ботой!
Хватит проливать драгоценную росу, иди сюда!
     Мистер Хатчинсон,  пунцовый  от  досады  и смущения,  подошел к  ним  и
сказал:
     -- Я так неловок оттого, что эта ложечка чересчур маленькая для меня.
     -- Зато твоя бочка была  чересчур большая для нас, но мы не жаловались!
-- совершенно справедливо возмутились пикси.
     Мистер Хатчинсон выглядел  таким пристыженным  и  несчастным, что пикси
пожалели его и перестали ругаться.
     -- Ну  ладно, -- сказали они, -- не расстраивайся. Сейчас мы дадим тебе
такую легкую работу, что ты точно с ней справишься! Знаешь ли ты, из чего мы
печем хлеб?
     Мистер Хатчинсон, конечно, не знал.
     --  Видишь  пылинки,  что  кружатся  в солнечном  луче?  Мы  ловим  их,
просеиваем,  и  печем из них  хлеб. Вот тебе сито, вот мешок. Набери для нас
полный мешок пылинок!
     "Сито"  было размером с  наперсток,  а "мешок" сшит из  двух  лепестков
розы.  Мистер Хатчинсон совсем пал духом, но покорно взял и то, и другое,  и
принялся  ловить  пылинки.  Они  весело  плясали  в  солнечном  луче,  ловко
ускользая  от  всех  неуклюжих  попыток мистера  Хатчинсона поймать  их.  Он
кидался за ними  то туда, то сюда, размахивая  крошечным мешком, но  не смог
поймать и дюжины. Пикси недоуменно смотрели, как мистер Хатчинсон мечется по
лужайке, словно слон, решивший поступить в кордебалет, а  потом не выдержали
и расхохотались:
     -- Глупый человек, прекрати, а то мы надорвем животы от смеха! Так ты и
за год не наловишь  мешок пылинок! Как  же ты мог упрекать  нас,  что мы  не
трудимся? Сам-то ты совсем не умеешь работать!
     Понурый вид мистера Хатчинсона вновь заставил пикси смягчиться.
     -- Прости нас, -- попросили они. --  Мы больше не будем насмехаться над
тобой. Вот  тебе  последнее  задание  -- может,  хоть его  ты выполнишь!  Мы
собираемся завтра на бал к Золотой Королеве и уже  сшили чудесные наряды, но
наши башмаки не чищены. Почисть их для нас!
     Перед мистером  Хатчинсоном тут  же выросла горка  крохотных башмачков,
ему дали  пару  щеток,  размером с  ноготь  мизинца, и  он,  скрепя  сердце,
приступил к  работе. Башмаки  пикси были сделаны, как и  вся их  одежда,  из
лепестков  цветов,  а подметки были  из  жучиных крылышек.  Они  были  такие
хрупкие, что их было боязно даже взять в руки, не то что чистить. К тому же,
они  были  сплошь увешаны  крохотными  колокольцами, за  которые  то  и дело
цеплялась щетка. Когда мистер Хатчинсон порвал первый башмачок, пикси  хором
стали его  утешать:  мол, ничего  страшного,  это бывает.  Когда  он  порвал
второй, они принялись кричать, чтобы он был осторожнее. Когда же он порвал и
третий, и четвертый, и пятый, пикси отобрали у него щетки и заявили:
     -- Такому  работничку, как ты, ничего  нельзя давать в руки!  Посмотри,
что  ты  наделал! Ты  что,  хочешь чтобы  мы отправились  на  бал к Королеве
босиком?
     Мистер Хатчинсон принялся оправдываться и просить прощенья, но  на этот
раз пикси были неумолимы.
     -- Ты говорил о нас, бесстыжий болтун, что мы "бесовские твари", потому
что, якобы, не умеем работать!  Но мы сделали всю тяжелую и грязную работу в
твоем  доме, не жалуясь  и не  прекословя. А вот  ты --  ты и есть настоящая
бесовская тварь, потому  что умеешь работать только языком, и портишь все, к
чему ни прикоснешься! Тебя нужно как следует наказать!
