утылку портвейна.
   Открыв дверь своим ключом, он прислушался. В квартире  тихо,  телевизор
не работал, и только холодильник жужжал надсадно, как заблудившаяся муха.
   - Зоя, где ты? - позвал он. - Ты меня слышишь?
   Она не ответила. Вадим оставил на кухне портфель, прошел в комнату. Она
лежала на диване, и по ее раскрасневшемуся  лицу,  по  закрытым  глазам  с
темными припухшими веками он почувствовал, что ей совсем плохо. Он сел  на
краешек дивана, потрогал ее лоб. Горячий.
   - Зоя, - тихонько позвал он, - ты меня слышишь?
   Она хотела сказать что-то и, кажется,  сказала,  но  он  все  равно  не
услышал, нащупал пульс и чуть не побежал звонить  в  "скорую  помощь",  но
потом вспомнил, что и сам был врачом, расстегнул халат, приподнял  голову,
потом разыскал градусник и пошел кипятить шприц.
   Температура оказалась высокой, даже слишком. Он раздел  Зою,  переложил
ее на кровать, сделал укол, включил  вентилятор  и,  когда  столбик  ртути
пополз вниз, почувствовал, что врач не совсем умер в нем и кое-что он  еще
умеет.
   - Ты поешь, - сказала она. - Я приготовила. Ты прости, я устала и  хочу
спать.
   Он погладил ее по щеке, поцеловал в горячие сухие губы и сказал:
   - Спи. Все будет хорошо. Завтра я не пойду на работу и весь день буду с
тобой.
   Фонендоскопа не оказалось, он повернул ее на бок и, прислонясь  ухом  к
спине, выслушал легкие.
   - У тебя просто грипп, - сказал он. - У нас ведь есть малина?  Я  напою
тебя чаем.
   - Наверное, я умру, - сказала она.
   - Хорошо, - сказал он, - я встану вместо памятника на твоей  могиле.  Я
буду красивым памятником?
   - Не слишком. У тебя брюки неглаженные.
   - У всех памятников такие. Это пустяки.
   Он заботливо прикрыл ее одеялом и пошел на кухню искать чай  и  малину.
Засыпая заварку прямо в кружку, он подумал, что, пожалуй, совсем не  знает
свою жену. Вернее, он знает ту Зою, которую придумал для себя,  для  своих
нужд, как дополнение самого себя. Он подумал, что все эти месяцы  ни  разу
не хотел просто так поговорить с ней, узнать, что она за человек. Ему было
достаточно говорить о себе, слышать только свой голос  и  находить  в  Зое
отражение только своего ума. Получалось так, что он даже  не  заботился  о
ней, да и ни о ком вообще за всю свою жизнь, и  сейчас  кружка  с  горячим
чаем казалась ему чуть ли не первым поступком осознанного милосердия.
   Он приподнял ее голову, неожиданно тяжелую, заставил выпить чай, укутал
одеялом.
   - Ты иди, - сказала она, - я одна побуду. Посплю.
   Он посидел на кухне, перелистывая новый журнал,  поужинал  и  незаметно
выпил весь портвейн. Пил он редко и мало и, быть может, от этого голова  у
него закружилась, и он почувствовал, что  ему  плохо  и  одиноко,  и,  как
всегда в таких случаях, ему стало  жаль  себя.  Он  подумал,  что  ему  за
тридцать, а ничего настоящего он сделать не успел, что, несмотря  на  свое
благополучие, он очень одинок и несчастен. Ему захотелось сказать об  этом
Зое красивыми и печальными словами, чтобы она пожалела его,  приласкала  и
рядом с ней он в который раз ощутил бы себя значительнее, лучше, умнее.
   Он распахнул дверь в спальню. Горела настольная лампа,  но  Зоино  лицо
было в тени, она спала, нечесаные  волосы,  спутанные  жаром  и  болезнью,
закрывали лоб. Неожиданно для себя он взял  расческу  и  стал  расчесывать
волосы, некрашеные, жесткие. Она проснулась и  молча  глядела  на  него  и
снова ему показалось, что она знает обо всем  намного  больше  и  понимает
намного лучше, нежели он сам. И ему не захотелось  отгонять  от  себя  это
ощущение, он не испугался его, а сказал:
   - Мы так одиноки с тобой, милая.
   - Неправда, - сказала она тихо, - это ты одинок, а я нет. У  меня  есть
ты, а у тебя только ты сам. И больше никого.
