иковски нежно проговорил Пе-
рун, - не лешим ты станешь, а душу свою очистишь и с землей соль- ешься.
    - После смерти,  - упрямо сказал Егор,  но рог принял. - После смер-
ти мы все с землей сливаемся. Убить во мне человека хочешь?
    - Вот и стань им.  Стань человеком.  Человек без роду что дерево без
корней. Откуда ему силу черпать? Выпей, внучек.
    Егор поднес рог ко рту.  Густой сок закипал до дна,  дурманил пряным
ароматом.
    - Хорошо,  - сказал Егор. - Я верю тебе, Перун. Предки мои тебя чти-
ли, и я почту. Будь по-твоему, дедушка. Твое здоровье! - и он залпом вы-
пил жгучий, кипящий сок.
    - Пей до дна! Пей до дна! - возликовали лешие и подхватили Егора под
руки и потащили, смеясь.
    - Ну вот, давно бы так, - мяукнул проснувшийся Курдыш и лизнул его в
щеку горячим языком. - Видишь, не помер. А ты боялся.
    И понесли Егора,  не давая ему опомниться, остановиться, успеть ощу-
тить в себе то почти неощутимое,  что начало происходить с ним. Его раз-
вернули лицом к огню,  и он увидел сидящего великана. Огромное мускулис-
тое тело его было покрыто разбухшими от крови комарами, он не сгонял их,
только изредка проводил ладонью по лицу, оставляя красную полосу. В руке
он держал большой рог, наполненный соком.
    - Это Белбог, - подсказал Курдыш. - Ты не бойся его, он добрый.
    - Ну что, Егор, выпьем? - спросил великан басом.
    - И выпьем,  - согласился Егор.  - Ты из рога пьешь, а комары из те-
бя. Очень мило.
    - Так они из меня дурную кровь пьют,  - добродушно ответил Бел- бог.
- Думаешь, легко быть добрым? Вот комарье из меня все зло и тянет.
    - Давай вкусим добра!  - сказал Егор и выпил свой рог.  Не жмурясь и
не переводя дыхание.
    - А зла-то как не вкусить? - спросил кто-то вкрадчиво. - Со мной те-
перь выпей.
    Не то зверь, не то человек, с блестящим, словно бы расплавленным ли-
цом,  меняющим свои очертания,  протянул мощную лапу с кубком, за- жатым
меж когтей.
    - Это Чернобог, - шепнул Курдыш. - Ты выпей с ним. Добро и зло всег-
да братья.
    - Что же, познаю добро и зло, - усмехнулся Егор и осушил кубок и, не
глядя, бросил его в чьи-то проворные руки.
    Лешие снова подхватили его под мышки, подняли на воздух и поса- дили
на  чью-то широкую спину.  Удерживая равновесие,  Егор взмахнул руками и
попал кулаком по бородатому лицу.
    - Держись!  - прокричал ему кто-то,  спина  под  Егором  вздрогнула,
стукнули копыта, и он понесся по кругу.
    Бородатый обернулся,  ухмыльнулся,  и Егор увидел,  что сидит на том
существе, которое принято называть кентавром.
    - Покатаемся? - спросил кентавр. - Меня зовут Полкан.
    И, не дожидаясь ответа,  взмыл над костром.  Дохнуло жаром. Егор по-
крепче обхватил Полкана за торс, а неразлучный Курдыш обнял Егора за шею
мягкими лапами.
    - Ну как, весело? - спросил Курдыш.
    Кружилась голова у Егора,  непривычный хмель наполнял тело. Пол- кан
нес его через толпы существ, на мгновение свет костра выхватывал из тем-
ноты нечеловеческие лица всей этой нежити, выползшей из пота- енных нор,
слетевшейся сюда со всех концов заповедной тайги, но Егор уже не обращал
внимания на их уродство, оно не резало глаза, но во- ротило душу, словно
бы понятия о красоте и безобразии изменились за одну ночь.
    Некто со  змеиным телом и с крыльями летучей мыши пролетел рядом,  и
Егор увидел на его спине Машу.  Она была та же и не та. Полудевочка, по-
лучертовка,  с распущенными волосами,  раскрасневшаяся,  хохочущая.  Она
махнула рукой Егору и взмыла высоко в воздух.
    - Это вот Кродо, - пояснял на ходу Курдыш, меховым воротником обхва-
тивший шею.  - А вон и сам Купало. А это Леда, чрезвычайно воинственная,
чрезвычайно... А вон и Ладо, такая уж, такая...
    И Курдыш сладко причмокнул языком.