     Мистер Хатчинсон упал на колени и стал умолять пощадить его.
     -- Я вижу теперь, -- причитал он, -- как  неправ я был! Все  беды -- от
моего  длинного  языка,  которому я давал волю!  Но  теперь,  обещаю, я буду
следить за своими речами, и не позволю себе ни одного лишнего слова!
     -- Разве можно верить людским обещаниям? -- презрительно сказали пикси.
-- Нет  уж, мы  сами позаботимся, чтобы ты впредь не распускал язык! Отныне,
как только ты захочешь поучать кого-нибудь, из твоего рта будет нестись лишь
хрюканье и лай. А теперь проваливай, и радуйся, что так легко отделался!
     Перед глазами мистера Хатчинсона вновь засверкало, в ушах  зазвенело, а
через  несколько  секунд  он  уже  сидел  в  своем   кресле,  растерянный  и
оглушенный. С полчаса он приходил  в себя, а потом отправился на кухню чтобы
проверить, не привиделись ли ему эти необычайные приключения.
     Едва он вошел туда,  как зажмурился от нестерпимого сияния  драгоценных
камней в кухонном очаге. Пикси не стали отнимать у него  этот дар,  а может,
самоцветы так  мало стоили в  их глазах, что они  и вовсе не  придали  этому
значения. Еще теплый хлеб лежал на столе,  а бочка была полным-полна молока.
Убедившись, что ему  ничего  не  померещилось, мистер Хатчинсон запер  дверь
кухни,  чтобы  избежать  расспросов  слуг,  и  отправился  в  "Зеленый  Лев"
успокоить свои расстроенные нервы кружечкой портера.
     Усевшись  в  уголке и  прихлебывая  душистый  портер,  мистер Хатчинсон
почувствовал нестерпимое желание произнести свою всегдашнюю  проповедь. Да и
все посетители искоса посматривали на него, словно удивляясь, что это мистер
Хатчинсон   помалкивает.   Мистер   Хатчинсон   встал,   принял   подобающий
благообразный вид и заговорил... если, конечно, это можно так назвать. С уст
его слетало лишь "хрю-хрю" и "гав-гав", а больше -- ни слова!
     -- О! -- сказал кабатчик. -- Такая рань, а наш праведник уже надрался!
     Мистер Хатчинсон, не помня себя от стыда, поспешно выскочил за дверь, и
больше в "Зеленом Льве" его не видели.
     С  тех  пор  с  мистером  Хатчинсоном  произошла разительная  перемена,
которой не могли  нарадоваться его  соседи. Он стал молчалив и тих, поучений
от него  больше никто не слышал, а когда ему  задавали вопрос, относящийся к
его прежним проповедям,  отказывался даже заводить  об этом разговор.  Кроме
того, он вновь занялся торговлей, поставив ее на  самую  широкую ногу -- ибо
самоцветы  пикси,  вопреки  обыкновению,  так  и  не превратились  в мусор и
черепки.


История о барде Тириэле

     Случилось это во времена, когда волшебство еще не покинуло мир, а песни
ценились дороже  золота. Тириэль был прославленным бардом, придворным певцом
князя Эймрата.  Немало песен  сложил он, и  некоторые поют до сих пор.  А  в
мастерстве игры на лютне не  было и нет ему  равных. Но за этот дар заплатил
он седыми волосами. Вот как это было.
     Однажды солнечным  весенним  утром Тириэль,  которому  в ту пору минуло
тридцать  лет, задумчиво брел по лесу, прислушиваясь к пению птиц.  Лес этот
был велик и древен, и  ходили про него разные смутные  слухи. Тириэль забрел
уже довольно далеко, из светлых дубрав -- в сумрачный  ельник, когда до него
вдруг донеслись  дивные  звуки.  Сначала  он подумал, что это поет  какая-то
незнакомая птица, но потом начал разбирать слова и понял -- так  может  петь
только человек. Поспешив  на голос, Тириэль увидел между деревьями просвет и
вышел на заросшую  бурьяном  прогалину.  Посредине ее  лежал  большой черный
камень, похожий на древний алтарь, а рядом с ним стояла девушка и пела.