   Он слегка удивился тому, что она  впервые  не  согласилась  с  ним,  но
удивление его притупилось вином, он лег рядом  с  ней,  не  раздеваясь,  и
осторожно обнял ее за плечи. Она не повернулась к нему, а так  и  осталась
лежать на спине, глядя в потолок.
   - У меня тоже есть  ты,  но  от  этого  мое  одиночество  почему-то  не
слабеет.
   - Очень просто. Ты видишь во мне только себя, а меня самой для тебя  не
существует.  Ты  одинок  потому,  что  не  умеешь  любить.  Даже  я  более
счастлива, хотя ты и не любишь меня.
   Ему стало не по себе оттого, что она сказала ему вслух  то,  о  чем  он
думал только что.
   - Неправда, - сказал он, зная, что лжет, - неправда, я  люблю  тебя.  У
меня больше никого нет, кроме тебя, но мое одиночество не  уменьшается  от
любви. Это ложь, что любовь  спасает  человека  от  разобщения.  С  самого
рождения любой человек одинок. Любовь,  дружба,  общие  цели  -  это  лишь
иллюзии, придуманные самим человеком, чтобы не так страшно было  жить.  Мы
беззащитны перед судьбой, болезнями, смертью...
   Он говорил еще долго, уже по привычке втянувшись в долгую  и,  как  ему
казалось, умную беседу, если бы Зоя не рассмеялась.  Такого  не  случалось
никогда. Он хотел рассердиться, но  вспомнил  о  ее  болезни,  к  тому  же
кружилась голова, было страшно и  сладко  от  вина,  странного  разговора,
поэтому он только сел на кровати, внимательно посмотрел  на  Зою  и  пожал
плечами.
   - Ты говоришь глупости, - сказала она. - Пойми меня правильно, Вадим, я
очень уважаю твой ум, но сейчас ты страшно глуп. Неужели ты думаешь, что я
ничего не понимаю? Я ведь для тебя просто деревенская дурочка, с которой и
спроса  мало.  Ты  -  ученый,  я  -  простая  девушка  без  образования  и
воспитания. Но разве ум - это диплом или степень, или  эрудиция  и  умение
говорить о философских проблемах? Я дурочка  только  для  тех,  кто  хочет
видеть меня такой. Ты хотел видеть во мне отражение  самого  себя  -  и  я
стала такой. Ты хотел, чтобы я стала помощницей в твоей жизни, чтобы  дома
было чисто, было кому стирать и готовить, - я  к  твоим  услугам.  Ведь  я
пришла к тебе лаборанткой, ею я и осталась даже  в  этом  доме.  Я  просто
стала такой, какую ты ждал.
   Вадима замутило, должно быть,  от  вина.  Он  раскрыл  окно  и  вдохнул
поглубже.
   - Но почему ты сделала так? - тихо спросил он. - Ты обманула меня.  Это
подло. Это мимикрия. Ты, как камбала, меняющая свой цвет. Подло же это, ты
понимаешь?
   - А вот ты не понимаешь, что это и есть любовь. Я люблю тебя,  а  когда
по-настоящему любишь, то растворяешься без остатка.
   Вадим включил верхний свет, ему казалось, что в комнате слишком  темно,
и, может быть, вместо Зои лежит чужая женщина, а  он  просто  не  видит  и
обманывается знакомым голосом. Но ничего  нового  он  не  увидел.  Круглое
некрасивое лицо Зои было обычным, разве что щеки более румяные от жара, да
лоб бледный и потный.
   И он растерялся именно оттого, что внешне в ней ничего не изменилось, и
тогда померещилось ему, что кто-то другой забрался в  ее  тело  и  говорит
оттуда, смеется над ним, издевается.
   "Что же будет с нами? - подумал он. - Что же теперь будет с нами?"
   А ей сказал:
   - Ты  больна,  Зоя.  У  тебя  высокая  температура,  тебе  надо  спать.
Успокойся, это пройдет.
   - Конечно, пройдет. Ты  прав,  это,  наверное,  болезнь  сняла  с  меня
тормоз. Вот я и говорю тебе все это. А зачем? Разве что-нибудь  изменится?
Да нет, ничего. Ты не способен к мимикрии, ты никогда  не  сможешь  понять
другого человека, потому что не сможешь отречься от себя. Вот ты и одинок.
Ты всегда считал себя выше меня, а вот видишь, как выходит: ты и  не  знал
меня вовсе. А я знаю тебя лучше, чем ты сам.
   Она снова рассмеялась знакомым смехом, в  общем-то  необидным,  но  все
равно Вадим слушал его и чувствовал себя униженным.  Ему  было  неприятно,
словно бы он уличил ее в обмане, в подделке, в измене.
