колышущимся, набатным сиянием,  а треск,
вой,  бушевание изменчивой стихии  наполняли  воздух.  Олицетворением  этого
дикого мира был его хозяин, бен Кебес.
     Таким его Мес  и застал  - в ореоле  кружащихся  искр, посреди  лавовых
потоков, в  которых сновали  и  плавали гигантские  и  невозможные  огненные
крокодилы,  под  небом цвета алого  пожарища. Здесь не  было  ничего,  кроме
возносящихся  к  закручивающемуся в  свиток небу  желтых столбов  с  редкими
настилами перекрытий того же цвета и лестниц, спешащих все к тем же небесам.
Эти  грандиозные  конструкции  тянулись до  самого  горизонта и  производили
впечатление  чего-то  фатально  недоконченного,  будто  те,  кто строил  их,
бросили  свое дело на полпути и разбежались - то ли  из боязни, что все  это
обрушится  им  на  головы, то  ли  из-за  страха  поджариться до времени или
закоптиться  в  смрадном  дыму.  Мес с любопытством начал осматриваться,  но
потом  бросил:  конструкции  были  утомительно  однообразны.  Полезнее  было
отыскать самого хозяина этого огненного долгостроя.
     Его  Мес  нашел  очень  быстро.  Нашел  по  дружному  хору  песнопений,
доносящемуся с одной из площадок высоко наверху:
     "Ты, который стал царем мира, священный крокодил, тебе  мелок стал Нил,
и ты вздыбился, праведный, и пожрал в великой спеси своей мировые светила, и
златую  колесницу  Ра, и  млечный  серп  Хонсу,  ты,  который,  землю ногами
попирающий,  небосвод локтями  распирающий, волосами  звезды сметающий, стал
царем мира, крокодил великий!"
     Мес криво ухмыльнулся и начал по лестнице, скользкой от жирного нагара,
подниматься наверх.
     Сам  бен  Кебес  с довольной  улыбкой сидел  на массивном,  но  топорно
слаженном троне и внимал  хору.  Мес преодолел последнюю ступеньку  довольно
крутой лестницы и теперь стоял перед ним. Кебес уставился на него.
     - Привет, Себек, - сказал Мес. Хор заголосил, пытаясь его заглушить, но
Мес сказал:
     - Заткнись, хор! - и хор заткнулся.
     Кебес не был раздосадован такими поворотом дела.
     -  И впрямь, - произнес он, -  хор сейчас не нужен. Он  требуется мне в
послеобеденные часы, для лучшей усвояемости пищи. Привет, Тот!
     Под Месом оказалось легкое потрепанное кресло для посетителей. - Просто
уясни себе  одну  вещь, - с  улыбкой,  как-то не  вяжущейся  с его страшным,
изборожденным складками-морщинами, темным  лицом,  промолвил Кебес,  - уясни
себе, что ты - всего-навсего посетитель, гость, может  быть, даже проситель,
а я - Архонт!.. Ну так, о чем ты собирался вести разговор, Тот?
     Мес добродушно  засмеялся, хотя все его нутро перевернулось от подобной
наглости.
     - Как к лицу тебе этот трон, Себек!
     - О, ты уже льстишь! Это хорошо - ты, сын великого, льстишь мне. Хорошо
- и забавно.
     Мес убрал улыбку со своего лица  -  и  вышло это, как он и предполагал,
очень резко и неприятно, напрочь смело весь эффект, напущенный его давешними
угодливыми словами.
     - У горькой пилюли оболочка всегда сладка, - сухо и желчно сказал он. -
Сердцевина же ее до такой степени  омерзительна, что нутро не принимает ее и
всеми силами старается вытолкнуть обратно.
     - О чем это ты? - встревожился бен Кебес. - Ты пришел с миром?
     Мес мановением своего жезла растер его слова в пыль прямо в воздухе.
