забыться,  отвлечься,  уйти  в
работу...
   Климову расхотелось говорить. Его не  слушали,  и  он  проглотил  обиду
вместе с последним глотком чая. Он засопел и хотел было упрекнуть  Люсю  в
душевной черствости, но она опередила  его  и  заплакала,  уткнув  лицо  в
ладони.
   - Ладно тебе, - сказал он,  морщась.  -  Его  не  вернешь.  Что  реветь
напрасно?
   - Ты черствый, - сказала Люся сквозь плач.  -  Ты  сухой,  у  тебя  нет
жалости. Знал бы ты, как много мне пришлось пережить. Я на мужчин смотреть
не могла, все мне казалось, что лучше моего Коли  не  бывает.  Только  год
назад встретила одного человека, похожего на Колю, и полюбила его.  Но  он
оказался подлецом, а теперь и ты меня выгоняешь. Я думала, ты добрый, а ты
вот какой...
   - Во заливает! - сказал сосед и восторженно  прищелкнул  языком.  -  Во
дает!
   - Помолчи, - сказал Климов им обоим. - Так будет лучше. И вообще, спать
пора. Уже поздно. Завтра разберемся.
   Люся еще поплакала немного и снова  забралась  под  одеяло.  Она  долго
ворочалась, шептала что-то про себя, вздыхала и стонала,  потом  понемногу
успокоилась и затихла. Климов вымыл чашки,  походил  по  комнате,  мельком
взглянул на свое отражение в зеркале, но  что-то  насторожило  его,  и  он
снова взглянул, сел  и  внимательно  уставился  на  себя.  Зеркало  висело
высоко, приходилось чуточку приподнять подбородок, чтобы увидеть все лицо.
Было странное ощущение,  что  в  зеркале  отражается  другой  человек,  не
Климов. Он провел ладонью по щеке, дотронулся пальцем до  носа,  разгладил
морщинки под глазами. Все было его, но одновременно чье-то еще, чужое.
   - Не нравится? - спросил сосед.
   Климов не ответил.
   - Метаморфируешь, - удовлетворенно сказал сосед. - Хотел  измениться  -
изменяешься. Дело нехитрое. Изменщик!
   И засмеялся своей шутке.
   - Почему ты не любишь меня? - не выдержал Климов. - Что я тебе сделал?
   - В том-то и дело, что ничего, -  сказал  сосед.  -  Ты  умеешь  только
страдать и мучить других, а сделать что-нибудь не способен.
   - Ты  обидел  меня,  -  вдруг  отозвалась  Люся  из-под  одеяла.  -  Ты
равнодушен к моему горю.
   - Я знаю, - вздохнул Климов. - Но ничего  не  могу  с  собой  поделать.
Помоги мне.
   - Ну уж нет, - сказал сосед, звякая ложечкой в стакане. - Я тебя топить
буду.
   - Как? - спросила Люся.
   - Страшно мне, - сказал Климов.
   - Врешь, - уверенно сказал сосед. - Врешь и не краснеешь.
   Люся выглянула из-под одеяла, повертела головой по сторонам, остановила
взгляд на Климове.
   - Ложись, - пробормотала она. - У тебя лицо бледное.
   - Неправда, - ответил Климов сразу обоим. - Ты ошибаешься.
   Сосед не ответил, потом проговорил нараспев длинную фразу на незнакомом
языке и весело рассмеялся.
   - Господи, - сказала Люся, - ну  и  акустика  в  этом  доме.  Нас  тоже
слышно?
   - Слышно, - сказал Климов и погасил свет.


   Он нашел эти фотографии. Четыре лица.  Мужчина  и  женщина,  мальчик  и
девочка. Красивая женщина, блеклый пухлогубый мужчина и дети,  похожие  на
мать. Климова неприятно удивило  свое  собственное  лицо.  В  зеркале  оно
казалось более красивым и значительным. По крайней мере, в последние  дни.