   - Что же теперь будет? - спросил он.
   - Да ничего не будет. Наутро я снова стану  прежней,  такой,  какую  ты
привык видеть.  Тебе  нужна  такая  жена,  ну  и  ладно,  я  не  против...
Поговорили и хватит,  пожалуй.  В  следующий  раз,  как  заболею,  выскажу
остальное. Я хочу спать. Ты ложись, уже поздно.
   - Да, - сказал он, - уже поздно. Я потом. Ты извини, я  потом.  У  меня
статья недописанная. Я приду. Потом приду. Спи.
   Он погасил свет и, забыв пожелать  спокойной  ночи,  прикрыл  за  собой
дверь, ушел в маленькую комнатку, сел там прямо на пол  и  долго  сидел  в
темноте, стараясь ни о чем не думать, тем более о статье.



   5

   Два дня он не ходил на работу, а сидел  дома,  следил,  как  постепенно
выздоравливает Зоя, как снова она становится молчаливой и покорной,  снова
превращается в привычную, знакомую женщину, которую можно звать не  только
по имени, но и просто - жена. Тот разговор, казалось, забылся между  ними,
да, пожалуй, и разговора-то особенного не было. Она  была  больной,  он  -
пьяный и усталый, и мало ли чего могло показаться в обычных  словах  в  ту
ночь.
   Он ухаживал за ней, получая странное удовольствие от  того,  что  нужен
другому  человеку,  живому,  единственному,  а  не   просто   абстрактному
человечеству, для которого, как он думал, он и живет, и работает, и мучает
невинных лягушек.
   Они разговаривали и в эти дни, но разговоры их были просты: о погоде, о
болезнях, о близком отпуске, словом,  разговоры,  придуманные  людьми  для
того, чтобы скрывать свои мысли.
   Когда он пришел в лабораторию, то увидел, что в тот раз он оставил окно
открытым и ветром опрокинуло один террариум. Он лежал на  полу,  вода  уже
высохла, а лягушки разбежались по комнате и было слышно, как  они  шлепают
мягкими лапами то под столом, то под умывальником. Он  посидел  в  кресле,
лягушек ловить не хотелось и совсем не удивился, когда пришла  Алла,  села
позади него и так сидела, щелкала пальцами, посвистывала,  мурлыкала  себе
под нос.
   - Ну, как американцы? - спросил он. - Еще не утерла им нос?
   - Чистого носового платка не нашлось. А я  вижу,  ты  стал  гуманным  -
лягушек на волю выпустил.
   - Да, теперь очередь за тобой. Отпусти  своих  псов  на  свободу.  Лето
ведь, им гулять хочется.
   - Хорошо. Непременно. Сейчас же.
   Она встала, и он услышал, как она уходит, как идет по коридору,  гремит
дверьми, а потом заскулили собаки, застучали когтями по бетону,  и  вскоре
их лай послышался за окном.
   А потом он услышал голос  Аллы.  Она  кричала  что-то  веселое,  совсем
несолидное, смеялась там, во дворе, и,  наверное,  бегала  наперегонки  со
своими собаками.
   Он тоже вышел во двор и увидел, что так оно и есть. Зачуханные  псы  со
свалявшейся и грязной шерстью, с глазами,  слезящимися,  мутными,  но  все
равно счастливыми носились по двору,  лаяли,  валялись  в  пыли,  теребили
пушистые желтки одуванчиков, а сама Алла догоняла  их,  валила  на  землю,
падала, трепала их и смеялась, как маленькая девочка, одуревшая от солнца,
травы и пахучей собачьей шерсти.
   Из окон высовывались люди, они  показывали  на  нее  пальцами,  кое-кто
хмурился, а сам Лягушатник сел на корточки у нагретой солнцем стены, курил
и, не жмурясь, смотрел на все это, и было ему хорошо и даже весело.
   Алла подбежала к нему,  бухнулась  с  размаху  на  колени,  рассмеялась
громко, и он увидел, что по щекам у нее  протянулись  струйки  размазанной
туши и глаза красные.
   - Не плачь, - сказал он. - Все прекрасно.
   Он протянул руку, чтобы погладить по волосам, но она резко  увернулась,
засмеялась еще громче и сказала:
   - Лето пришло.
   - Да, - согласился он.
   Подбежала дворняга, самая лохматая, со стеклянной фистулой,  свисающей,
как сосулька, с ее  живота,  и  завиляла  хвостом,  словно  приглашая  еще
подурачиться, побегать, порадоваться свободе и чистому воздуху.
