олго  в
общежитии, получил квартиру, обставил  ее,  как  уж  пришлось,  и  ушел  с
головой  в   работу.   Кандидатские   диссертации   они   защитили   почти
одновременно, на общем банкете сидели рядом, он вывел ее за руку из зала и
хотел было сказать ей, что вот и мечты их исполнились, и годы проходят,  и
стареют они, и много еще всякого, но так ничего  и  не  сказал,  а  просто
стоял, курил, отшучивался, посмеивался над ее привычкой наклонять голову к
плечу, хотя и знал, что это из-за болезни,  перенесенной  в  детстве.  Она
тоже язвила, хотя, быть может, и ей хотелось сказать что-нибудь ласковое и
простое.
   Отношения у них установились дружеские, но с постоянным  подтруниванием
друг над другом, с намеками, шутками, понятными лишь им двоим.
   Возвращаясь  в  свою  квартиру,  он   ощущал   ее   неприветливость   и
необжитость, наскоро протирал пол, готовил немудреный ужин  и  садился  за
книги или за английский язык. Рассматривая по утрам в зеркало  свое  лицо,
некрасивое, слишком бледное от постоянной работы, с кругами под глазами  и
первыми морщинами, он думал, что так, наверное,  и  придется  прожить  всю
жизнь холостяком, жалел  себя,  но  самую  малость.  Те  женщины,  которые
окружали его, не нравились своими претензиями и капризами. Он хотел видеть
в своей возможной жене  спокойного  и  доброго  человека,  без  всех  этих
разговоров о цели  жизни,  без  ненужного,  как  он  считал,  для  женщины
образования, а просто-напросто ему нужна была обыкновенная хозяйка,  чтобы
и дома было чисто, и обед приготовлен из трех блюд,  и  чтобы  именно  он,
мужчина, оставался главным в доме, а жена - только женой.  Но  знакомиться
на улице он не умел,  на  танцы  не  ходил,  а  на  работе  такие  ему  не
попадались. Он так и жил холостяком, рубашки  стирал  сам,  к  одиночеству
почти привык, а свою любовь отдавал только лягушкам.



   2

   Однажды Алла пришла к нему в лабораторию отдохнуть от собачьего  визга,
села на привычное место и, как всегда, стала говорить не то, что хотела, а
то, что было принято между ними.
   - Ну как? - спросила она. - Скоро ли получишь человека-амфибию?
   - Наверное, никогда, - рассеянно ответил он, занятый  опытом.  -  Да  и
зачем? Просто люди и просто амфибии намного лучше.
   - Тебе уже за тридцать, а ты нянчишься только с амфибиями.  Если  лучше
просто люди, то что же тебе мешает.
   - Недостаток времени. Но если бы ты вышла  за  меня,  то  я  бы  бросил
лягушек.
   - Да я хоть сейчас! Хоть здесь же! Но ведь твои лягушки умрут от тоски.
Это будет несправедливо.
   - Да. А твои псы перебесятся от ревности. Так что ничего не  поделаешь,
- ответил он, втыкая очередной электрод в лягушачью лапку.
   - Тебе не хватает лаборантки,  Вадим.  Ты  все  делаешь  сам.  Это  так
расточительно  для  науки.  Вместо  того  чтобы  обдумывать  теорию,  тебе
приходится чистить клетки и кормить лягушек.
   - Я как-то не думал об этом.
   - Хочешь, я попрошу шефа? Он ценит тебя и что-нибудь придумает.
   - Попроси. Пожалуй, в этом есть смысл.
   Через неделю  в  "лягушатник"  пришла  лаборантка.  Вадим,  не  слишком
внимательно оглядывая ее,  отметил  про  себя  круглое  веснушчатое  лицо,
невысокий рост, полные крепкие ноги.
   - Как зовут?
   - Зоя.
   - Лягушек живых видела?
   Зоя пожала плечами.
   - Ну так будешь  ухаживать  за  ними.  Кормить  раз  в  день,  подогрев
постоянно, воду менять раз в две  недели,  мыть  посуду,  к  аппаратам  не
подходить. Ясно?
   Зоя кивнула головой, без особого интереса рассматривая лабораторию,  ее
низкий потолок, серые стены, террариум с прыгающими и квакающими лягушками
гудящие приборы, скрипящие самописцами, вычерчивающими непонятные  кривые.
Она  подошла  к  террариуму  и  постучала  пальцем  по   стеклу.   Лягушки
повернулись к ней и уставились своими  зелеными  чистыми  глазами,  словно
изучая. Зоя улыбнулась им.
   Через неделю Алла спросила Вадима:
   - Ну как новая лаборантка?