Он сел перед зеркалом и  стал  сравнивать  свое  отражение  и  фотографии,
сделанные год назад. Люси Дома не  было,  стесняться  было  некого,  и  он
морщил лоб, вытягивал губы трубочкой, оттопыривал уши пальцем,  растягивал
в стороны уголки глаз. Его не  покидало  ощущение,  что  зеркало  отражает
чужое лицо или на лицо надета маска. И то и другое было неприятно.  Тонкая
пленка серебра отражала мужское лицо с твердым подбородком, большим лбом и
пристальным взглядом серых глаз. Черные крупинки серебра на  фотографии  -
округлое курносое лицо с большими ушами, маленькими сонными глазами. Между
этими людьми было несомненное сходство, какое бывает у братьев, но все  же
это были совершенно разные люди.
   - Это твоя работа? - спросил Климов, уверенный, что его услышат.
   Наверху промолчали.
   - Эй  ты,  задрипанный  бог!  -  сказал  Климов.  -  Это  и  есть  твоя
метаморфоза? Для чего мне она?
   Наверху забулькало, словно переливали воду из бутылки в стакан.
   - Помалкиваешь? - угрожающе спросил Климов. - Воды в рот набрал?  Я  не
погляжу, что ты бог, я тебя сам, как черепаху, разделаю.
   - Обнаглел, - удовлетворенно сказал сосед. - Богоборцем стал. Ишь ты!
   - И ты меня еще топить собираешься? Меня, Климова?
   - Тебя, - радостно подтвердил сосед. - Клизму топить буду.
   Бульканье нарастало, и вдруг Климов увидел, как стык  потолка  и  стены
темнеет, набухает водой, и вот узкая струйка воды потекла вниз и застучала
по подоконнику.
   - Эй! - испугался Климов. - Ты с ума спятил? Закрой воду!
   - Потоп, - сказал сосед. - У меня батарея течет. Самому хлопотно.
   - А мне какое дело! - возмутился Климов, подставляя  ведро.  -  Вызывай
слесаря.
   - А он не может! - обрадовался сосед. - У него голова болит.
   - Тогда я сам к тебе поднимусь.
   - Хляби у меня  разверзлись,  -  торжественно  произнес  сосед.  -  Без
акваланга не попадешь, салага.
   - Хоть бы сам потонул, - в сердцах сказал Климов, вытирая лужу.  -  Бог
называется. Ни  пользы  от  него,  ни  сострадания,  одни  неприятности  и
оскорбления.
   - Я бы рад потонуть, - приглушенно сказал сосед, - да  не  умею.  Я  же
бессмертный... И чего ты раскипятился? Твое  желание  исполняется.  Теперь
наверняка твоя жена вернется к тебе. Разве ты не об этом мечтал?
   - Мечтал, мечтал, - буркнул раздраженно Климов. - Только на  черта  мне
твой потоп? Без этого нельзя, что ли?
   - Счастья надо добиваться упорным трудом, - сказал сосед голосом матери
Климова. - Только в испытаниях выковывается настоящее счастье.
   Климов вздрогнул. Он узнал надоевшие нравоучения.
   - Пересмешник, - сказал он. - Хулиган. Я на тебя в ЖКО  пожалуюсь,  что
жильцов топишь.
   - А я на тебя в местком анонимку напишу, - мстительно сказал  сосед,  -
что ты в бога веришь и с соседями ругаешься. Вот!
   - А я в тебя не верю! Нужен ты мне!
   - Софи-и-ст! - насмешливо  протянул  сосед.  -  Схоластик.  В  бога  не
веришь, а с богом ругаешься. Во даешь!
   Климов подставил ведро и пошел выливать наполненное.
   - Простите, - спросил он старушку на кухне, - вы не знаете,  кто  живет
надо мной?
   -  Кто-нибудь  да  живет,  -  ответила  старушка.   -   Человек   живет
какой-нибудь.
   - Мужчина или женщина?
   - Или мужчина, или женщина, - ответила она, - или  оба  сразу.  Уж  это
непременно. А вот вы где живете?