     -  Я весьма раз застать тебя, Кебес, в добром здравии, -  ответил он. -
Но я и изумлен, ибо не ожидал застать тебя в добром здравии, а ожидал скорее
узреть твое тело подвешенным за шею к одному из этих стропил.
     Кебес задрожал - от великого гнева.
     - Подожди  дрожать от  великого  своего гнева, -  остановил его Мес.  -
Сейчас с языка моего сорвутся  слова, кои ты сильно не полюбишь. Потому  что
они - правда,  Себек. Так  вот, слова мои  - бич,  слова  мои -  жало, но ты
подожди взъярятся и постой метать молнии, а лучше выслушай, ибо я скажу вещи
хоть  и  неприятные твоему  тщеславию, но  по прошествии  некоторого времени
любезные разумению твоему.
     - Я не стану тебя слушать, - проревел Кебес.
     - Станешь, - успокоил его Мес. - Еще как станешь! Друг ли тебе Сет?
     -  Да, - неожиданно для себя с горячностью  утвердил его слова Кебес. -
Да, он друг мне.
     - А почему ты так думаешь?
     - Стараешься дружбу нашу разрушить?
     -  Было бы  что разрушать! Ответь  мне,  почему  ты  думаешь,  что Сет,
злобный и жестокий анахорет, вдруг стал тебе другом?
     - Мы родственны друг другу общей нашей ненавистью.
     - Понимаю. Но почему именно ты? Почему не Баст? Почему не я? Ну, с Баст
понятно, ведь она стала союзницей Осириса. Но ты, ты ведь, Себек, - вода. Ты
- благодатный разлив Нила,  священный крокодил, живоносные воды  Файюма. Так
почему вдруг  вода  и  зной идут  под  руку, словно  людская  любящая  пара,
супругами  называемая?.. Подожди, не отвечай. Я и  так знаю. Да все  потому,
что  тебе  надоело твое Ремесло.  Такое  случается.  Набивает  оскомину свой
Промысел,  и  тянет  на  что-нибудь  другое,  совершенно  противоположное  и
противоестественное.  Потому-то   здесь  вокруг  огонь,  что  ты  стараешься
приблизиться к Сутеху как можно ближе. На самом-то деле тебе здесь совсем не
нравится, в  этом  полыхающем мире,  ты мечтаешь  о море, зеленых шелестящих
волнах или огромных голубых извивающихся рукавах рек, спокойно  несущих свои
воды  к океану,  разливающихся  каждый  год и  дающих свой благодатный ил на
пользу полям. Вот что хочется тебе, Себек, а не огня и пожарищ.
     - Что скажешь еще? Ты  что-то еще хотел сказать горького,  обидного, не
так ли?
     - А то,  что  говорю сейчас, не горько? Сладко  как мед?  Тогда  ты  не
поймешь меня. Что слово для глухого? Цветы для слепого? Язык для немого?
     Кебес махнул рукой, чтобы хор продолжал, но Мес снова сказал:
     - Заткнись, хор! - и хор снова заткнулся.
     -  Нет, не для того он убивал Ленту, - говорил Мес, - чтобы дать дорогу
тебе. У него собственные планы. Крикни хору: "Продолжай!" Прикажи снова петь
дифирамбы! Наслаждайся! Тебе недолго осталось, и спеши ловить каждый миг.
     - Это нечто новое.
     - Все это  старо, как мир. Тебе никогда не сравниться с Сетом по  части
хитрости, коварства, вероломства и великого искусства продавать.  Сегодня он
охотится за членами Семьи и он премного преуспел. Он уже вывел из строя мать
и сына, одну за другим, и остальные, проникнув  в суть его, разбежались. Нет
и  не  будет мира, когда царит в мире подлость. Скоро  подойдет и твой срок,
Кебес.
     Тот молчал. Темное  лицо его еще больше потемнело, складки превратились
в узкие глубокие прорезы, глаза совсем утонули в щелках век.