     Песня ее была знакома Тириэлю  -- в ней говорилось  о королеве  эльфов,
влюбившейся  в смертного,  который отверг ее  любовь. Тириэль  долго стоял в
тени  дерева и слушал, все больше убеждаясь,  что  голоса  прекраснее  он не
слышал никогда. В нем были  и звон капели, и журчание говорливого потока,  и
щебет птиц, и серебристый шум  березовой листвы. Тириэль подумал, что стоило
жить только ради того, чтоб услышать такое чудо, а свое собственное пение он
не  мог вспоминать иначе, как  со  стыдом.  И в  сердце своем дал он  клятву
больше не петь никогда.  Наконец,  Тириэль шагнул вперед, и девушка,  увидев
его, смутилась и смолкла.
     Она была очень худенькая и совсем молодая, на вид не старше  семнадцати
лет.  У  нее  были черные  волосы,  серые  глаза и ослепительно  белая кожа,
казавшаяся прозрачной. Одежда на ней давно превратилась в лохмотья, а взгляд
был грустный и потерянный. Когда Тириэль приблизился, она сжалась в комочек,
словно испуганный звереныш.
     -- Не бойся, дитя! -- сказал Тириэль. -- Я услышал твое дивное пение, и
оно поразило меня  до глубины души. Я --  бард, и пение всю жизнь  было моим
ремеслом, но сегодня я понял, как мало умею. Прошу тебя, скажи мне, как твое
имя?
     -- Лойсинн, -- тихо ответила девушка.
     -- Кто научил тебя петь, Лойсинн?
     -- Никто.
     -- У тебя есть родные, друзья?
     -- Нет.
     -- Совсем никого? Я  вижу, тебе  плохо живется.  Когда ты последний раз
ела?
     -- Не помню.
     -- Бедное дитя! С  твоим чудесным  даром ты должна бы есть на золоте  и
одеваться в шелка!  Ну ничего,  мы это исправим. Послушай меня, Лойсинн!  Ты
очень хорошо поешь, и могла бы зарабатывать этим на жизнь. Я хотел бы, чтобы
ты пошла со мной. Мой голос по сравнению с  твоим --  ничто,  но  я  неплохо
играю на лютне. Я -- Тириэль, придворный бард  князя, и я клянусь, что желаю
тебе только добра. Ты веришь?
     -- Да, -- ответила Лойсинн не очень уверенно, но  перестав сжиматься  в
комочек.
     -- Ты пойдешь со мной?
     -- Да, -- сказала она тихо.
     Так Тириэль встретил  Лойсинн. С тех пор вся  его жизнь пошла иначе, но
нельзя  сказать, что  счастливее.  Началось  все  с того, что вскоре Тириэль
перестал быть бардом князя. Не  прошло и недели, как  его господин,  человек
еще нестарый  и крепкий,  неожиданно захворал какой-то странной  болезнью  и
умер. Сын  его, новый князь Эймрата, не  пожелал оставить  Тириэля при себе,
хотя раньше очень любил его песни. Он намекнул Тириэлю,  что если бы тот пел
сам, как раньше,  и прогнал чужачку  Лойсинн,  то мог бы остаться, но бард с
негодованием отверг это предложение. Чудесный голос Лойсинн значил для  него
больше, чем княжеское золото.