    - А эти сорванцы - ее дети.  Леля-малина,  Дидо-калина,  а тот,  что
постарше,  - Полеля.  А вот тот,  с четырьмя головами - Световид, добрый
вояка.  Те вон,  лохматые да страховидные - Волоты, на любого страху на-
пустят. Все собрались здесь, все уцелевшие. Сейчас только в тайге и мож-
но скрыться от людей. Да и то, надолго ли?
    - Навсегда!  - сказал Егор и в азарте ударил пятками по  бокам  Пол-
кана.
    Тот взвился на дыбы, скакнул выше прежнего, и Егор невольно раз- жал
руки и оторвался от его спины.
    - Не бойся, - успел шепнуть Курдыш, - лети сам.
    И Егор почувствовал,  что не падает,  а продолжает лететь по  кругу,
сло- вно земля перестала притягивать его.  Его снова окружили лешие, за-
гово- рили, залопотали.
    - Ну что,  Егорушка,  добро винцо у нас? - прокричал в ухо подлетев-
ший Лицедей. - Весело ли тебе?
    - Катись ты! - крикнул, засмеявшись, Егор.
    Ему хотелось  хохотать  и кувыркаться в воздухе от легкости,  напол-
нившей тело.  Хотелось обнимать всех этих уродцев, сплетать с ними хоро-
воды,  горланить  песни  без слов,  пролетать сквозь пламя костра и пить
сладкий, обжигающий сок, выжатый из голубых цветов.
    И он закричал незнакомым голосом, похожим на голос Лицедея:
    - Эх, ночка-ноченька заветная!
    Увидел он и старого знакомого - Дейбу-нгуо. Сидел тот у костра, под-
жав ноги,  окруженный кольцом волков, и напевал что-то, прикрыв глаза, и
волки вторили ему тихим воем. И еще он увидел древних богов этой земли -
душу тайги и тундры,  приземистых,  могучих,  с лицами,  блестя- щими от
медвежьего жира,  рука об руку пляшущих со славянскими бо- гами и славя-
щих изобилие, вечность и неистребимость жизни.
    Только Дейба-нгуо, бог-Сирота, сидел один и ни в ком не нуждался. Он
предвидел конец вечного, истребление неистребимого, иссякание изо- билия
и оплакивал это в своей песне.
    И пил сок Егор из больших и малых рогов, пил со Стрибогом, и с Дажь-
богом пил, и Ладо целовала его, и Леля-малина играл для него на свирели.
    - Эй! - кричал во весь голос Егор. - Эй вы, тупиковые ветви эво- лю-
ции!  Я занесу всех вас в Красную книгу!  Слышите?!  Отныне вас никто не
тронет! Живите как хотите!
    И смеялись лешие в ответ, взбрыкивал копытами Полкан, русалки на ле-
ту  щекотали  Егора и прижимались на миг к его телу своим - холод- ным и
упругим.
    Мелькало, кружилось,  мельтешило, расплывалось, переплавлялось в ог-
ромном огненном тигле, смешивалось, рождалось, умирало, распадалось, со-
единялось из миллиона раздробленных крупиц и снова расщеплялось,  погре-
балось, воскресало, возносилось и низвергалось...
    И когда,  уставший, он опустился на краю поляны, то увидел, что Кур-
дыш незаметно исчез, а рядом стоит Маша. Обнаженная, тонкая, без улыбки,
без слов, смотрит на него.
    И он потянулся к ней,  и обнял ее,  и прижал к себе, и она обхватила
его руками за шею,  и он ощутил,  как она входит в него, вжимается своей
плотью в его плоть,  исчезает в нем,  растворяется, уходит без остатка в
его тело.  Он не стал отстраняться, не испугался, а обнял крепче и обни-
мал так до тех пор,  пока не увидел, что сжимает руками свои собственные
плечи,  И он почувствовал,  что он уже не он и что в нем две души и  два
тела.  И то,  к чему слепо стремятся люди, сжимая в объятьях своих люби-
мых, то, потерянное и забытое ими навсегда, вернулось к Егору.
    Но это был уже не Егор.
    Меховая одежда приросла к телу,  он потянул за рукав и ощутил  боль,
словно пытался снять с себя собственную кожу.  И уже не обращая вни- ма-
ния ни на кого,  он лег на землю,  вжался в нее,  животворную, теплую, и
пустил корни,  и стал деревом,  и вырастил на своих ветвях плоды.  Плоды
познания добра и зла, познания души природы.