   - Справляется.
   - Ну это ясно. А вообще, как она тебе нравится?
   - Без ума.
   - Кто? Она или ты? Если она, то  это  естественно,  а  если  ты,  то  я
ревную. Неужели я хуже ее?
   - Отчасти. Она не умеет лгать, зато умеет молчать и слушать.
   Алла фыркнула и обиделась.
   - Слушай, - сказала она, - женился бы ты на ней. Чем не пара? У вас так
много общего. Вы оба любите лягушек.
   - Я подумаю, - ответил он.
   Зоя  приходила  рано,  чистила  террариумы  и  пока  никого  не   было,
разговаривала с лягушками. Те квакали,  словно  бы  отвечали  что-то,  она
брала одну из них, клала на ладошку и подолгу о чем-то говорила.
   Когда приходил Лягушатник, Зоя здоровалась с ним, садилась в сторонке и
смотрела, как двигаются его руки с тонкими пальцами, как уверенно и  точно
обращается он с приборами,  шприцами,  скальпелем.  Лягушек,  терзаемых  и
истязаемых, ей, по-видимому, не было жалко. Наличие  множества  одинаковых
живых существ обезличивало смерть и делало для постороннего наблюдателя не
такой страшной.
   Иногда Лягушатник обращался  к  Зое  и  просил  что-нибудь  подать  или
подержать. Он никогда не бросал слова  через  плечо,  а  всегда  ловил  ее
взгляд, спокойный, доброжелательный, и не забывал сказать "пожалуйста".
   Анкилостома только изредка заглядывала  в  полуоткрытую  дверь,  и  он,
поймав ее отражение в стекле террариума, не оборачиваясь,  поднимал  руку.
Анкилостома произносила что-нибудь веселое или  язвительное  и  уходила  к
себе. Из ее комнаты допоздна доносился скулеж собак.
   В перерывах между опытами Лягушатник варил кофе, расслаблялся в  кресле
и беседовал с Зоей о вещах посторонних и к науке отношения не имеющих.  Он
спрашивал ее о деревне, где она родилась, вслух тосковал о том, что  давно
не был у  родителей,  вспоминал  веселые  истории  о  том,  например,  как
опрокинулся террариум и лягушки разбежались по этажу, или  о  том,  как  в
детстве он запрягал жуков  в  соломенную  повозку,  или  о  дрессированной
мышке, жившей у него в ящике письменного стола. Зоя смеялась, где надо или
задумывалась, где стоило погрустить. Собеседницей она  была  неважной,  но
слушала хорошо, поэтому хотелось рассказывать о чем угодно, даже  о  своих
опытах. Порой Лягушатник увлекался и начинал рисовать  перед  ней  сложные
химические формулы, потом спохватывался, смеялся и комкал бумагу.  Но  она
внимательно заглядывала через его плечо, кивала головой, соглашалась,  что
кривая поглощения и  в  самом  деле  должна  идти  круто  вверх,  а  потом
обрываться до нуля.
   Когда Зоя уходила домой, он еще сидел дотемна за приборами,  заканчивая
опыт или приводя в порядок записи.  В  эти  часы  он  подолгу  и  неспешно
обдумывал свои слова, поступки и  пытался  разобраться  хотя  бы  в  одном
человеке - в самом себе. Но это удавалось ему плохо. Иногда он ловил  себя
на том, что ему нравится Зоя, и тотчас же он  вспоминал  ее  лицо,  голос,
грубоватый немного, но все равно приятный, ее немногословность и  какую-то
особую душевную податливость. Казалось, что  из  нее  можно  вылепить  что
угодно. Тогда он подумывал, что можно вылепить из нее идеальную  жену.  Он
подсмеивался над собой, когда вспоминал, каким разборчивым был  в  юности,
даже от Аллы отказался, умной и  красивой,  а  теперь  готов  жениться  на
деревенской дурнушке, единственно для того, чтобы она стирала ему  рубашки
и жарила котлеты. Но даже в мыслях он обращал все в шутку и самому себе не
верил.
   Однажды к нему  пришла  Анкилостома,  уселась  на  Зоино  место,  долго
смотрела в затылок ему и наконец спросила:
   - Ты меня по-прежнему не любишь?
   - Безумно, - ответил он.
   - Безумно да или безумно нет?
   - Понимай как знаешь. Ты ведь умная,  -  сказал  он,  сбрасывая  дохлую
лягушку в лоток.
   - Прекрасный жест, - сказала она, наблюдая за  движением  его  руки.  -
Жест служителя, корриды. Бедные твои любовницы. Таким же изящным жестом ты
их отбрасываешь от себя.