     За эти дни Тириэль успел очень привязаться к Лойсинн. Она же оставалась
все такой  же грустной и  тихой,  мало говорила, еще меньше ела и никогда не
смеялась. Тириэль  жалел  ее, считая, что причина ее грусти  -- большое горе
или черная обида. Поэтому он старался быть с ней мягок и надеялся, что время
и доброта излечат ее раны. Он заметил,  что  люди недолюбливают  и  избегают
Лойсинн, и в  душе проклинал  их жестокость.  Все  признавали,  что  Лойсинн
прекрасно поет, но слушать ее не любили. Это было выше разумения Тириэля. Но
он твердо, наперекор всему, решил добиться для  Лойсинн  славы и  богатства.
Быть может, уже тогда он полюбил ее, хотя и не думал об этом.
     Покинув  княжеский двор,  Тириэль  и  Лойсинн  стали ходить по  ближним
селениям  и  петь на  свадьбах и праздниках.  Но  если раньше  люди зазывали
Тириэля  к себе и  гордились, если  знаменитый бард  посещал  их, то теперь,
когда  с ним была Лойсинн,  они  смотрели на него косо,  а  то и вовсе гнали
прочь.  "Приходи один!  --  говорили  они.  -- Бард Тириэль  для  нас всегда
желанный гость. А вот чужачки нам не надо!"
     Горько было Тириэлю видеть такую черствость и  несправедливость. К тому
же, он был небогат, а заработки случались  все реже и реже. Не раз он жалел,
что  дал клятву  никогда  не петь, но  мысли о Лойсинн  и  ее дивном  голосе
придавали ему стойкость.  Теперь  он  знал, что любит  ее, но молчал о своей
любви.
     Лойсинн за это  время изменилась. Лохмотья  она давно сменила на платье
из  серого  шелка,  худоба ее уже не была  столь сильной,  а в глазах  порой
что-то загоралось. Но молчалива она была по-прежнему, а  на невзгоды никогда
не роптала.
     Однажды, уже осенью, Тириэля неудержимо потянуло в  лес.  В то время он
слагал балладу о своей несчастной судьбе,  а лесная  тишина всегда приносила
ему вдохновенье.  Поэтому, оставив Лойсинн в их маленьком домике, он пошел в
тот самый  лес, где когда-то  встретился с ней. Точно  так  же,  как полгода
назад,  брел Тириэль по лесу, только не  слышно было  птичьего щебета, а под
ногами шуршала палая листва. Долго бродил Тириэль, подбирая рифмы, и уже под
вечер вышел на опушку, где встретил странного незнакомца.
     Этот человек средних лет был высок ростом, белокур  и одет в ярко-синюю
длиннополую одежду.  По виду он  напоминал чужеземца -- странника или купца.
Лицо  у  него  было приятное  и благородное, а взгляд, казалось, пронзал  до
глубины души. Завидев Тириэля,  незнакомец окликнул его по имени, поклонился
и  заговорил.  Он  назвался  Ойниром  и  сказал, что  родом  он  издалека  и
странствует по земле в  поисках мудрости и красоты.  О мастерстве Тириэля он
давно наслышан, и теперь явился в  этот край чтобы  послушать его пение. Тут
незнакомец еще раз поклонился и попросил Тириэля уважить его желание и спеть
что-нибудь.
     Тириэль был польщен такой просьбой, но помнил о Лойсинн и своей клятве,
и потому ответил:
     --  Я был  бы  рад спеть, но  недавно я  дал клятву не петь  никогда, и
теперь могу только сыграть для  тебя на лютне. А если ты действительно ищешь
красоту, я могу проводить тебя к  деве, голосу которой завидуют ангелы.  Имя
ей -- Лойсинн.
     Ойнир нахмурился:
     --  Как мог  певец  дать клятву не петь? Разве  может земля не родить а
небо не проливаться дождем? Клятва эта нечестива, и не стоит ее исполнять.
     -- Но я дал ее, и исполню, -- возразил Тириэль. -- Когда я услышал, как
поет Лойсинн,  я  понял,  что мой  голос жалок и смешон. Тогда и  дал я  эту
клятву.