   - Давай побегаем, - сказала Анкилостома неизвестно кому. - Ну, давай!
   И так как дворняга ничего не ответила, то Лягушатник сказал за двоих:
   - Давай.



   Олег Корабельников.
   Гололед

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Башня птиц". СпБ., "Азбука", 1997.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 9 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   В  восемнадцать  пятьдесят  шесть  Владимир  Антипов  нарушил  заповедь
города. Он выбежал из-за угла и, не  отрывая  взгляда  от  открытой  двери
магазина, побежал через дорогу. Длинная стрелка часов, висящих у магазина,
двигалась к вершине круга, и он старался опередить ее.
   У  дверей  стоял  скучающий  долговязый  парень  в  мятом   халате   и,
посматривая на свое левое запястье, тоже ждал, когда стрелка доберется  до
цифры двенадцать, чтобы поднять железный крюк и  накинуть  его  в  крепкую
петлю.
   И  Буданова  тоже  торопили  секунды.  Они  появлялись  из  ничего   на
зеленоватом экранчике его электронных часов, беспрерывно превращались одна
в  другую,  и  это  перетекание  заставляло  нервничать,  когда  никак  не
загорался зеленый свет, и Буданов вынужден был сдерживать "Жигули".
   И когда пришло время, он, словно вонзая шпору в бок коня, вдавил педаль
газа в нутро автомобиля. Секунды на  его  часах  совпали  с  секундами  на
уличном циферблате и на часах долговязого  парня.  И  в  этом  перекрестье
времени, на перекрестке пространства месть настигла нарушителя заповеди.
   Антипов успел увидеть яркий  красный  отблеск,  брошенный  полированным
капотом, и через секунду автомобиль всей своей тяжестью обрушился на него,
подмял под себя и со скрежетом протащил несколько метров, пока не врезался
в низкий бордюр тротуара.
   Буданов, смотревший на светофор,  лишь  боковым  зрением  увидел  тень,
мелькнувшую перед ветровым стеклом и, еще не успев осознать беды, нажал на
тормоз и ударился лицом о стекло и грудью о руль, но не  отпускал  его  до
тех пор, пока "Жигули" не остановились.
   Долговязый парень забыл о своем крюке и  выбежал  из  дверей  магазина,
крича и размахивая руками.
   Антипов умер здесь же, на обледенелом  асфальте.  Слабое  тело  его  не
выдержало натиска металла и шин.
   Буданов смотрел на то,  что  осталось  от  человека,  и  почему-то  все
пытался сдвинуть машину с места, толкая ее то сбоку,  то  спереди.  Редкие
прохожие сгустились в толпу,  они  говорили  что-то  и  даже  кричали,  но
Буданов не слушал никого, и только  когда  подбежавший  парень  полез  под
колеса вытаскивать тело, он понял, что случилось непоправимое, и сел прямо
на дорогу, и сидел так, пока милиционер не положил руку на его плечо и  не
спросил: "Вы ранены?"
   Он покачал головой и ощутил теплую струйку крови, стекающую наискось по
лицу. Он размазал ее рукавом, поднялся и сказал тихо: "Вот, задавил..."


   В конце концов его оправдали. Но перед этим  были  долгие  дни  и  часы
томительных разбирательств, опросов свидетелей, экспертиз и заключений. Та
секунда, давно ушедшая в прошлое, расчленялась и изучалась тщательно,  как
под микроскопом.
   И сам Буданов множество раз пережил эту секунду,  и  казалась  она  ему
долгой, практически бесконечной, если  смогла  вместить  в  себя  и  конец
человеческой жизни, и перелом в его собственной судьбе.
   Время дало трещину, и оттуда, из  прошлого,  приходили  запретные  сны,
один тягостнее другого. Он ехал на  автомобиле  и  увертывался  от  людей,
бросавшихся под колеса. Но ничего не получалось, он неизменно  налетал  на
них, и люди распластывались под шинами, и "Жигули"  подскакивали  на  них,
как на ухабах.
   Буданов просыпался и уходил  на  кухню.  Пил  воду  большими  глотками,
курил. Он знал, что не дает ему спать. Чувство вины. Он был оправдан перед
законом, но все равно, несмотря ни на что, он знал, что виновен именно он,
Буданов, и только не знал, как искупить  свою  вину,  и  можно  ли  вообще
искупить вину.
   Вместе с ним переживала все это и его жена, Лена.  Но  ей  было  легче.
