ился  ты  к  нам,  Хачемаф!
Скоро будет война, поредеет наш род в битвах  с  чужеземцами,  может  быть
никого не останется в живых из славного рода Ащемеза... А ты теперь  не  с
воинами, не в боевом уборе! В твоих мыслях - золото!
     - Война? - Хачемаф удивленно пожал плечами. -  Кто  сказал,  что  она
обязательно будет? Разве я не знаю русов? Это не хазары, от которых только
и жди подлога или предательства. Войско русов разбило Хазарию,  разве  это
плохо для нас? Теперь оно пройдет к Таматархе, прогонит хазарского бека, а
до нас им дела нет...
     - Не говори! Ты встречал русов-купцов, а это идут воины. Ох,  нету  в
живых моего старого Афамгота...
     Муж тетушки Дзегуащ, Афамгот, был главой большой семьи много лет.  Он
был рачительным  хозяином  и  добрым  воином.  Могучий,  как  дуб,  своими
узловатыми пальцами  он  мог  свернуть  шею  быку,  одним  движением  руки
остановить скачущего коня. Его, словно старое дерево,  свалила  молния  во
время грозы, разразившейся в сенокос.
     Хачемаф взялся готовить товары для торга в Тмутаракани. Он  продолжал
сохранять внешнее спокойствие, хотя  в  душе  его  зашевелилось  сомнение:
действительно ли все обойдется благополучно. Аульчане радостно встречавшие
купцов прежние времена, теперь неохотно расставались со  своими  товарами.
Люди хотели запастись припасами на  смутное  время.  Только  белую  овечью
шерсть, так ценившуюся обычно, - она шла  на  изготовление  самых  дорогих
тканей - теперь отдавали без  сожаления.  Черную  -  придерживали,  может,
придется валять много походных бурок.
     С востока от аула к аулу шли противоречивые вести:
     - Пши Алэдж выступил навстречу русам. Он хочет разгромить их там, где
сливаются Кубань и Лаба...
     - Войско адыгов отступило перед несметными полчищами русов...
     - Алэдж и русский пши заключили вечный мир,  стали  кунаками.  Братья
Бэгот и Умаф из твоей семьи, Дзегуащ, пошли толмачами к  русам  -  недаром
они научились этому языку в Таматархе.
     Слушая последнего вестника, Хачемаф поднял кверху указательный палец,
гордо выпятил короткую рыжую бородку.
     - А, что я вам говорил! Никакой войны, будем торговать с русами.
     Тетушка Дзегуащ неразборчиво пробурчала что-то о зажиревших мужчинах,
забывших, с какой стороны берутся за меч.
     Сообщения вновь становились тревожнее:
     - За Кубанью русы предательски напали на наши дозоры!
     - Алэдж ударил на неприятеля. В битве полегло  много  русов  и  наших
воинов...
     Хачемаф побледнел.
     - А мои братья! Что с ними? Живы ли они?
     Прискакал всадник, передал наказ Алэджа,  возглавившего  объединенное
войско адыгов: всем способным держать в руках оружие, приготовиться к бою.
     Тетушка Дзегуащ воинственно блеснула черными  очами,  тряхнула  седой
головой.
     - Может, и теперь ты скажешь, что войны не будет? Бери меч  и  копье,
садись на коня, отомсти чужеземцам за своих братьев. Они погубили Бэгота и
Умафа!
     - Отомсти, если ты настоящий мужчина! - простонала мать Хачемафа.
     - Отомщу, - решительно сказал Хачемаф.
     Он махнул рукой на приготовленные  к  отправке  товары  -  пусть  они
пропадают пропадом! Конь был всегда при  нем,  а  саблю  и  кольчугу  взял
отцовы. Старый лук рассохся, ну да в бою нетрудно будет добыть себе новый.
     Он собирался в дорогу и ждал,  когда  на  восточных  холмах  зажгутся
дымные костры - сигнал приближения врага. Весь аул притих, замер, но  даже
самые зоркие мальчишки, не могли разглядеть  на  горизонте  хотя  бы  одну
струйку дыма. И гонцов не было с той стороны, только однажды проскакали на
взмыленных  конях  трое  всадников  в  богатых  доспехах,  едва  прикрытых
изорванными в клочья плащами. Не адыги и  не  русы,  таких  в  ауле  и  не
видывали никогда. Хачемаф, выскочив из дома на  конский  топот,  задумчиво
поглядел им вслед и уверенно сказал: "Румы, ромеи. Я их немало встречал  у
моря. Но откуда они здесь взялись?"
     На на другой день утром, когда  Хачемаф  решил  седлать  коня,  чтобы
выехать к войску Алэджа, неожиданно, как снег на голову, появились Умаф  и
Бэгот,  живые  и   невредимые.   Они   повзрослели,   утратили   юношескую
торопливость. Аульчане сбежались встречать воинов, вернувшихся с битвы.
     - Мир! Мир! - объявили братья.