    А наутро пошел дождь.  Исподволь, постепенно набирая силу, падала на
тайгу разрозненная вода,  поила корни и листья, приводила в движение за-
густевшие соки, обмывала, обновляла, спасала от смерти, сбивала на землю
увядшие  голубые венчики цветов,  лилась ровными тугими струями на спину
лежащего человека.
    Спит Егор посреди поляны,  и нет никого рядом с ним, и в то же время
вся  тайга  склонилась над его головой и баюкает,  и навевает сны - один
лучше другого.
    И в снах тех звери и птицы,  деревья и травы приходят к нему и гово-
рят с ним на своем языке,  и все слова понятны, и нет нужды называть жи-
вых существ придуманными людьми именами, ибо и он сам, и все они - едины
и неразделимы. Все, что дышит, растет, движется, все, что рождается, из-
меняется,  обращается в прах и снова возрождается, - все это, от микроба
до кита, было им, Егором, и он был всем этим, живым, вечным.
    Изменяюсь, следовательно, существую. Суть живого в вечном изменении,
и Егор изменился.  Изменился, но не изменил ни людям, ни лесу. Перун вы-
полнил свое обещание. Егор остался Человеком.
     ГЛАВА СЕДЬМАЯ
    Через неделю на него наткнулись эвенки,  переходившие реку. Егор си-
дел на берегу и, свесив ноги в воду, разговаривал с кем-то невидимым. Он
долго не признавал людей,  заговаривался и твердил о том, что в нем зак-
лючены все звери и деревья тайги.  Его отмыли,  накормили,  посадили  на
оленя и привезли в стойбище. Пока ожидали вертолет, Егор бродил по стой-
бищу,  разговаривал с оленями,  гладил собак,  и те не кусали его. О нем
заботились и обращались с ним,  как с больным человеком,  свих- нувшимся
от долгого блуждания по тайге.  На все вопросы он отвечал од-  носложно,
но  от разговоров не уклонялся,  и похоже было,  что он не видит большой
разницы между оленями и человеком.
    Прилетел вертолет, и его увезли сначала на базу геологов, а оттуда -
в город.
    Лежал он в светлой комнате вместе с тремя больными.  Один из его со-
седей был Генералиссимусом галактики,  и от его команд хотя и  не  гасли
звезды,  но сны снились беспокойные,  поэтому Егор на ночь превращался в
дерево и спал без сновидений до самого утра.
    Лечащий врач охотно беседовал  с  ним,  по-видимому,  ему  нравились
рассказы Егора,  а может быть, это была просто профессиональная веж- ли-
вость.  Егора он слишком-то не разубеждал,  а лечил его согласно  науке,
стремясь расщепить его многоликую душу.
    Когда Егор отдохнул и набрался сил, он понял, что лежать в этой ком-
нате и ничего не делать для спасения вымирающего племени по меньшей мере
преступно.
    И как-то  ночью  он разделил себя на стаю малиновок и вылетел в фор-
точку, минуя яркие фонари.
    То ли снова вернулся в тайгу, еще не тронутую человеком, то ли прос-
то умер, отдав свое тело земле, а душу рассыпав среди трав и кузнечиков.
И никто не искал его, да и искать было бессмысленно.
Теперь он был везде, где билась жизнь, где цвел цветок и пела пчела.



   Олег Корабельников.
   Надолго, может, навсегда

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Башня птиц". СпБ., "Азбука", 1997.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 9 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------

                                           Страшно мне: изменишь облик Ты.
                                                                   А.Блок.


   В четверг, в двадцать  часов  московского  времени,  Климова  разлюбила
жена. В его родном городе была полночь, и в последнюю минуту четверга,  не
дождавшись пятницы, он не выдержал и заплакал.
   Спина его вздрагивала, он  вытирал  слезы  рукавом  и  старался  дышать
глубже, чтобы успокоить прерывистое дыхание.  Жизнь  ломалась  на  глазах,
деформировалась, растрескивалась, и то будущее,  которое  Климов  придумал
для себя на ближайшие годы, уничтожалось и превращалось в ничто.
