арю за искренность, - сказал он в ответ. -  Так-то  честнее.  Я
приеду к вам. Катя. Надеюсь, что на этот раз вы будете дома.
   Итак, он вымылся под душем, нашел бритву, выскоблил шею  и  подбородок,
раздумывая, не отпустить ли  ему  усы,  этакого  вот  залихватского  вида,
заехал на заправку и по знакомому уже маршруту покатил к своему дальнему и
недавнему недругу.
   И пока ехал по  городским  улицам  и  выстаивал  положенное  время  под
светофором, придерживая на поворотах  картонный  ящик  с  телевизором,  он
думал о том, что скажет, когда приедет, и еще о том, как он все это скажет
- достойно и красиво. И еще немножко о жене,  и  вообще,  о  своей  семье,
пустой, бездетной, и оттого, хочешь не хочешь, бессмысленной.
   Но больше всего он думал о самой Антиповой, о том, что,  потеряв  мужа,
она мечется и не может найти успокоения в  жизни.  Он  думал  о  том,  что
смерть  Антипова  разорвала  естественную   цепь   причин   и   следствий,
существовавшую при его  жизни.  Круг  людей  и  судеб,  связанных  с  ним,
разомкнулся,  и  некому  заменить  его,  ибо  он  жил  в  мире,  где   все
взаимосвязано  и  взаимообусловлено,  а  удалив  одно   звено,   неизменно
нарушается  целый  слой  жизни,  и  долго  расходятся  круги  по  воде  от
брошенного камня.
   И жена Антипова, жившая с ним общей жизнью, должна острее всего ощущать
потерю. Прожив много лет с другим человеком, врастаешь в него, и он в тебя
тоже... Симбиоз людей, жизненно  необходимый,  разрушается,  когда  уходит
один из них, уходит навсегда. В конечном счете, все  мы  зависим  друг  от
друга, но  больше  всего  -  от  наших  близких,  подчас  ненавидимых  или
мучительно любимых нами, но все равно - уйди  от  них  -  и  останешься  в
тягостной пустоте, которую  придется  заполнять  иными  звеньями,  другими
людьми. И если он, Буданов, пусть  невольно,  но  разрушил  эту  цепь,  то
именно он в ответе за  ту  безвоздушную  среду,  в  которой  сейчас  живет
Антипова, именно он должен наполнить ее или помочь замкнуть новый круг.
   Он ехал и думал о том, что женщины сильнее врастают  в  своих  близких,
они больше страдают от  непоправимого  ухода  их,  мечутся  в  разомкнутом
кругу, принимают разные обличья, соединяют в себе те разрозненные  звенья,
что остались после смерти любимого.
   И вот она, Антипова, не может  найти  покоя  ни  в  душе  своей,  ни  в
окружающем мире, и, как камбала, выброшенная на берег, меняет  свой  цвет,
растерянная и неумелая, близкая к гибели, лихорадочно  ищет  ту  форму,  в
которой она может найти успокоение и прерванную связь с миром.
   Буданов думал так, и ему казалось, что он нашел ключ  к  этой  женщине,
нашел объяснение ее метаморфозам, ее судорожным попыткам обрести себя...
   Он попробовал вытащить ящик с телевизором, но одному это  было  не  под
силу. На скамейке у подъезда сидел  человек,  Буданов  подошел  к  нему  и
попросил помочь. Тот  выразительно  оттопырил  мизинец  и  большой  палец,
Буданов понимающе кивнул, они вдвоем ухватились  за  прорези  в  картонном
ящике и потащили его по узким лестницам.
   - К Антиповой, что ли? - спросил человек.
   - Да, - неохотно ответил Буданов.
   - Ага. Ясно, - сказал тот. - Ты ей,  значит,  телевизор,  а  она  тебя,
значит, в гроб сведет. Ох, чертова баба!
   Буданову не хотелось разговаривать, но он все же спросил:
   - Почему?
   - А так, стерва она и все тут. Думаешь, ты один такой? Как бы  не  так.
Володька вот из-за нее пропал и ты пропадешь. Как пить дать! Она ящик твой
загонит и похоронит тебя на эти денежки. Так что свой гроб несешь, земеля.
Понял?
   - Понял, - сказал Буданов и запнулся о ступеньку, чуть не грохнул  свой
груз и, конечно же, вспотел от страха, как любящий отец, уронивший ребенка
и подхвативший его у самой земли.