     Весь  аул  сгорал  от   нетерпения,   жаждал   узнать   новости,   но
расспрашивать героев, не успевших расседлать коней, было  нетактично.  Как
требовал обычай, их провели в  большой  дом,  стоявший,  как  чабан  среди
стада, в окружении остальных жилых строений, усадили у очага, над  которым
виднелся черный крест - символ так и не  прижившейся  греческой  веры.  Им
принесли лучшую пищу, какая нашлась в доме.  Все  терпеливо  ждали,  когда
братья насытятся.
     Оба порядком отощали за дорогу, но  ели  неторопливо,  чинно.  Только
после еды братья вытерли руки о ноговицы и неторопливо повели рассказ  обо
всем увиденном и пережитом ими.
     Когда дошло до того, как они оказались заложниками у русского пши, не
выдержала тетушка Дзегуащ, всплеснула руками.
     - И они, эти русы, оставили вас в живых?
     - Как видишь, - усмехнулся Умаф.
     - Клянусь этим огнем, - поддержал его Бэгот, - нам было у них  совсем
не плохо. Наших воинов и русов натравил  друг  на  друга  презренный  рум,
бежавший от справедливой мести.
     - Не он ли проскакал через наш аул с двумя своими  соплеменниками?  -
насторожился Хачемаф.
     - Может быть, и он. Другие румы нам не встречались за это время.
     - О, где мне теперь найти утешение:  я  не  задержал  такого  подлого
человека! - схватился за волосы Хачемаф. - Почему я  не  поскакал  за  ним
вдогонку, не зарубил его!
     - Но ведь их было  трое,  а  ты  один,  -  резонно  заметила  тетушка
Дзегуащ, пряча смех в уголках своих глаз.
     - Я сражался бы с ними, как нарт! А что значат для нарта трое  жалких
противников?
     Аульчане потупили  глаза:  смеяться  над  человеком  из  своего  рода
неудобно.
     Впрочем,  Хачемаф  быстро  успокоился.  Его  мысли  переключились  на
другое: раз все обошлось благополучно, он решил на следующий день  выехать
в Таматарху. А не поедут ли с ним Бэгот и Умаф?
     Братья без колебаний согласились.


     Разметавшись на сухой, выжженной солнцем траве,  крепким  сном  спали
уставшие за день гридни. Позади  осталась  еще  одна  стычка  с  хазарской
ордой, разгром последних наемников Сурхана. Кажется, уже  никаких  преград
не осталось на пути у русского войска... Тмутаракань близка, до нее  рукой
подать, воины отдыхали перед последним переходом. Только бессонная стража,
как всегда, охраняла покой русского войска.
     Злата сквозь сон слышала, как кто-то окликнул Богдана,  как  поднялся
тот,  лязгнув  мечом  по  щиту.  Злата  прислушалась,  приподняла  голову,
спросила сонно: - Ты куда?
     - Спи. Я скоро вернусь.
     Он прикрыл ее своей свиткой.
     Зашуршала сухая трава и затихли шаги  Богдана.  Злата  согрелась  под
теплой свиткой, быстро уснула.
     Разбудило ее прикосновение чьих-то рук.
     - Богдан, ты?
     - Тс-с-с... Это я, Чеглок.
     - Чего тебе надобно?
     Гридень  вместо  ответа  схватил  Злату   за   плечо.   Цепкие   руки
расстегивали ворот рубахи, не прикрытой кольчугой.
     - Думаешь, не знаю, кто  ты  на  самом  деле,  -  торопливо  зашептал
Чеглок. - Только Богдан твой, думаешь, знает?
     - Чего тебе надобно? - еще не придя в  себя,  повторила  свой  вопрос
Злата.
     - Будто не знаешь, - хихикнул Чеглок, все сильнее прижимая девушку  к
себе. - Неужто я хуже твоего Богдана?
     - Эх ты! - Злата рванулась так, что затрещал холст  рубахи,  с  силой
оттолкнула гридня. - А еще товарищ!
     Чеглок отшатнулся. Новый увесистый удар пришелся по его глазу,  будто
выкресал искры. Гридень застонал от боли и попятился к ближнему кусту.
     - Эх ты! - несся ему вслед гневный шепот Златы. - Думаешь, я для тебя
свою девичью честь берегла в хазарской неволе? Подлый пес ты, а не  княжий
воин!
     Ни один из спавших вокруг костра гридней  не  пошевелился.  Никто  не
подал виду, что стал свидетелем позора своего товарища.
     Когда вернулся Богдан, Злата притворилась спящей.
     Утром Богдан удивился, увидев заплывший глаз Чеглока.
     - Кто это тебя?
     Гридень шмыгнул носом, махнул рукою в сторону бескрайней степи:
     - От хазарина память осталась. Со вчерашнего...
     - А-а-а... - Богдан еще раз  оглядел  Чеглока,  сочувственно  покачал
головою. - Ну что ж, голова цела - и ладно. А это скоро пройдет.