   Дети спали, а они сидели на кухне, все еще муж и жена, прожившие не так
уж и мало вместе. Она пила чай  большими  звучными  глотками  и  на  слезы
Климова не реагировала. Тогда он спросил, почему она так сделала и считает
ли справедливым такое решение: ведь уже многое позади и  начинать  сначала
будет очень трудно. Она  улыбнулась,  и  долила  себе  чаю,  и  зачерпнула
ложечкой сахар,  и  спокойно  посоветовала  ему  хоть  раз  в  жизни  быть
мужчиной. Она  все  обдумала,  все  решила:  разведутся  они  быстро,  без
скандала и унизительной дележки, разменяют квартиру и будут жить  сами  по
себе. Она устала заботиться о нем,  беспомощном  и  слабом,  ей  невмоготу
нести это бремя, когда и дом, и  дети  висят  на  ней  одной,  а  он,  так
называемый глава семьи, делать ничего не умеет, и если бы не  она,  то  он
давно бы погиб.
   Она говорила, а он слушал, все слова были знакомые,  и  смысл  их  ясен
давным-давно, и он внутренне соглашался с ней, как все эти годы, но  легче
от этого не становилось - со всей беспощадностью он осознал,  что  это  не
простая ссора, а конец всего прошлого, а значит, и будущего.
   Когда она замолчала, Климов встал на колени и попытался уткнуться лицом
в юбку, она оттолкнула его, и он чуть  не  упал.  Тогда  он  рванул  ворот
рубашки и несильно ударился головой о  пол.  Она  спокойно  заметила,  что
пуговицы придется пришивать самому  и  не  стоит  будить  соседей  громким
стуком... Он снова заплакал, но слез не было. Оставались  боль  и  чувство
потери, которые горше любого горя.
   Он спросил у нее, не полюбила ли она другого. Она ответила, что в  этом
совершенно не нуждается. Он не поверил, тогда она  сказала,  что  да,  она
полюбила, полюбила себя, ей стало жаль свою напрасно увядшую жизнь, и  она
твердо решила избавиться от груза, тянущего ее на дно.
   Он спросил о детях, она сказала, что дети останутся с ней, ведь  он  не
сможет ни прокормить, ни воспитать их.  Он  знал,  что  все  споры  с  ней
бесполезны, она намного сильнее  его,  и  склонился  перед  этой  силой  с
обреченностью  висельника,  и  поплелся  в  ванную,  на   ходу   запахивая
рубашку...


   После развода Климов перебрался в  маленькую  комнату  так  называемого
секционного типа, а проще говоря - в коммуналку, где, кроме его, было  еще
пять комнат. Все дела по разводу и размену решала за него жена, и это была
ее последняя забота о нем. Он  соглашался  на  все,  он  думал,  что  если
прежняя жизнь разрушена навсегда, то новая,  как  бы  она  ни  начиналась,
никогда уже не приведет ни к чему хорошему. Хорошее Климов связывал с  той
жизнью, когда он приходил в чистую и уютную квартиру, где ждали его голоса
детей и забота жены, столь естественные, что казались сродни воздуху, воде
и смене времен года.
   Жена выделила ему необходимую мебель и посуду и  в  общем-то  разделила
все по справедливости, ведь у нее оставалось двое детей,  а  Климов  вдруг
стал холост, одинок и свободен.
   Приходя с работы, он пробирался по тесному коридору, где всегда  висело
чужое белье, а с  кухни  доносились  голоса  и  запахи,  и  чужие  женщины
задевали его локтями, и чужие мужчины в мятых майках хмуро кивали ему.
   В первые дни он бедствовал. И совсем не от безденежья, а просто потому,
что никак не мог приучить себя покупать хотя бы  булку  хлеба  по  пути  с
работы. Лежа на диване и глядя вверх,  он  думал  о  том,  что  вывернутый
наизнанку потолок, ограждающий от него небо, превращается в чей-то пол,  и
тот, кто выше его, попирает его своими ногами, и так же, как он, дышит  на
своем диване, и так же смотрит вверх, в белую пыльную стену,  поставленную
горизонтально.
   Мать  Климова,  умершая  не  так  давно,  считала   мужчин   никчемными
придатками рода человеческого, долго и красноречиво могла говорить на  эту
тему, и, право же, в свое время  из  нее  получилась  бы  неплохая  царица
амазонок. Но ее единственный ребенок был, к сожалению,  мальчиком,  и  она
прилагала все усилия, чтобы не замечать этого уродства. Она  даже  одевала
его, как девочку, правда только дома, потому что смеялись больше над  ней,
чем над ребенком.  Она  покупала  ему  куклы,  не  стригла  волосы,  учила
вырезать из бумаги платьица и  сарафанчики.  А  самому  Климову  было  все
равно, кто он есть на этой земле, он знал, что живет, дышит воздухом, пьет
воду, понимает речь людей и даже - совсем немного  -  птиц  и  зверей.  Он
знал, что его называют человеком, и не так уж и важно,  к  какой  из  двух
разновидностей рода людского он принадлежит. Но это было в раннем детстве,
потом стало трудно - он постоянно ощущал свою раздвоенность, и  отрочество
прошло для него, точно затяжная болезнь. Он переболел  им,  как  оспой,  и
природа развернула Климова так, как и  задумала  раньше,  потому  что  она
всегда исполняет все задуманное и тем отличается от человека.