     - Почему я, Тот? - сказал он вдруг.
     - Что?
     -  Почему  я?  Почему  меня  ты  избрал объектом  для  своих непонятных
исканий? Благодарю, конечно...
     - Ты, видно, меня не так понял, Себек.
     - Подожди-ка, Тот.  Помолчи. Я понял  то, что понял. Сет мне друг, так?
Друг. Нехорошо  предавать  друзей.  Пусть  сначала  он предаст меня,  а  там
посмотрим. Сам посуди, Мес: я Архонт. Кто меня сделал им? Сет. Кто поддержал
меня, тогда как все вы были против? Сет.  Кто устранил ненужных  и виновных?
Сет. А вот твою роль здесь, Тот, я что-то не угадываю.
     Даже в этом бушующем мире приходило время ночи: здесь это выражалось  в
том, что небо медленно засыхало красно-коричневым  струпом,  утрачивая  свою
дневную  окраску свежераскрывшейся  раны, - темнело.  Мес  взглянул  наверх.
Кебес сидел, ожидая ответа.
     - Ответа не будет, - наконец сказал  Мес. -  Ты спрашиваешь: почему ты?
Не  знаю.  Ты  казался мне разумным.  Нет, ты,  конечно, разумен, но  как-то
по-своему.  Все  вы как-то иначе,  по-другому  мыслите.  Странно.  Сет  тебе
друг... Но в такой же степени он друг и всем нам. Он опустил голову, а затем
громко произнес:
     - Гогна!
     Острый его  взгляд впился в Кебеса. Но на  того это слово, сверх всяких
ожиданий,  не  произвело ровно  никакого  впечатления.  Каменный  лик его не
шевельнулся ни одним мускулом, глаза не выглянули из бойниц век. Неподвижный
и  почти величественный,  восседал  он  на своем  троне и смотрел на  Меса с
высокомерием.
     Когда Мес занес уже было ногу над первой ступенькой, он вдруг вспомнил.
     - Пой, хор! - приказал он.
     И уже за своей спиной услышал, как хор заголосил:
     -  Ты, воздевший рога Хатор, рыкающий зевом Сехмет, крадущийся по ночам
тенью-Анубисом, ты, рождающий  волну  и заливающий  пламя, несущий и мир,  и
меч, воцарился навеки, крокодил победоносный!
x x x
     Сын бога. Сын  бога.  Когда человек,  взыскавший  все почести  и  грехи
земные, пресыщен и утолен, когда кровь и порфира не пьянят его более, а лишь
тяготят подобно тайному знанию, он начинает именовать  себя сыном  бога. Вот
что предшествует этому  -  шествия жестоких жрецов, лица  в гордыне живущих,
безобразные  обагренные  истуканы,  факельные отблески на  золоченых митрах,
трон и - титул - Сын Бога. Действо еще  более величественное и мрачное. Сама
жизнь  протестует   и,  стеная,   все  же  подчиняется  нелепым,   человеком
установленным правилам, чтобы потом, подобно вырвавшемуся из узилища плотины
потоку,  смести и самого  человека, и его странные  законы. Сын  бога. Что в
имени, коли не пребываешь таким? Звук пустой и гулкий. Живые  мумии-фараоны,
восточные сатрапы и цари, насурьмленные  и пропитанные благовониями, Цезарь,
Август,  Нерон, Коммод,  Элагабал, -  сердца  жестоковыйные!  Как спасетесь,
ежели не смирились? Верблюды, сквозь игольное ушко протискивающиеся!
     Время неосязаемо для  человека. Оно - просто нечто, его сравнивают то с
рекой, то  с потоком,  что  в сущности одно  и то  же,  хотя сравнение  это,
по-моему, довольно  образно.  Но, несмотря на  это, человек не понимает и не
может  понять время.  Часы, складывающиеся в дни,  а  те  - в годы, для него
проходят незаметно,  а  потом  наступает  момент,  когда  он  говорит: "Эва!