   - Здесь! - удивился Климов. - Уже месяц!
   - Ишь чего. А я и не видела такого, - спокойно сказала старушка и пошла
доваривать щи.
   Через час потоп прекратился. Климов вымок и взмок, пока выливал воду  и
вытирал пол. Ругаться больше не хотелось.  Он  уже  убедился  в  том,  что
конфликтовать с соседями хлопотно, а с богом - глупо. Даже если  такого  и
не существует.
   То и дело он подходил к зеркалу и всматривался в  затуманенное  стекло.
Ему казалось, что лицо его изменяется без перерыва.  Ощущение  было  чисто
физическое. Словно бы поверхность  лица  стала  размягченной,  текучей,  и
движения мышц подчас не совпадали с его желанием нахмуриться, скажем,  или
улыбнуться.  Хотелось  сбросить   эту   раздражающую   маску,   он   часто
дотрагивался до лица, пытаясь избавиться от тягостного ощущения, но оно не
уменьшалось.
   В свое время из маленького ребенка он превратился в мальчика,  потом  в
худого веснушчатого подростка, в юношу, мужчину, и  все  эти  естественные
метаморфозы  никого  и  никогда  не  удивляли.  Так   заведено.   Человеку
свойственно не  только  ошибаться,  но  и  изменяться  до  тех  пор,  пока
последняя перемена не растворит его в земле. И как знать, думал в эти часы
Климов, быть может, его теперешняя метаморфоза  тоже  закономерна,  просто
более редка и менее известна. Ведь был он когда-то ребенком,  и  ничего  -
никто не удивляется, что тот,  позавчерашний  маленький  Климов,  и  этот,
тридцатилетний, - один и тот же человек.
   Он думал так, но мысли эти все равно не успокаивали. Сам он ни разу  не
видел и не читал нигде, чтобы человек вдруг начал менять  свою  внешность.
Тогда он повернул зеркало стеклом к стене, сел на диван, взял книгу наугад
и, стараясь не обращать внимания на взбунтовавшееся лицо, стал  дожидаться
Люсю.
   Она пришла, нагруженная чемоданами, тяжело опустила их у порога  и,  не
раздеваясь, села на стул. Климов боялся повертываться к ней, он  не  хотел
пугать ее новым лицом.
   - Как дела? - спросил он с дивана.
   Она промолчала, вздохнула и, поднявшись, начала медленно раздеваться.
   - У тебя плохое настроение? - спросил он.
   Она открыла чемодан и стала вынимать платья, белье, безделушки.
   - Не хочешь разговаривать? - спросил Климов.
   - Хочу, - сказала она раздраженно. - Я смертельно устала. У меня  болит
голова. У меня неприятности по работе. А ты весь день лежишь на  диване  и
бездельничаешь.
   - У меня отпуск, - вздохнул Климов. - Я не виноват, что  у  тебя  болит
голова.
   - Мог бы сходить в магазин и приготовить ужин.
   - Я не знал.
   - Мог бы и догадаться.
   - Не срывай на мне плохое настроение. Это несправедливо.
   - Несправедливо, когда ты лежишь на диване и ни черта не делаешь.
   - Послушай! - не выдержал Климов. - Я не лежу, а сижу,  как  видишь.  И
вообще, какого черта ты предъявляешь мне претензии? Ты кто? Не нравится  -
уходи. И нечего мне нервы мотать!
   - Ах, вот как! - вскричала Люся и запустила в Климова булкой хлеба.
   Климов увернулся. Буханка пролетела мимо и ударилась в стену.
   - Не бросайся хлебом, дура! И оставь привычку бросаться чем попало.
   - Конечно! Хлеб для тебя  -  это  что  попало!  Ты  ничего  не  ценишь.
Белоручка!
   Климов опешил. Люсина логика ошарашила его. Тогда он встал,  подошел  к
ней и взглянул в лицо.
   - Ну, что уставился, черт белоглазый? - сказала она.
