суживающемуся пространству, не  имеющему  ни
цвета, ни запаха, ни конца, ни начала, не оглядываясь, дальше и дальше.



   Олег Корабельников.
   Маленький трактат о лягушке и лягушатнике

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Башня птиц". СпБ., "Азбука", 1997.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 9 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   С самого утра, порой  задерживаясь  до  ночи,  он  просиживал  в  своей
лаборатории - маленькой полуподвальной комнате,  где  зимой  было  слишком
холодно, а летом душно. Эта комната за  последние  пять  лет  стала  более
родной ему,  чем  его  одинокая  холостяцкая  квартира.  Там  было  пусто,
неуютно, только телевизор оживлял ее своими плоскими тенями и голосами,  а
здесь, в лаборатории, весь день, особенно ближе к вечеру, заливались, пели
лягушки, словно в родной луже под июльской луной.
   Начав свою работу, он сразу же избрал  лягушек.  Материал,  проверенный
веками, благодатный и неприхотливый, словно бы специально был  создан  для
физиологии. Лягушек он любил той  корыстной  любовью,  какой  любят  скот.
Оборудовав для них террариумы с подогревом, он впервые нарушил  бытовавшие
в институте правила, по которым лягушек держали  в  эмалированных  ведрах,
навалом, отчего они гибли десятками. Своим  нововведением  он  не  столько
доказал любовь к животным, сколько  практицизм  и  бережливость.  Для  его
опытов требовалось слишком много лягушек.
   Скоро его лабораторию прозвали "лягушатником" и  его  самого  за  глаза
называли тоже Лягушатником, хотя у него было нормальное имя  -  Вадим.  Он
знал об этом и не слишком обижался, потому что и  сам  называл  себя  этим
прозвищем.  Лягушатник  так  Лягушатник,  ничуть  не   хуже   какой-нибудь
Анкилостомы, получившей эту кличку от студентов.
   Сам  Лягушатник  уважал  своих  подопечных.  Они   нравились   ему   за
неприхотливость, живучесть, и порой он ловил себя на жалости к  их  мукам.
Но их смерть превращалась  в  колонки  цифр,  таблицы,  графики,  стройные
выводы, обещавшие близкое завершение интересной работы. Своей смертью  они
хоть немного, но отодвигали смерть людей,  больных  неизлечимой  болезнью.
Собственно, вся работа и была направлена на поиски новой закономерности  в
физиологии живого организма. Жизнь - это и объединяло человека и лягушку.
   В  соседней  лаборатории  работала  Анкилостома.  Звали  ее  так  из-за
привычки наклонять голову влево, что в сознании студентов  ассоциировалось
с внешним видом червя кривоголовки, по  латыни  -  анкилостома.  Несколько
ободранных дворняжек отдавали ей свой желудочный сок, сочившийся из фистул
в животе. В глубине души она была честолюбивой и,  кажется,  уже  получила
какие-то результаты, идущие вразрез  с  теорией,  с  помощью  которой  еще
пытались объяснить всю физиологию.
   Когда у нее удавался опыт, она  приходила  в  лабораторию  Лягушатника,
садилась за его спиной и молча, с улыбкой наблюдала  за  его  работой.  Ей
хотелось сразу же похвастаться, но она тянула время, болтала о пустяках  и
так и не говорила о главном: удивление и признание одного Лягушатника было
слишком малой платой за ее работу.
   Давным-давно, еще в студенческие годы, Вадим жил в общежитии, Алла -  у
родителей. Он приходил к ней каждый вечер, пил чай с вареньем,  потом  они
уходили в комнату, сплошь забитую книгами  ее  отца,  чтобы  готовиться  к
занятиям,  но  сами  сидели,  разговаривали,  ссорились  и  целовались  и,
наверное, были влюблены друг в друга.
   Они и в СНО ходили вместе со второго курса. После  окончания  института
Аллу сразу же оставили на кафедре, а Вадим поехал по направлению в  район,
работать врачом, где и застрял на три года. Тогда они едва не  поженились,
и если бы это случилось, то им бы пришлось ехать  вместе.  Алла  предпочла
науку и  городскую  квартиру,  и  Вадим  рассердился,  наговорил  ей  кучу
резкостей, она тоже не осталась в долгу,  и  они  расстались.  Сначала  он
переживал, но потом рассудил, что в общем-то это к  лучшему,  что  хорошей
жены из Аллы все равно не получилось бы, и уж  если  рвать,  то  сразу.  В
маленьком районном городке он продолжал свои опыты. Не хватало реактивов и
оборудования, литературы и помещения, но он был упорен и через  три  года,
написав статью, послал ее в институт, на кафедру  физиологии,  где  о  нем
помнили, и вскоре пригласили работать к себе.
   Там он встретил Аллу. Встреча их была не  слишком  холодной;  казалось,
все между ними забыто, все потеряно  и  начинать  сначала  уже  никому  не
хотелось. Она так и не вышла замуж, да и он не женился, а пожив нед