   Климов влюбился. Она была высока,  сильна  и  прекрасна.  Так  казалось
Климову. Сам он был невысок, хрупок телом и не любил  зеркала.  Он  вконец
поссорился с матерью и долго, униженно ухаживал  за  той,  лучше  кого  не
бывает. Они поженились,  она  добилась  квартиры,  она  родила  ему  умных
красивых детей, совсем не похожих  на  Климова,  но  все  равно  родных  и
любимых. И вот она разлюбила его, теперь он живет один и никому  на  свете
не нужен. Даже самому себе.
   Он запомнил последнюю ночь, когда были уложены вещи и наутро они должны
были разъехаться по разным квартирам, надолго, быть может,  навсегда.  Они
снова сидели на кухне, пили чай, курили. Климов не плакал,  он  знал,  что
это ни к чему, он  просто  хотел  узнать  до  конца,  выяснить  до  полной
прозрачности, что же произошло с ней. Он чувствовал, что она не лжет, ей в
самом деле было тяжело с ним, неприспособленным ни  к  чему,  и  пусть  ее
называют злой и бессердечной, но двое детей тоже требуют любви и внимания.
Тогда он сказал, что это похоже на кораблекрушение. Они на  плоту  посреди
океана, а запасы воды только на троих. Значит - он лишний,  значит  -  он,
мужчина, должен уступить право жить женщине и детям. Она пожала плечами  и
сказала, что это слишком мелодраматично, но в  общем-то  он  прав.  И  еще
добавила, что мать Климова сгубила его своей любовью, а после и  ей  самой
приходилось исполнять роль матери, потому что  Климов  может  быть  только
сыном, а мужем - никогда. А такой взрослый сын, как он,  похож  теперь  на
кукушонка в гнезде малиновок.
   - Нет, - сказал он, - дело не в этом. Конечно,  я  некрасивый,  слабый,
часто болею, а тебе должны нравиться сильные, высокие мужчины. Если  бы  я
сумел изменить свою внешность, то все было бы по-другому.
   Ему стало жаль себя, невиновного в том, что природа вылепила его так, а
не иначе.
   - Ерунда, - сказала  она.  -  При  чем  здесь  внешность?  Если  бы  ты
изменился внутри, тогда бы я...
   - Что тогда? - спросил он с надеждой.
   - Ничего. Но я думаю, что одиночество пойдет тебе на пользу. И  я  была
бы рада за тебя, если бы тебе удалось измениться к лучшему.
   - Ты вернешься ко мне, если я изменюсь? Ведь мы были так счастливы.
   Она кивнула головой.


   Начались неприятности на работе. Он  не  высыпался,  недоедал,  забывал
выгладить брюки и сменить рубашку, часто допускал  ошибки  в  расчетах,  и
хотя к нему относились сочувственно, но дело есть дело,  и  с  работой  он
просто не справлялся.  Задерганный  и  усталый,  он  приходил  домой,  сил
хватало только на то, чтобы умыться и долить чайник. Он ложился  на  диван
и, расслабившись, смотрел на свой потолок - вывернутый наизнанку пол,  или
на свой пол - перевернутый потолок тех, кто внизу.
   Кто-то ходил с той стороны потолка, иногда оттуда доносились голоса или
музыка, или просто что-нибудь тяжелое  падало  на  пол,  и  тогда  потолок
отзывался тихим эхом.
   И Климов привычно думал о том, что  тот,  кто  живет  наверху,  так  же
недоступен для него, как, скажем. Бог  или  Австралия,  которая  для  него
никогда не станет реальностью.  Ему  не  приходило  в  голову,  что  можно
подняться на другой этаж и попросить у того, высшего, сигарету или щепотку
соли, и познакомиться с  ним,  и  поговорить  о  чем-нибудь  просто,  если
получится.
   Он подолгу размышлял о благородстве и совершенстве одиночества.
   Одиночество - это жизнь без зеркал.
   Пусть нет никого, кто бы мог помочь  тебе,  но  зато  нет  и  тех,  кто
помешает или повредит. Нет никого, кто полюбит тебя, но нет и  ненавидящих
тебя.
   Одиночество -  это