Смотри, а жизнь-то уже прошла! Это ж надо  же!"  Неразумный!  А на что жизнь
тебе?
     Я  помню  все. Пусть твердят полоумные, что те,  кому дано  больше, чем
век, живут  одним  днем и памяти  не  имеют. Память  их  остра  и тверда. Но
некоторые  из них не хотят  помнить. Это их  выбор. Я помню все.  Когда-то -
было это  в  сияющие века пирамид и власти золотого урея, -  преисполнившись
знания и умения, я высек некоторые мои мысли на  некоем зеленом камне. Ныне,
находя в древних алхимических фолиантах те мои  слова,  я понимаю, что давно
утратил  подлинный  их смысл и что теперь они не более,  чем  звук пустой  и
гулкий.  Помните?  "Истинно.  Несомненно. Действительно.  То,  что находится
внизу, подобно находящемуся наверху,  и обратно, то,  что находится наверху,
подобно находящемуся  внизу, ради  выполнения чуда  единства". Согласно  мне
сегодняшнему, речь тут  идет о  половом  акте. Дальше  в  той штуке, которую
называют  Изумрудной Скрижалью, слова и понятия  становятся все  запутаннее,
пока разум,  эта  уставшая ищейка познания, не начинает  крутиться на месте,
ловя себя за  хвост. Но кончается толково: "Вот почему я был назван Гермесом
Трисмегистом - обладающим познаниями троякой философии мира". Нескромно,  но
есть,  есть  в  этом  самодовольстве что-то, что  притягивает  и  заставляет
уважать. В  те  времена  я  был довольно  толковым  парнем.  То  не была моя
автобиография,  вырезанная в камне. То были всего лишь некоторые отвлеченные
мудрствования, коими я забавлялся то ли на сон грядущий,  то  ли с мыслью об
обескураженных потомках. Впоследствии вокруг них выросли целые горы  и  леса
алхимических бредней. Я к этому не имею ровно никакого отношения.
     Ну, а раз речь зашла о потомках - так прямо, просто даже без уверток, -
то я и их помню, всех до одного.  Речь  идет  о  моих  сыновьях.  Все они  -
личности известные, упоминаются то там, то здесь, причем в источниках, седой
авторитет которых никем не ставится под  сомнение. Я  не был рекордсменом по
части  деторождаемости  среди всех  обитателей Вершины, кое-кто меня в  этом
даже  переплюнул,  но и мои достижения не так уж плохи: у меня  было  восемь
сыновей. И это еще если исключить  из списка тех, кому я лишь приписывался в
качестве родного  папы. Восьмеро  - это точно, мои.  Остальные - быть может,
фикция, возможно, подвох.
     Он  лежал  с  закрытыми  глазами   на  кровати,  своей   кровати,   под
приспущенным  балдахином.  В  комнате  свет не горел,  а  поэтому давно  уже
темнота снаружи влилась сюда через окно и затопила комнату, сделавшись особо
черной по  углам, под столом и кроватью, - там стояли озерца чего-то чернее,
чем мрак. Он лежал с закрытыми  глазами и, похоже,  спал. Что  такое память?
Это сны. Мы гоним память, но она мелкими  бродильными пузырьками всплывает в
наших  снах, от нее  никуда не денешься, и ночные  видения поэтому -  что-то
вроде  второй  жизни,  жизни  в  прошлом.  Память  не  бес,  ее не  изгонишь
экзорцизмами, ее  не проводишь вежливо за дверь, чтобы она, будто непрошеный
гость,  мокла под осенним  дождем забвения, она  всегда  с  тобой и всегда -
жива.