   - Сотнями. На прошлый вторник их пришлось сто четырнадцать.
   - А Зоя у тебя под каким номером?
   - Без номера. Она вне конкуренции.
   - Невеста?
   - Пожалуй, да.
   - Она счастлива от этой новости? Должно быть, у  нее  веснушки  на  лоб
вылезли.
   - Не знаю. Я как-то не говорил ей об этом.
   - Ну, а ты сам?
   - Почти.
   Анкилостома встала, походила по комнате, два шага вперед, два назад,  а
больше не расходишься по этой комнате.
   - А ты знаешь, у меня кое-что получается. Я показывала  предварительные
результаты Серегину, он обещал поддержать, очень хвалил.
   - Я рад за тебя. Ей-Богу рад.
   - Если я защищусь, это будет здорово, да?
   - Несомненно. Докторов наук в твои годы не так уж и много.
   - Тогда, быть может, у меня будет время заняться собой... Послушай,  ты
на самом деле решил жениться на ней?
   - А почему  бы  и  нет?  Она  будет  идеальной  женой.  Если,  конечно,
согласится.
   Анкилостома фыркнула.
   - Она побежит за тобой на пуантах, милый, хотя уж на чем, на чем, а  на
них ее представить невозможно. В ее годы и при ее наружности  выйти  замуж
за кандидата наук!..
   - А ты злая. Тебя недаром студенты дразнят.
   - Тебя тоже, дорогой. Не огорчайся.
   - У меня такое ощущение, что ты сама пошла бы за меня.
   - Оно тебя не обманывает. Ты не ошибся.
   - Будем скрещивать лягушек с собаками?
   - Ты все превращаешь в шутку, притом в глупую.
   - А разве ты всерьез?
   - Ну ладно, хватит об этом. Раньше ты как-то обходился без лаборантки.
   -  Ну  уж  нет.  Хватит  так  хватит.  Давай  о  погоде.  Лягушки   мои
расквакались, к хорошей погоде, должно быть.
   - Ты ошибся. К ненастью. К урагану, к смерчу, к огнедышащей лаве любви.
   - Пора нам наложить на это слово табу.
   - Прекрасно. Ни слова о любви. Все. А знаешь, я ведь тебе тоже какой-то
там родней буду, я ведь тебе Зою сосватала. Это называется - сваха?
   - Что ты, милая! Это называется - сводница.
   - А катись ты. У меня собаки жрать хотят.
   Она ушла, а Лягушатник сам вымыл  посуду,  прибрал  на  столе,  погасил
свет, посидел еще немного в полутьме, глядя на свое  отражение  в  зеленом
темном стекле, мерцающем изнутри желтыми глазами, и казалось, что  лягушки
все понимают, все прощают ему, даже  свои  завтрашние  муки  и  завтрашнюю
смерть.



   3

   Как бы то ни было, но  после  этого  разговора  Вадим  задумался  почти
всерьез о своей возможной женитьбе. Правда, его чувства к Зое  не  слишком
напоминали описания классиков, но он справедливо полагал, что каждый любит
по-своему, и, быть может, это и есть его потолок и выше  подняться  он  не
сможет. Привыкнув обходиться малым, он не требовал слишком пылкой любви от
других и был не вправе ждать чего-то  особенного.  Его  беспокоило  только
одно: что ответит сама Зоя. Он снова и снова  анализировал  свои  чувства,
подолгу рассматривал в зеркало свое лицо, купил новый костюм  и  теперь  в
лаборатории старался работать с распахнутым халатом. В  эти  дни  от  него
пахло  одеколоном,  щетина  с   подбородка   исчезла   и   прическа   была
безукоризненной.  Он  придумывал  десятки  вариантов  своего   объяснения,
волновался, ронял на пол пробирки и однажды вызвался проводить Зою домой.
   Жила  она  на  квартире,  в  неблизкой  слободе.  Они  шли  по  мокрому
сентябрьскому асфальту, и Зоя, засунув руки  в  карманы  плаща  и  немного
сгорбившись, загребала туфлями бурые листья, отвечала тихим голосом и  все
смотрела себе под ноги, словно надеялась найти что-то недавно  потерянное.
Мимо шли прохожие, изредка по шоссе проносились машины, заляпанные  грязью
до стекол, а Вадим все говорил и говорил. Ему  было  очень  легко  с  ней,
казалось, что никогда больше у него не было таких счастливых минут,  когда
все идет прекрасно, все  удается,  слова  приходят  сами  собой,  и  тихая
девушка слушает его, улыбается. И он сам себе казался легким, красивым.