   Дверь была не заперта, снова никто не встретил его в прихожей, но горел
свет, было прибрано, пахло духами и еще чем-то аптечным. Буданов  поставил
ящик у стены и вежливо кашлянул. Было тихо, даже  водопроводные  трубы  не
пели, и Буданов чувствовал себя неуютно, как неопытный вор. И все-таки  он
снял пальто, разулся  вдобавок  и  постучал  в  дверь  комнаты.  Никто  не
ответил, да он и не ждал ответа, громко кашлянул и вошел. Здесь тоже горел
свет, все три лампы высвечивали закоулки комнаты, и  оттого  она  казалась
еще более нежилой и неприглядной. Обшивка  стульев  потертая,  нестираная,
круглый  стол  с  вызывающей  бедностью  застелен  исшарканной   клеенкой,
продавленный диван, телевизор сиротской, давно уже не выпускаемой  модели.
Хозяйки здесь не было. Не было ее и на кухне, и в  ванной  не  было,  и  в
соседнем закутке тоже. Буданов  выругался  про  себя,  все  приготовленные
слова стали никчемными, и вообще все ожидаемое  им  не  сбывалось  и  это,
конечно же, раздражало.
   Он решил подождать, а чтобы  чем-нибудь  заняться,  стал  распаковывать
телевизор. Он и в самом деле  был  красив  той  красотой,  какой  обладают
дорогие вещи.  Буданов  уважал  электронику,  хотя  бы  потому,  что  мало
разбирался в ней, и, честно  говоря,  сам  процесс  превращения  невидимых
колебаний неощутимого пространства в цвет и звук так и оставался для  него
чудесным таинством, уделом избранных, священнодействием умников.
   Скрупулезно  следуя  инструкции,  он  настроил  телевизор  и  по-детски
обрадовался, когда цветные блики скользнули  по  экрану  и  воплотились  в
людей,  а  динамики  донесли  до  него  голоса,  прозвучавшие  за   тысячи
километров отсюда, отраженные в космос, пойманные там хитроумным зеркалом,
парящим в пустоте, и посланные сюда, в эту комнату.
   Как и в тот раз, он придвинул стул и стал смотреть телевизор. Шел фильм
без названия, где умные и не слишком умные люди спорили о  том,  что  план
никогда не выполнишь, если будешь работать на этих  станках,  а  вот  если
взять тот станок и переделать в нем это и  это,  то  продукции  будет  так
много, что склады развалятся от  обилия  ее,  и  поэтому  нужно  расширить
склады, а  чтобы  их  расширить,  нужно  увеличить  площади,  а  чтобы  их
увеличить, нужно нажать на  Марью  Ивановну,  а  Марья  Ивановна,  хотя  и
деловая женщина, но влюблена в Ивана Петровича, а он... И так  далее,  под
задушевную музыку и  с  лирическими  паузами.  Буданов  заскучал  от  этой
тягомотины, он каждый день у себя в  цехе  видел  подобные  сцены,  но  не
подозревал,  что  это  может  считаться  искусством,  поэтому   переключил
программу и стал смотреть на цветистых птиц и забавных зверушек, живущих в
неведомых землях.
   Он смотрел на все это и все же не забывал, где он находится, и помнил о
том, что сидит он в чужой квартире, хозяев нет и неизвестно, придут ли они
когда-нибудь. Непроизвольно  он  ловил  звуки,  доносившиеся  из  кухни  и
прихожей, он ждал, когда откроется дверь, но слышал только  редкие  голоса
за окном и надсадные  крики  заморской  кукабары,  и  вторивший  ей  вопль
ревуна, и Буданову стало совсем нехорошо в австралийских лесах, где того и
гляди прилетит бумеранг из эвкалиптовой рощи.
   И вот скрипнула дверь  и  кто-то  вошел,  напевая.  Конечно,  это  была
Антипова; она зашла  в  комнату,  румяная  и  веселая,  прижимая  к  груди
нарядную куклу, и остановилась, увидев Буданова; сдержанно кивнула ему.
   Он встал, убавил звук и сказал:
   - Вы звали меня. Я приехал. Вот это  я  привез  вам.  Если  он  вам  не
нравится, можете продать. Теперь все? Я могу быть свободен?
   Антипова села на диван  и,  поправляя  голубые  волосы  куклы,  сказала
спокойным и серьезным тоном:
   - Говоря по-честному, Слава, мне ничего от тебя  не  нужно.  И  вообще,
какие могут быть счеты между нами? Мой муж сам виноват в своей  смерти,  и
ты напрасно мучаешься, я тебя ни в чем не виню. Да,  я  позвонила  тебе  и
сказала, что мне нужна компенсация, но ты же умный человек и сам прекрасно
понимаешь, что ни вещи, ни деньги не могут заменить умершего... Я осталась
одна, у меня никого нет - ни родителей, ни детей, ни мужа. И я очень боюсь
одиночества.