Вина не тяготила ее. Она боялась за мужа, что его  засудят,  боялась,  что
могут присудить крупный штраф, боялась за автомобиль; ей казалось, что его
должны  теперь  отнять,  и  даже,  быть  может,  уничтожить,  как  собаку,
загрызшую  человека.  Они  приложила  все   силы,   и   хотя   юридическая
невиновность Буданова была налицо, все равно она куда-то звонила, с кем-то
советовалась, на кого-то нажимала и долгими часами изводила мужа ненужными
разговорами.
   На суде он говорил только то, что было; долговязый парень  был  главным
свидетелем; выяснилось, что Антипов был неизлечимым  алкоголиком,  что  он
постоянно бил свою жену и все в доме пропивал, и в свой последний день  он
спешил в магазин за вином. И хотя о покойниках не принято говорить  плохо,
но об Антипове говорили.  И  Буданов  ловил  себя  на  том,  что  он  ищет
оправдания даже в том, что убил человека никчемного, и даже жена  Антипова
в глубине души должна бы быть рада смерти мужа, но он отбрасывал эти мысли
и стыдил себя за них.
   Убийство - всегда убийство, и оправданий для него нет и быть не может.
   Там, в зале суда, Буданов впервые увидел жену Антипова. Она  сидела  во
втором ряду, плакала тихонько и  слезы  вытирала  черным  платком.  Острая
жалость и удвоенное чувство вины  приходили  к  нему  и  заставляли  голос
дрожать и отводить взгляд.
   Его даже не лишили прав. Но он сам старался реже садиться за  руль,  он
ощущал к своей машине нечто  среднее  между  страхом  и  ненавистью.  Ведь
именно этот сияющий капот первым прикоснулся к  заповедному  человеческому
телу, именно эти колеса нарушили его целостность, осквернили  его,  смяли,
как сминают прочитанное письмо. Это казалось кощунством - вещь,  созданная
человеком, убивала человека.
   "Не забивай себе голову ерундой, -  говорила  Лена,  -  человека  можно
убить чем угодно. При чем здесь машина? И вообще, перестань изводить  себя
попусту, ты ни в чем не виноват".
   А он смотрел на нее, на ее красивое гладкое лицо, на  шевелящиеся  губы
ее, слишком яркие, чтобы казаться естественными,  и  невольно  представлял
себе жену Антипова, у которой он отнял мужа, или проще говоря - убил.
   Он все время думал о том, что надо бы ее разыскать, попросить прощения,
и  даже  встать  на  колени,  если  придется,  помочь  деньгами  или   еще
чем-нибудь, но все же не решался, и вот она вдруг сама позвонила ему.
   Она сообщила прерывистым шепотом, что  жизнь  ее  потеряла  смысл,  что
после смерти мужа дом опустел, что она никому не нужна и жить  так  дальше
не может, и осталось только уйти вслед за  мужем  туда,  откуда  никто  не
возвращается. Она так и сказала: "Уйти вслед за мужем..."
   - Вы не сделаете этого, - сказал  Буданов,  -  ради  Бога,  не  делайте
этого. Чем я могу помочь вам?
   Она долго дышала в трубку, всхлипывала и, как бы между прочим, сообщила
свой адрес, и что через десять минут ее уже не будет в живых, и что именно
он виноват во всем, и она сожалеет только, что он живет, а муж ее умер,  и
ей тоже осталось жить совсем немного.
   - Я приеду! - прокричал Буданов в трубку. - Я приеду, вы  подождите!  Я
умоляю вас, подождите меня, мы во всем разберемся!
   Дом ее находился на другом конце  города,  и  как  Буданов  ни  спешил,
приехал он только через полчаса.
   Он постучал в дверь, давно некрашеную, со следами топора  возле  замка.
Никто не ответил ему, он поискал  кнопку  звонка,  но  не  нашел  и  снова
постучал, на этот раз погромче. Толкнул  дверь,  она  поддалась,  зашел  в
темную прихожую, прислушался.
   - Где вы? - спросил он. - Это я, Буданов.
   Капала вода из крана, на низкой ноте пропела водопроводная труба и  еле
слышный хрип послышался из темноты. Запинаясь, на ощупь угадывая предметы,
Буданов пошел  на  этот  звук,  тревожась,  чертыхаясь  шепотом,  пока  не
догадался зажечь зажигалку. Синий узкий язычок давал мало света, но все же
можно было разобрать, где стена, а где двери. За  одной  из  них  слышался
хрип и приглушенные стоны.
   Он рванул дверь на себя. Это была  ванная.  На  цементном  полу  сидела
женщина. Голова ее была запрокинута кверху, глаза закрыты,  длинная  белая
веревка затянута на шее, другой конец привяза