   Они зашли в старый деревянный клуб на окраине города, где скрипели полы
и маленький зал  был  заполнен  молодежью,  отпускающей  громкие  реплики,
хохочущей, лузгающей семечки. Сзади целовались, он слышал дыхание,  шепот,
шуршание капронового чулка, трущегося о сиденье, и почти забытое  волнение
от близости  девушки,  от  запаха  ее  мокрых  волос,  от  теплого  плеча,
прислонившегося к его плечу, вдруг пришло к нему...
   На экране скользили цветные тени, они говорили о чем-то, кажется,  там,
на вертикальной простыне, кому-то приходилось туго, а кому-то наоборот, но
он не слышал почти ничего, кроме ее ровного дыхания, не изменившегося даже
тогда, когда он протянул руку и обнял ее за плечи.
   И он словно бы отделился от душного зала и улыбнулся тому удивительному
чувству внутреннего покоя и умиротворенности, когда она положила свою руку
на его колено, мягко погладила и  взглянула  ему  прямо  в  глаза.  По  ее
волосам, щекам, плащу бежали разноцветные тени, он притянул ее  к  себе  и
дотронулся губами до уголка ее рта.
   - Уйдем отсюда, - шепнул он.
   Она молча встала. Наступая на ноги соседям, они пробрались к выходу. Он
долго не мог справиться с крючком двери, а когда распахнул дверь и в  зале
засвистели им вслед, он взял Зою за руку, и они вышли в темный  двор,  где
только лужи маслянисто поблескивали под светом маленькой грязной  лампочки
над входом.
   И он, словно бы больше не оставалось времени, словно кто-то отнимал  ее
и через минуту будет поздно, здесь же, на крыльце,  притянул  ее  к  себе,
всем телом ощутив податливость и мягкость ее тела, и поцеловал.
   Потом они шли по незнакомым ему улицам слободы, где  лаяли  собаки,  из
освещенных окон доносились звуки включенных телевизоров, и он молчал, быть
может, потому, что чувствовал - слова не нужны. Только  у  самой  калитки,
снова ощутив страх возможной потери, он сказал:
   - Давай подадим заявление. Завтра же. Ты согласна?
   Зоя погладила его щеку, серьезно поглядела в его глаза и сказала:
   - Хорошо. Завтра.



   4

   После угара и суеты свадьбы, на которой слишком много пили и  шумели  -
все сплошь ее родня, они стали жить тихо и  ровно.  Выбитый  на  время  из
колеи, Вадим снова засел за работу. Теперь они оба задерживались допоздна,
оба возились со своими лягушками, шприцами,  пробирками.  Домой  приходили
усталые,  голодные,  но  Зоя  всегда  находила  время,  чтобы  прибрать  в
квартире, выгладить для  него  сорочку,  приготовить  ужин.  Он  уходил  в
маленькую комнатку  без  окон,  громко  именуемую  кабинетом,  печатал  на
машинке очередную статью и был счастлив,  что  наконец-то  нашел  то,  что
искал все эти годы: тихую и ласковую жену, все понимающую, не обремененную
ни лишними знаниями, ни броской внешностью,  и  думал,  что  судьба  таких
женщин, как Зоя, так  же  естественна  и  справедлива,  как  течение  рек,
падение листьев, шум дождя.  В  конце  концов,  думал  он,  предназначение
женщины в том, чтобы служить мужчине, быть верной подругой, облегчать  ему
трудную жизнь и подчинять свои желания его нуждам.
   Он по-прежнему много говорил с ней, будто бы  за  всю  свою  жизнь  так
много накопилось невысказанных слов, мыслей, что он торопился высказать их
сейчас же, немедленно, сидя на кухне и запивая компотом котлету. Зоя также
соглашалась с ним, кивала головой, но ему казалось иногда, что она смеется
над ним, над его утверждениями и взглядами, что она знает  нечто  большее,
но скрывает. Он гнал от себя эти мысли и считал  совершенно  естественным,
когда видел, что Зоя читает только романы  о  любви  и  детективы.  Он  не
требовал от нее многого, он полагал, что для  семьи  достаточно  и  одного
умного человека - самого себя.
   Анкилостома почти не заходила к ним  в  лабораторию.  Только  по  делу,
настоящему или  придуманному:  попросить  чистую  колбу  или  чернила  для
самописцев. Речь ее была такой же едкой, слова насмешливыми, и  Лягушатник
думал с облегчением, что судьба не послала ее в жены ему. Он не слишком-то
любил умных женщин,  считая  это  противоестественным,  противным  законам
природы.