   - Гляжу на тебя новыми глазами, - сказал Климов, ожидая, когда она сама
увидит его другое лицо, и даже радуясь заранее ее растерянности.
   - Ну и что? - спросила Люся, нимало не удивляясь. - Не нравится?
   - А тебе? - спросил Климов. - Мое лицо тебе нравится?
   - Лицо как лицо. Страшное и наглое. Отойди, не мешай дело делать.
   - А ты близорукая, да? Посмотри на меня внимательнее.
   - Ох, и надоел же ты мне! - сказала Люся и ушла на кухню.
   - Я ей надоел! - сказал Климов двери. - Нет, вы поглядите, я ей надоел!
Пришла непрошено, ведет себя, как хозяйка, да  еще  и  шпыняет  меня,  как
мальчишку. Ну, не свинья ли?
   - Свинья, - охотно согласился сосед.
   - А ты не лезь в чужие дела! - пригрозил Климов. - И без тебя тошно.
   - Должен же я с кем-то разговаривать, - возразил сосед. -  Мне,  может,
скучно.
   - А ты полетай, - предложил Климов. - За облаками. Там  чудная  погода.
Только оденься потеплее и по сторонам гляди.
   - Злопамятный ты, - вздохнул тот. - Весь в меня. И не  боишься  совсем.
Десять казней на тебя нашлю.
   - Знаю твои казни. Тьму египетскую  ты  коротким  замыканием  заменишь,
вместо саранчи клопов нашлешь, и все остальное так же. Не казни, а  козни.
Мельчает бог, ох мельчает! И в кого превратился?  В  склочного  соседа  по
коммуналке. Позор!
   - С кем не бывает, - скорбно сказал сосед. - Все изменяется.  На  то  и
диалектика. Ты ведь тоже изменяешься.
   - Самоутверждаюсь.
   - Вот-вот. Самоутверждение у слабых людей всегда начинается с  унижения
других. На большее ты и не способен.
   - Способен. Я буду драться. Хватит лежать и ныть в тряпочку.
   - Ангел резвый,  веселый,  кудрявый,  не  пора  ли  мужчиною  стать?  -
неожиданно пропел фальцетом сосед.
   - Не искажай цитаты, - сказал Климов. - Ты сам хотел этого.
   - Хотел, да расхотел. Ты ведь знаешь, я все назло  делаю.  Такой  уж  у
меня характер.
   - Сам же унижаешь других. Слабак ты, а не бог.
   - Сосед я твой, - вздохнул тот. - Всего-навсего. Сколько тебе  об  этом
твердить? Заладил одно: бог да бог. Ты вот только помощи у меня просишь, а
сам ни разу не поинтересовался, может,  и  я  в  ней  нуждаюсь.  Может,  я
старый, больной, одинокий? Может, у меня ревматизм застарелый  и  камни  в
почках? Может, мне стакан воды  подать  некому?  Ты  привык,  что  о  тебе
заботятся, а сам  о  других  не  умеешь.  Поучись  сначала,  а  потом  уже
самоутверждайся.
   - Ты мне ничего о себе не рассказывал. Я помогу, если надо.
   - А зачем обременять других своими бедами? У всех своего горя  хватает.
Ты лезешь со своим, а чужого не видишь и знать  не  хочешь.  Нет,  Климов,
рано тебе еще мужчиною становиться. Ты еще так, недоделок.
   - Ладно тебе, - махнул рукой Климов. - Только ругать и умеешь.
   - Был бы я твоей женой, - сказал сосед, - я бы  тебя  еще  раз  бросил.
Только подальше и побольнее. Мне тебя не жалко.
   - Тогда и мне тебя, - ответил Климов и включил погромче радио.
   Вернулась  Люся.  Поставила  на  стол  сковородку,   уже   успокоенная,
улыбнулась Климову,  попросила  нарезать  хлеб.  Он  поднял  булку,  обтер
рукавом и сделал то, что просили.