   - Простите, но что же делать мне? Искать вам  нового  мужа?  Или,  быть
может, мне самому жениться на вас? Как я могу  заменить  вам  незаменимое?
Ну, подскажите мне, посоветуйте, что я еще должен сделать для вас?
   - Ничего. Совершенно ничего. Иди домой, к своей жене. Она счастливая, у
нее есть муж, а у тебя - она. Ты не одинок. А я с детства была обречена на
одиночество. У меня не было отца, а мать была такая, что и  словом  добрым
не помянешь. И с мужчинами мне не везло. Кто бросал  меня,  кто  спивался,
кто умирал. И Володя вот погиб. И детей у меня никогда  не  будет.  Ты  не
думай, что я хочу разжалобить тебя. Жить не только тяжело, но и больно.  А
боль одиночества непереносима. Телевизор можешь забрать, зачем он  мне?  И
деньги от тебя мне не нужны.
   - Ну, хотите, я буду приезжать к вам, разговаривать с вами, хотите?
   Она тихонько засмеялась:
   - Нет, не хочу. Не приезжай ко мне, не разговаривай со  мной.  Зачем  я
тебе, одинокая дурочка, драный котенок? Ступай  к  своей  умной,  красивой
жене. Я не умру и с ума не сойду, и вообще, какое тебе дело до меня?
   Буданов устал от этого разговора, ему стало обидно, что его благородный
поступок остался незамеченным и искренние слова неоцененными, и он  сказал
раздраженно:
   - Кстати, я приезжал к вам вчера. Вы мне не открыли. Ну конечно же,  вы
так одиноки, к вам никто не приходит, вы сходите с ума  от  одиночества  и
горя, и сами не знаете, что вам надо. Но при чем здесь я? Почему я  должен
страдать вместе с вами? Сколько еще я должен расплачиваться?
   Он и в самом деле разозлился, и ему казалось, что прав только  он,  что
его унижают, бесчестят и желают  ему  зла.  А  Антипова  не  стала  больше
говорить ничего, а просто расплакалась, поджала ноги, прижала к себе куклу
и горько заплакала.
   И Буданов растерялся, мысленно проклял и себя, и ее, и свое тупоумие, и
непредсказуемость ее поступков. Уйти он не мог и  что  делать  дальше,  не
знал тоже.
   Итак, их было трое в комнате: он, она и телевизор. И  самым  мудрым  из
них был телевизор. Он послушно отражал зеленые луга, и  белых  лошадей,  и
голубую воду, и красные лепестки цветов, а если надо было, то с  такой  же
безмятежностью показывал войны и  вспышки  снарядов,  и  людей,  исколотых
штыками. И Буданов вспомнил  рассказ  с  позабытым  названием,  в  котором
человек, спасаясь от зубной  боли,  превратился  в  телевизор,  и  в  этой
ипостаси  нашел  свое  призвание.  Буданов  позавидовал  этому  герою,   и
хитроумию автора тоже позавидовал, потому  что  сам  был  не  способен  ни
превратиться  в  телевизор,  ни  написать  рассказ,  ни  утешить  плачущую
женщину.
   - Перестаньте, - сказал он, - ну,  я  вас  прошу,  не  плачьте.  Я  вас
обидел? Ну, простите меня. - Он подошел к ней, сел рядом и осторожно,  как
дикого зверька, погладил по голове. Ему стало жаль  эту  женщину,  и  хотя
мысленно укорил себя, что снова расклеился и размяк, а  она,  быть  может,
только и добивается того, но все равно он чуть ли не  с  нежностью  провел
рукой по ее лицу, вытирая слезы.
   - Катя, - сказал он, - ну не надо. Катя, не плачь, Катюша. - И он  даже
не удивился, когда она  ответила  на  его  прикосновение,  доверчиво,  как
девочка, прижалась к его руке, и он не отнимал  ее,  и  слезы  стекали  по
ладони и капали на пол.
   Телевизор  проиграл  знакомую  мелодию,  начиналась  передача  "Время",
значит, было уже пол-одиннадцатого, и ночь на дворе, и замерзающая вода  в
радиаторе, и жена дома.
   Но он не пошел ни к телефону, ни вниз -  к  машине,  а  так  и  остался
сидеть, гладил свободной рукой ее руки, и  лицо,  и  шею,  и  убеждался  с
радостью, что она успокаивается и что вот-вот вовсе перестанет плакать.  У
него никогда не было детей, но сейчас ему показалось, что он понимает, что
такое отцовское чувство и отцовская любовь, ему было жаль эту женщину, эту
девочку, он любил ее и готов был сделать что угодно, лишь бы она перестала
плакать, улыбнулась ему и обрадовалась  новой  игрушке,  позабыла  бы  все
обиды.