     -- Одна красота не  может  быть  лучше  другой, --  медленно проговорил
Ойнир. -- Пусть эта  дева поет прекрасно; ты сам -- певец, и люди любят твои
песни.  Твой  дар дан тебе свыше, и отвергать  его --  кощунство. Поэтому  и
сказал я, что эта клятва нечестива. Прошу тебя,  забудь о ней и порадуй меня
своим пением. Я награжу тебя так щедро, как ты и не мечтаешь.
     Тириэль в душе сам давно  жалел  о поспешной клятве. Петь для него было
величайшей  радостью  и, лишившись ее, он истосковался.  К  тому же, Ойнир с
первого взгляда пробудил в  нем  уважение и  приязнь,  и Тириэлю не хотелось
огорчать его отказом.  Да  и награда была бы очень  кстати.  Поэтому Тириэль
подумал немного и согласился. Он достал из  заплечного мешка лютню,  сел  на
поваленное  бурей дерево и  запел  песню  о деве, провожающей  суженного  на
суровую битву.
     Странное  дело! Стоило  ему только тронуть струны, как он почувствовал,
что в душе его родилась неведомая сила. А  когда он запел, то словно сам был
той  девой,  ибо горечь  разлуки и тоска  звенели в его голосе. На мгновенье
Тириэль даже увидел всадника на боевом коне, выезжающего за  ворота замка, и
белое пятно девичьего платья на  стене. И когда  голос его умолк  под  тихий
перебор  струн, Тириэль не сразу очнулся, пораженный увиденным и испытанным.
Молча сидел он, погруженный в себя, когда услышал мягкий голос Ойнира:
     -- Да, Тириэль, ты достоин зваться бардом! Давно никто не  приносил мне
такой радости, как ты сейчас. Прошу тебя, спой еще что-нибудь!
     Тогда  Тириэль  запел о  ратнике,  князь  и дружина  которого полегли в
жестокой  сече, а он,  единственный, успел укрыться  в  лесу.  И  вновь сила
пришла  к  барду. Он видел поле, над которым  каркали  вороны,  и  множество
мертвых  витязей  в  изрубленных  доспехах.  Он  видел,  как  один  из  них,
израненный, проливает слезы  и стенает у лесного ручья. И голос  Тириэля был
полон мужественной  скорби, словно он сам был тем ратником. А когда он допел
до конца, Ойнир сказал ему:
     -- Прекрасна песня,  прекрасен певец! А  теперь позволь  мне  высказать
последнее желание. Давно мечтаю  я услышать песню, сложенную в этих краях --
о королеве эльфов, полюбившей смертного. Прошу тебя, спой мне ее!
     --  Нет!  -- воскликнул  Тириэль.  --  Попроси  меня спеть любую другую
песню, и я с радостью исполню твое желание. Но эту песню пела Лойсинн, когда
я ее  встретил,  и мне никогда  не превзойти ее  искусство.  Ты  убедил меня
отказаться от моей клятвы, но не требуй от меня слишком многого.
     -- Разве плохо  ты пел сейчас? --  возразил Ойнир. -- Разве так  мало у
тебя веры в свое мастерство? Пусть страх покинет твою душу, -- продолжал он,
кладя руку на чело  барда, -- пусть  в  ней останется только жажда красоты и
вера! Пойдем!
     И он повел удивленного Тириэля вглубь леса.  Бард  послушно следовал за
Ойниром,  чувствуя как  покой  и уверенность в своих силах разливаются в его
душе. Он начал догадываться, что  все, что с ним происходит -- неспроста, да
и Ойнир -- не простой смертный.
     Вскоре они вышли  на  прекрасную  поляну,  окруженную кленами в осенних
уборах.  Все здесь  было залито теплым  светом  заходящего  солнца.  Посреди
поляны лежал большой белый камень. Ойнир подвел Тириэля к нему и велел сесть
рядом  и  прислониться к камню спиной. Тот подчинился и  поразился ласковому
теплу, струившемуся от камня.