     Его имя было Пропилей. В этой своей ипостаси он никогда не соперничал с
Янусом, также привратником, а  покровительствовал  скорее путникам  и вообще
всем идущим по дорогам, нежели  покушался  на смелое владычество над  всяким
началом.  Гермы были его  символами, разрушить  их  значило навлечь на  себя
тяжкий грех и гнев его. Поэтому Геростратов не находилось. Символом его была
герма.
     Он находился на перевале. Здесь  свистел и плакал ветер и навалены были
обо - кучи гладких шлифованных камней. Вдали возвышался длинный, истрепанный
ветрами   шпиль    субургана,    возле   росла    кучка    уставших    голых
полукустарников-полудеревьев,  похожих одновременно на внезапно  одумавшееся
оседлое перекати-поле и куст терновника - излюбленное пристанище плакальщика
баньши. Странно, но он видел только свой перевал, остальные  детали, как-то:
горы,  вершины, вечные снега, ручьи и водопады, - были скрыты густым туманом
нежелания их видеть. Итак, только исхлестанная всеми ветрами лысина перевала
и он, Пропилей.
     Самое странное было  то, что он знал, что будет дальше. Он даже знал, в
каком порядке будут являться ему его сыновья.
     Возникли звуки  свирели.  Потом они замолкли, и послышалась песня. Судя
по  словам и мотиву, это была  нехитрая пастушеская песня, коей  члены  этой
достойной корпорации тешат свой  слух,  когда сгоняют  разбежавшихся  овец в
одно стадо.
     Он знал правила. Длительной беседы здесь, на  этом  перевале,  быть  не
могло. Поэтому он просто поприветствовал подошедшего, когда тот приблизился.
Первый путник был красивым светловолосым юношей с печальным взором, приятным
голосом и  хрестоматийной свирелью в  руках.  Существовало два  варианта его
смерти:  согласно  Овидию, юноша этот был превращен в камень  (сразу,  сразу
отбросим  эту версию, вот же  он,  передо мною стоит, и не каменный совсем);
согласно же Феокриту, а потом с ведома его и Вергилию, этот  бедняга кинулся
со  скалы в море (почему-то все время со скалы они кидаются в пучину; видно,
Греция все-таки  место  довольно каменистое, булыг разных там  много, вот  и
бросаются они с них - бульк!) из-за неразделенной (с его стороны) любви.
     - Привет, сынок! - сказал он - довольно ласково.
     - Здравствуй,  отец мой! - почтительно, но  печальным голосом отозвался
бедный юноша. - Я играю на свирели. Вот послушай, - и он снова заиграл, в то
же время медленно проходя мимо.
     - Молодец, - крикнул Пропилей удаляющемуся. - Только больше со скалы не
бросайся. Там, где ты сейчас, и воды-то нет.
     Ответ был неразборчив: первый путник ушел.
     Послышалось  ржание  невидимых  лошадей,  цокот  копыт,  и  на  перевал
вылетела  колесница, которой стоя правил высокий мужчина с черной бородой, в
развевающемся  красном  плаще, сандалиях и с  мечом  на  поясе. Он  не  стал
осаживать своих  скакунов перед  сидящим,  бравируя  и  красуясь,  а  просто
немного  натянул поводья, заставив колесницу  катиться  медленнее. Мастерски
правит  он лошадьми. И он когда-то  полетел вниз со  скалы, но хоть имя свое
увековечил:  покрытое  пузырями от  выдоха его  умирающих легких  море стало
Миртойским. И загорелись на небе новые звезды.
     - Возничий! - сказал Пропилей.
     - Да, это я. - Лошади легко шли, колесница катилась.
     - Хорошие лошади.
     - Да, ничего. Ну, пока.
     - Пока.
     И, когда колесница уже скрывалась за бугром перевала, крикнул:
     - Ты... осторожнее правь. Разобьешься.
     И получил ответное:
     - Ладно.
     Там, где он, наверно, нет лошадей.