   - Почему ты всегда обижаешь меня? - спросила она за едой.
   - Ты сама начала первая.
   - Ох, Климов, - вздохнула она. - Конечно, всегда и во всем виновата  я.
Сколько мы с тобой живем - и всегда я.
   - Три дня мы с тобой живем, - удивился Климов.
   - Четыре, - поправила она. - И не все ли равно, сколько.  Главное,  что
ты невнимателен ко мне.
   - А ты ко мне? Ты даже не заметила, что я изменился.
   - Если бы, - усмехнулась Люся. - Если бы ты изменился по  отношению  ко
мне.
   - Да ты посмотри на меня. Посмотри. Разве я похож на себя?
   - К сожалению, Климов, - сказала Люся, бросив беглый взгляд.
   - А ты хочешь, чтобы я походил на знаменитого артиста?
   Климов ощупал лицо. Ощущение текучести не уходило, просто он постепенно
привыкал к нему. Он развернул зеркало и увидел, что так оно и  есть.  Лицо
было его и не его одновременно. Он погрозил зеркалу кулаком  и  прошептал:
"Разобью!" Достал фотографии и протянул Люсе.
   - Ты просила. Сравни сама. Это я, каким был год назад.
   - Какая противная, - сказала Люся и отложила фотографии. - Нос  кверху,
губы поджала, глаза злые. И как ты с ней жил?
   Климов обиделся за свою жену и хотел  было  сказать,  что  она  намного
лучше Люси, но пересилил себя.
   - А я? Ты на меня посмотри. Разве похож?
   - Конечно, похож. Ну, страшным был, сейчас немного похорошел, не все ли
равно? Это тебя жена так затюкала. Разве главное во внешности?
   Сосед наверху захихикал. Климов снова подошел к зеркалу  и  недоверчиво
потрогал текучие формы лица.
   - Что это тебе в голову пришло, Климов? -  спросила  Люся.  -  Ты,  как
красная девица, в зеркало таращишься. Уж не влюбился ли?
   - Влюбился, - буркнул Климов, садясь на место. - В тебя влюбился.
   - Нужна мне твоя любовь! - пренебрежительно сказала Люся.
   - Интересно! - удивился Климов. - Что же ты хочешь от меня?
   - Заботу и уважение, - сказала Люся. - Если мы полюбим друг  друга,  то
будем напрасно мучиться. Я очень любила своего  Колю  и  что  же  хорошего
видела? Сначала мучилась, что он меня не любит, потом  из-за  ревности,  а
потом уж, очень долго, из-за того, что он погиб. Если бы я не  любила  его
так сильно, то мне жилось бы легче. Очень просто.
   - Мудрая ты, как змея, - сказал Климов, покачав головой.
   - Это я-то змея? - угрожающе спросила Люся и отложила вилку.
   - Ну, как сова, - сказал Климов, не желая ссоры.
   - Ах, как сова! Ну, Климов, ну, наглец! Я его кормлю, пою,  а  он  меня
оскорбляет! Ну, скотина!
   Она поискала глазами, чем бы запустить в Климова, но  расстояние  между
ними было слишком небольшим, поэтому она быстро протянула  руку  и  крепко
дернула его за нос.
   - Злая ты, а не мудрая, - обиделся Климов и отошел к окну. - Навязалась
на мою голову. То не скажи, это не сделай.
   - Это ты навязался, - вскипела Люся. -  Господи,  что  я  тебе  сделала
плохого? Ты постоянно оскорбляешь меня. Все  меня  обижают,  я  так  люблю
людей, а меня обижают.
   Она закрыла лицо руками, и Климов догадался, что она  сейчас  заплачет.
Он хотел сказать ей еще несколько резких слов,  но  страх  перед  женскими
слезами пересилил.
   - Ладно, - сказал он. - Прости меня. Я был не прав.
   - Гениально, - тихо сказал сосед. - Признать себя неправым  при  полной
правоте - это мужская доблесть. Ты делаешь успехи, Климов.