   В начале лета, когда газоны  желты  от  одуванчиков  и  пронзительно  и
терпко пахнет от нагретых сосновых досок, Зоя заболела. То ли простыла  на
ветру, то ли сырость подвала, где потолок не просыхал от мутных  разводов,
довела ее, но  она  слегла.  Лягушатнику  приходилось  одному  возиться  в
казавшейся пустой и безлюдной лаборатории, самому мыть  пробирки,  кормить
лягушек, и это одиночество  уже  не  радовало  его,  как  прежде,  уже  не
приносило ему чувства покоя и неторопливого  течения  времени.  Он  спешил
сделать необходимую работу и шел домой,  где,  несмотря  на  болезнь,  Зоя
успевала приготовить обед и навести порядок.
   Однажды к  нему  зашла  Анкилостома.  Она  уселась  на  прежнее  место,
помалкивала и посмеивалась, пока Лягушатник не выдержал и спросил:
   - Ну, что скажешь новенького?
   - Абсолютно ничего нового. Все так  быстро  устаревает.  Ты  знаешь,  в
одном американском журнале опубликовали статью с материалами, аналогичными
моим. Смешно, да?
   - Нет. Не смешно. Это грустно. И ты еще улыбаешься?
   - А я уже поплакала. К тому же здесь и без того сыро. От твоих  лягушек
только плесень на стенах.
   - А от твоих псов вонь по коридору.
   - Да ладно тебе. - Анкилостома вздохнула, замолчала надолго, и это было
не похоже на нее, непривычно и даже раздражало.
   - Завтра же сведу своих псов к собачнику, к чертовой матери!  Пять  лет
им под хвост!
   Лягушатник видел, что ей и на самом деле очень трудно, что, быть может,
и его ждет это же, и ему стало грустно.
   - Не надо было держать все под секретом.  Застолбила  бы  вовремя  тему
парой статей, а то все хотела мир ошарашить. Вот и дождалась.
   Анкилостома встала, походила по комнате и, остановившись у  террариума,
опустила руку в зеленую воду, пугая лягушек.
   - Говорят, лягушки по-креольски очень вкусны.
   - Говорят, что собачье мясо помогает от всех болезней. От тоски тоже.
   Лягушатник привычно отражал ее нападки,  это  давалось  ему  легко,  за
много лет у них установились и общая манера разговора, и общие  интонации,
и, как бы то ни было, понимание друг друга с полуслова.
   Он встал со стула, что никогда раньше не случалось при  их  разговорах,
подошел к ней  и  тоже  опустил  руку  в  воду.  Сквозь  стекло,  заросшее
водорослями, обе руки казались зелеными и прозрачными.
   - Ты не переживай, Алла, - сказал он. - Всякое бывает. Американцы  ведь
не в точности повторили твою работу. Наверняка ты  додумалась  до  чего-то
непохожего. Ну, не расстраивайся так сильно. Ну, не надо.
   В воде он дотронулся до ее руки и слегка пожал ее. Она не  ответила  на
прикосновение. Голосили лягушки.
   - Не надо меня жалеть, Вадим, - сказала она. - Пожалей себя.
   - У меня все нормально.
   - Не притворяйся, Вадим. Я говорю не о работе.
   - Ты считаешь, что я выбрал себе не ту жену?
   - Именно.
   - И должен был жениться на тебе?
   - Дурак! Нужен ты мне!
   Она выдернула руку из воды, молча глядя ему в глаза, вытерла ее о  полу
его халата.
   - Ты так и не дождешься превращения своей лягушки в царевну! Скорее сам
позеленеешь и начнешь квакать.
   Лягушатник отошел к столу, сдерживая злость, выключил прибор, давно уже
писавший вхолостую и, не оборачиваясь, произнес:
   - Я не обижаюсь на тебя. Ты расстроена. Иди домой и отдохни пару дней.
   - Это тебя дома ждет жена, верная и глупая, у меня дом здесь.
   - В собачнике?
   - Да, в собачнике. И если ты  считаешь  меня  бешеной  собакой,  то  ты
недалек от истины.
   Хлопнув дверью, она вышла, быстро и торопливо  простучав  каблуками  по
бетонному полу.
   Посидев немного перед остывающими приборами, он попробовал успокоиться.
Ему было и жаль Аллу и сердился на нее,  и,  вконец  запутавшись  в  своих
мыслях, так ничего и не решил. Вспомнил, что дома его ждет Зоя, больная  и
заботливая, но почему-то ему не захотелось спешить сегодня.
   Пройдя пешком две остановки, он зашел в  магазин,  выстоял  очередь  за
яблоками, подумал и купил еще б