     Сколько всего  было аргонавтов?  Похоже, они  и  сами  толком этого  не
знали.  Аполлоний  говорит - пятьдесят  пять, называя их всех  по именам. На
самом деле, наверное, меньше. Гораздо меньше.  Но вот, идут двое -  ать-два,
раз-два! Два брата -акробата,  оба на "Э".  Оба - с мечами.  Оба - с щитами.
Оба - в полной боевой выкладке. Ать-два! Идут.
     -  Здравижелайотецнаш!  -  Отличные  крепкие  молодые  глотки. Здоровые
сильные тела.  Не знаю,  как они  умерли. Наверняка,  как и все герои, своей
смертью,  в уютной мягкой  постели, в  окружении многочисленных жен,  детей,
полужен, полудетей, не жен и приемных сыновей.
     - Иэх! - восхищенно крякнул он. - Чудо-богатыри!
     - Уррррряааа!
     Ать-два, ать-два! Топот смолк.
     Да.  И  куда  девать эту  боевую  мощь, эту  силу, эту,  можно сказать,
молодецкую стать, когда там и войн-то нет!
     Подошел еще один юноша. Красота его была явственна и дивна, хотя  слово
"юноша" давало намек только на его прошлое, не на настоящее, Потому что - он
был  обнажен -  у  него были женские  груди  и томный взгляд,  и  под честно
выставленным напоказ мужским достоинством  угадывалось еще темное нечто, что
другой стал бы скрывать, а этот никогда, - ведь это его тело,  его естество,
а поэтому  что скрывать?  Все люди должны быть такими, славными совершенными
андрогинами, гермафродитами,  утоленными и нашедшими на все ответ. Я его  не
любил.
     - Гермафродит! - сказал, будто бросил.
     - Да, отец?
     - Ну, иди, иди, чего встал!
     - Иду, отец.
     Вялая пресыщенная тварь. Ушел. Мог бы совсем не приходить.
     И вслед за ним - на тебе, пожалуйста! - такой же, подобный. Конечно, не
такой выраженный, но все-таки... Красив, статен, но...
     - Прости меня, отец!
     И вечно прощения просит! За что? За то, что лошадьми был растерзан? Или
за то, что был утехой для этого быкоподобного полусмертного?
     - Отстань!
     - Нет. Прости.
     - Ладно. Иди себе с миром.
     Пусть успокоится. Верно,  нет там его огромного покровителя,  и  гложет
его боль и раскаяние.
     Восемь у меня сыновей. А путевых - только двое. Эти - все в меня, не то
что те, с жидкой кровью их матерей в жилах. А уж эти-то мои.
     Он остановился недалеко, возле кучи камней. Был он невысок, коренаст, с
широким хитрым смуглым  лицом  и с серьгой в  ухе. Большой, бесформенный рот
его,  полный  белых крепких зубов,  приветственно  скалился. Этот  хитрый  и
ловкий разбойник, парнасский обитатель, самый вороватый среди людей, был рад
видеть своего отца.
     -  Подойди!  -  приказал  Пропилей. Первый  раз  за  все  это  время он
улыбнулся. Человек шагнул к нему, они обнялись.
     - Я не тороплюсь, - сказал человек с серьгой.
     - Ты совсем не изменился.
     - Да.  Ведь там не меняешься. И  потом, таким  ты меня видел  последний
раз. Я решил оставаться таким же.
     - Ну, как ты?
     - Как всегда, великолепно.
     Они оба засмеялись.
     -  Ты  хороший  сын,  - потрепал  его по щеке  Пропилей. -  Дарую  тебе
безопасный проход  по  всем дорогам, которыми тебе  придется ходить. Человек
поцеловал ему руку.
     - Ну, я пойду.
     - Иди, иди. Иди! Не надо задерживаться.
     Прежде чем  уйти, человек обернулся и  помахал рукой. Он замахал ему  в
ответ.
     Ветром  выл перевал, свистел камнями  обо,  махал указательным  пальцем
шпиля с