   - Выключи радио, - сказала Люся. - Покоя нет в этом доме. Ты почему  не
добьешься хорошей квартиры?
   - Где же я ее возьму? С меня и такой хватит.
   - Раньше хватало. А сейчас мы живем вдвоем. Неужели не понятно?
   - Понятно, - буркнул Климов и показал кукиш зеркалу.
   Шли дни, и к концу отпуска  Климов  открыл  у  себя  новое  свойство  -
терпимость. Он не пытался переспорить Люсю, не жаловался  ей  ни  на  что,
потому что твердо знал - сочувствия ему не дождаться. Он молча  выслушивал
ее жалобы, принимал на себя  ее  боль,  одиночество,  тоску,  и  силы  его
увеличились настолько, что он противостоял всему этому без  обычных  ранее
хандры и растерянности.
   Маленькая комнатка наполнялась ее вещами.  Люся  по-своему  переставила
мебель,  наклеила  на  стенах  яркие  картинки  из  журналов,  на  которых
ослепительные актрисы и  задумчивые  актеры  смотрели  мимо  Климова.  Она
приходила с работы неизменно уставшая и раздраженная, но Климов успевал за
день сходить в магазин, приготовить  ужин,  убраться  в  комнате,  и  Люся
быстро оттаивала, ласково обнимала его и  говорила,  что  именно  о  такой
жизни она и мечтала.
   Сам Климов не мечтал о такой жизни, но, странное дело,  именно  сейчас,
когда он, как раб, исполнял  чужие  желания  и  не  противился  произволу,
именно в эти дни он ощутил себя более свободным,  чем  когда-либо.  Раньше
властная и скупая на слова жена снисходила до  его  слабости,  и  он,  как
капризный ребенок, знал, что его пожалеют, выслушают, погладят по голове и
поцелуют в щеку. Он знал, что жена  была  убеждена  в  его  никчемности  и
никогда не заставляла делать то, что он не умеет или просто не хочет.  Она
все делала сама и до поры до времени терпеливо несла это бремя. Климов был
уверен в своей слабости, в своей почти вседозволенности,  и  леность  души
порождала чувство зависимости, не казавшееся ему постыдным.
   Теперь все  было  наоборот.  Он,  сильный  мужчина,  снисходительный  и
справедливый, сам гладил по голове обиженную  судьбой  женщину,  жалел  ее
искренне, и это  приносило  ему  внутреннюю  свободу,  какой  он  не  знал
никогда.
   В часы одиночества он раздумывал о том, что  свободными  не  рождаются,
свободу приходится медленно и трудно завоевывать и на пути к ней так много
соблазнов и ловушек, что очень легко завязнуть в ленивой покорности своему
внутреннему рабству.
   Внешнее противопоставлялось внутреннему и вместе с тем сливалось с ним.
Внешние атрибуты свободы порабощали душу,  а  внутренняя  раскрепощенность
достигалась лишь после подчинения другому человеку.
   Он не забыл о жене и тосковал о детях, но уже не так,  как  раньше,  не
униженно и плаксиво, не как несправедливо обиженный и обездоленный, а  как
равный о равных, понесший наказание и честно искупивший свою былую вину.
   Он вышел на работу и занял свое место. Женщины переглядывались, мужчины
понимающе улыбались, а начальник поздравил с выходом, пожал руку и сказал,
что отпуск пошел Климову на пользу, теперь его не узнать - отдохнул, окреп
и даже возмужал. Правда, говоря это, начальник не выдержал и подмигнул, но
Климов не обиделся. Его узнали, сочли своим - и это было  главным.  Подсел
Терентьев и начал разговор о том, что неплохо бы по этому поводу  устроить
маленький загул, тем более что Климов задолжал за одну услугу.  И  вообще,
Люся - баба клевая, она уже всем уши  прожужжала  о  том,  как  много  она
сделала, чтобы он забыл о своем горе, как он благодарен ей, как любит ее и
так далее, и в том же духе.
   Климов поправил и бе