   "Бедная девочка, - думал он, - совсем-совсем одна на свете, и  муж  был
сволочью, бил ее, и детей у нее тоже нет, как у меня. И разве я имею право
осуждать ее, если кто-нибудь приходил  к  ней?  Одна-одинешенька,  кто  ей
поможет?"
   Она перестала  плакать,  телевизор  перестал  показывать,  а  он  пошел
звонить домой. Лена холодно ответила ему; он не хотел враждовать с  ней  и
сказал, что сейчас приедет, но ей  ссориться  не  наскучило,  она  сказала
гадость, а потом еще одну, а под конец сообщила ему, что он может и вообще
не возвращаться, и пусть ночует там, где и в прошлую ночь; он, конечно же,
сказал на то, что спал в гараже, ну, а  она,  конечно  же,  ляпнула  такую
гадость, что он взорвался, накричал на нее и первым бросил трубку.
   Антипова сидела на полу перед телевизором  и  крутила  ручки,  нажимала
разные кнопочки и клавиши,  отчего  кинескоп  то  вспыхивал  разноцветными
искрами, то покрывался пятнами, то погасал. На ней был легкий  халатик,  и
Буданов удивился: он почему-то никак не мог  вспомнить,  в  чем  она  была
одета до этого, но уж явно не в халате. Она  обернулась  и  посмотрела  на
него шаловливым взглядом нашкодившей девочки, и только морщинки у  глаз  и
на лбу были лишними, да тени под глазами, да накрашенные губы.
   Она вскочила и бросилась ему на шею, он испугался и отпрянул, а она уже
успела обнять его и оторвать ноги от пола; вот так и получилось, что он не
удержался и свалился  на  спину,  а  она  цепко  обхватила  его  руками  и
коленками, уселась верхом, засмеялась и  стала  небольно  колотить  его  в
грудь. Буданов не пытался подняться, но и на игру не  отвечал.  Ему  снова
стало не по себе, как и в тот, в  первый  вечер.  Многочисленность  людей,
спрятанных внутри  нее,  пугала.  Сейчас  она  была  шаловливой  девочкой,
любимой дочкой, которой все разрешается и прощается. Она стала ею,  словно
бы почувствовала отцовскую нежность  Буданова,  и  вот  -  снова  изменила
обличье.
   - Я пойду, - сказал он. - Мне пора ехать.
   Но она закрыла ему рот ладошкой, и последняя фраза получилась невнятной
и смешной.  Она  обняла  его,  прижалась  грудью,  погладила  щеку  его  и
прошептала:
   - Хороший ты, Славик, хороший, - и чмокнула его в нос.
   Он машинально вытер его рукавом, красная  полоска  помады  осталась  на
обшлаге.
   Гудел телевизор, экран его  равномерно  светился  розовым  светом,  как
огромный глаз сквозь закрытое веко.
   - Я солью воду из радиатора, - сказал он, взял ее  на  руки,  отнес  на
диван и без пальто вышел на улицу.
   В кабине он разыскал пачку сигарет, закурил, включил  зажигание,  завел
мотор, подождал, когда  он  разогреется  и  кончится  сигарета,  тщательно
загасил окурок и мягко выжал сцепление.
   Через два квартала мотор  застучал,  забулькал,  захрипел,  как  тяжело
больной человек, и машина остановилась. Буданов  покопался  в  моторе,  но
было темно, фонарь он не захватил, а светить зажигалкой побоялся.
   - А, и ты с ней заодно! - сказал он и в сердцах пнул ее в колесо, и еще
раз - в подбрюшье. Машина не  ответила,  тогда  он  набросился  на  нее  с
кулаками и, конечно же, разбил пальцы в кровь.
   Боль отрезвила его,  он  закрыл  дверцу,  слил  воду  из  радиатора  и,
чертыхаясь, побрел назад.
   Дверь оказалась запертой, он стучал минут десять, сначала робко,  потом
раздраженно - кулаком. Ему не открывали.
   Итак, он был раздет, бездомен и предан.  Предан  женой,  автомобилем  и
этой женщиной, которую он чуть не удочерил в сердце своем. В своем  глупом
и доверчивом сердце.
   Разбитые пальцы болели и  снова  начали  кровоточить.  Было  ясно,  что
впускать его не желают, но идти было совершенно некуда, вот он  и  сел  на
верхнюю ступеньку  лестницы,  притулился  спиной  к  перилам  и  посасывал
костяшки пальцев, поплевывал розоватой слюной и, конечно же,  только  себя
одного считал виноватым.