     --  Ну, бард Тириэль, -- ласково сказал Ойнир, -- спой же мне  песню  о
королеве эльфов!
     Тириэль  тронул  струны и запел. Никогда, ни до, ни  после, не был  его
голос так нежен и  чист,  никогда  он  не струился так  плавно. И сила,  что
пришла  к  нему  на  этот раз, была огромна.  Он  увидел  златокудрую  деву,
стройную и величавую, с  лицом прекрасным, как сама Любовь. Она стояла рядом
с ним, и, казалось,  порой  ее чарующий голос вторил Тириэлю. И  когда песня
кончилась,  она  взглянула ему прямо  в  глаза, махнула  рукой на прощание и
медленно растворилась в лучах солнца.
     --  Что  это было?  Кто это  был?  --  взволнованно спросил  очнувшийся
Тириэль у Ойнира.
     -- Это была королева эльфов. На этом  самом месте  много лет  назад она
впервые  спела  эту  песню.  И сейчас она  пришла  послушать,  как  ее  поет
смертный. Мне кажется, она осталась довольна тобой.
     --  Странные  вещи  творятся  в этом  лесу...  -- задумчиво  проговорил
Тириэль.
     -- Странные,  но лес  этот  и сам странен. Далеко не все  его  тайны ты
видел. Эта часть леса называется Священной Рощей, и эта поляна -- ее сердце.
В стародавние времена здесь собирались друиды, и их магия до сих пор разлита
в воздухе. Ты чувствуешь ее?
     Тириэль молча кивнул, задумчиво глядя на белый камень.
     Тем временем солнце все больше склонялось к западу, и лучи его покинули
поляну. Медленно опускались сумрак и прохлада.
     -- Вечереет... -- сказал Ойнир. -- Пора подумать о ночлеге. Прошу тебя,
будь  сегодня  моим  гостем, раздели со мной ужин и  кров. Я  остановился  в
харчевне неподалеку.
     Тириэль,  которому  не  хотелось  расставаться с  дивным  странником, с
радостью согласился. Не мешкая отправились они к харчевне и добрались до нее
когда уже  совсем  стемнело. Освещенные  окна харчевни радостно  подмигивали
путникам, обещая добрый ужин и отдых. Ойнир провел Тириэля в свою комнату, и
там, за бутылкой  старого вина, долго рассказывал  о чудесах  земли, которых
повидал  немало. Тириэль  и  через много лет  с  восхищением  вспоминал этот
разговор и мудрость своего хозяина.
     Поужинав и наговорившись вдоволь, они легли спать. Тириэль долго не мог
заснуть, но потом усталость навалилась на него, и он увидел странный сон. Он
сидел за столом в огромном пиршественном зале какого-то замка. Вокруг сидело
множество людей, у всех у них был изможденный вид и обтрепанная одежда. Едва
успел  Тириэль  все  это  разглядеть,  как  из-за  стола  поднялась  мерзкая
скрюченная старуха, одетая в лохмотья. Указав  на Тириэля  черным  узловатым
пальцем, она заговорила визгливым голосом:
     --  Так это ты  пел сегодня  песню о  деве? Плохо ты пел, певец из тебя
никудышный. Голос-то хлипкий -- куда уж тебе!
     И  так она  долго насмехалась над  Тириэлем,  а люди вокруг  роптали, а
потом вскочили и хотели его  убить. Но вдруг послышался громкий  шум, словно
тысяча человек  колотили  по  чему  попало, и толпа отступила,  и все  снова
расселись по своим местам.
     Тогда  вперед выступил маленький  старикашка,  такой же оборванный, как
старуха, и сказал:
     -- Так  это  ты пел  сегодня песню  о ратнике? Ну  и наглости  у  тебя,
бесстыжий скоморох! Куда тебе петь -- иди к бабам за прялку!
     И снова толпа  стала надвигаться на Тириэля, но опять