   Он чувствовал себя бегущим по сужавшемуся кругу, каждый раз он повторял
свои витки, возвращался к этой двери  и  снова  уходил  от  нее,  и  снова
прибегал, и знал, что витки сужаются, и что вырваться  он  уже  не  сможет
никогда, и что вся эта маета не что иное, как наказание ему за совершенное
преступление.
   И здесь, за этой дверью с облупленной краской, с трещинкой от топора, с
криво прибитым номером, ждут его и  суд,  и  тюрьма,  и  казнь,  возможно,
мучительная.
   Буданов лизнул ранку, присел перед  прыжком  и  что  было  силы  ударил
каблуком в дверь. Она вздрогнула, старая щель расширилась, из нее  блеснул
свет. Буданов знал, что все равно никто из соседей не выйдет, и  его  даже
развеселило это. Он еще раз с грохотом и треском ударил по двери,  она  не
выдержала и распахнулась перед ним, как ворота сдавшейся крепости.
   В квартире было тихо, в прихожей горел свет, а в  комнате  -  темно,  и
Буданов  выбежал  на  очередной  виток,  как   обычно,   в   неведении   и
растерянности.
   Он знал, что бить женщин не полагается, да никогда бы и не смог сделать
этого, просто кулаки, что называется, очень уж чесались, когда  он  пинком
распахнул дверь в комнату.
   - Издеваешься, да? - закричал он первое, что пришло на ум. Но она спала
и даже не пошевелилась в ответ. Просто спала, на диване, на простыне,  под
одеялом, и если бы Буданов не пыхтел так громко и гневно,  то  услышал  бы
ровное дыхание ее.
   И это очередное несоответствие между  предполагаемым  и  действительным
окончательно взбесило Буданова. Он подскочил  к  дивану,  сгреб  одеяло  и
смахнул его на пол, и ждал только одного - ее испуга, чтобы она вскочила и
забилась в угол, прикрыла грудь руками, закричала бы напуганно.
   Она и в самом деле проснулась, открыла глаза и спокойно  посмотрела  на
него, но не было в глазах ее ни испуга, ни гнева, ни презрения.
   - А, это ты, Слава, - сказала она, зевая,  -  где  ты  был  так  долго?
Ложись, уже поздно. - И отвернулась к стене, и, кажется, заснула. Обыденно
и привычно, как собственная жена, с которой прожил не один год, и  которая
даже ревновать разучилась.
   И Буданов проклял судьбу, а потом наладил, как уж сумел, дверной замок,
вымыл руки, покурил на кухне, разделся, поднял с  пола  одеяло,  прошлепал
босиком к дивану и сказал ей:
   - Подвинься, что ли.
   Он встал пораньше, оделся в  темноте,  сполоснул  лицо,  вытерся  чужим
полотенцем, потихоньку вышел. "Жигули" стояли на месте, снег осел на крыше
и стеклах, и вид у машины был теперь не такой вызывающий и наглый,  как  в
теплом гараже.
   - Ну что, подумала, как жить дальше будешь? - спросил Буданов и смахнул
перчаткой иней с ветрового стекла. Включил зажигание, вдавил педаль: мотор
завелся сразу же. - Вот так-то, - назидательно сказал Буданов.
   Медленно, боясь  перегреть  мотор,  он  доехал  до  ближайшей  колонки,
заполнил радиатор и, выруливая на проспект, вспомнил, что сегодня  суббота
и на работу спешить не надо.
   Домой ехать не хотелось, он знал, что ничего хорошего не ждет его  там,
нарочито растрепанная жена станет гневить его битьем  посуды  и  сотрясать
воздух словами, а этого он, конечно же, не  любил.  Поколесив  по  городу,
поразмыслив о жизни своей, он пришел к выводу, что все рушится и он уже не
в силах изменить что-либо, а раз такое дело, то нужно кидаться  в  омут  и
желательно вниз головой.
   Но как это делается, представлял себе плохо, а от всех бед  и  болезней
было у него одно лекарство, поэтому он остановился около вокзала и пошел в
станционный ресторан, единственный в  городе  работавший  в  столь  раннее
время.
   Он быстро захмелел, и совсем пропащий сосед тянул  к  нему  руку  свою,
хлопал по плечу и называл почему-то Васей. И Буданов не отвергал руки его,
а подливал из графинчика и плакался ему в потную тельняшку,  говорил,  что
все пропало и неминучая гибель ждет его за углом, и никто на свете уже  не
спасет его, даже милиция. При слове "милиция" сосед его трезвел на секунду
и прятал р