     "Хазарин",  отвернувшись  от  Богдана   и   Чеглока,   сосредоточенно
подтягивал конскую подпругу.
     Над станом пронесся протяжный призыв рога.


     Русские дружины приближались к Тмутаракани, конечной цели далекого  и
долгого похода.
     - Уже немного осталось нам идти, - объявила  Злата,  и  в  ее  голосе
князь уловил скрытое волнение.
     Вездесущий  гридень  Злат,  успевавший  и  с  дозорами  поскакать  по
окрестным  холмам  и  ложбинам,  разглядеть  все  окрест,  и  пошутить   -
посмеяться с гриднями из своей  сотни,  и  украдкой  погрустить  о  чем-то
своем, потаенном, был за проводника при князе Святославе. Но теперь уже  и
без его помощи трудно было сбиться с пути: войско русичей  шло  по  хорошо
наезженной дороге, которая  петляла  между  рыжими  буграми,  испятнанными
виноградниками, мелькавшими среди них  редкими  глинобитными  хижинами,  и
сбегала в низинки, обходя серебряные блестки - зеркальца солончаков.
     Конские копыта мягко ступали по золотистому песку,  сохранившему  еще
следы колес недавно проезжавшей здесь арбы касога,  отпечатки  воловьих  и
конских копыт, кое-где босых человеческих ног. По  обеим  сторонам  дороги
торчали колючие будяки, сухие стебли высушенной солнцем жесткой травы.
     - Небогатая  земля  под  Тмутараканью,  -  вслух  подумал  Святослав,
вспоминая безводные песчаные степи, раскинувшиеся у берегов  Джурджанского
моря. - И воды тут мало, одна соль...
     - Сейчас осень, за лето все  выгорело,  -  возразила  Злата.  -  Зато
весною тут кругом зелено-зелено, цветами земля украшена,  дождиком  умыта,
солнышком пригрета...
     Она говорила - будто песню слагала  своим  певучим,  мягким  голосом.
Глаза ее щедро излучали радость.
     - На этой земле добрый виноград родит. В той стороне, за плавнями,  и
пшеницу сеют, скотине там раздолье. А самое щедрое  у  нас  -  море.  Чего
только в нем нету!
     - Погляжу на твою родную землю, погляжу, - улыбнулся князь. -  Больно
уж ты ее расхваливаешь!
     - Для меня она краше всех других земель! - горячо ответила Злата.
     Святослав покосился на гридня - он давно уже знал, что  это  девушка.
Таким юным задором повеяло на него от  Златы,  что  суровое  сердце  воина
вдруг тоскливо сжалось. Он вспомнил свои  молодые  годы,  Малушу,  любимую
свою. Где она сейчас, его люба? Не мила князю  Предслава,  дочь  угорского
князя, родившая Олега и Ярополка. И сыновья эти не милы. Мать  велела  ему
Предславу взять в жены, так нужно было для блага Русской земли.  А  сердце
тянулось к Малуше. Она  была  таким  же  звонким  жаворонком,  как  и  эта
Злата...
     Впереди  показалась  гряда  холмов.   Петляя   между   ними,   дорога
поднималась на возвышенность, князь хлестнул плеткой коня.
     Поднимая облака пыли, гридни вслед за ним поскакали к вершине гряды.
     Вот она, Тмутаракань!
     С возвышенности открывался необозримый простор:  поля,  виноградники,
сады, а за ними среди зелени виднелись светлые мазанки, остатки крепостных
стен, выложенных из белого камня. А еще дальше встала сизо-голубая стена -
до самого неба. Море!
     Со стороны моря дул ровный свежий ветер. Он подхватил княжеский  стяг
с перекрещенными копьями, развернул его над дружинами, чтобы издали видели
все: идет войско Русской земли!
     У городских  ворот,  сложенных  из  старого  щербатого  камня,  шумно
толпился пестро наряженный люд: русичи, касоги, хазары, решившие  остаться
здесь на милость победителя. Стороной  держались  богато  одетые  торговые
гости из Корсуня, Византии, арабы, персы.
     Русичи  вынесли  большую   деревянную   статую   Перуна,   украшенную
виноградными лозами.
     - Слава князю Святославу! - выкрикнули из толпы.
     Святослав  снял  шелом,   низко   поклонился   тмутараканцам.   Ветер
подхватил, растрепал свисавший с темени клок  волос,  распушил  выгоревшие
добела усы.
     Молодая  нарядная  красавица  поднесла  князю  хлеб-соль  на   резном
деревянном подносе, кряжистый седобородый старик поднял тяжелую серебряную
чашу.
     - Прими от нас хлеб-соль, княже, отведай вина тмутараканского! Все  -
от чистого сердца!
     Князь сошел с коня, принял поднос и передал его  Богдану,  поклонился
женщине. Потом взял чашу и одним махом, не переводя дыхания, опорожнил ее.
     Богдан  мельком  глянул  на  Злату  и  удивился  внезапной  перемене,
происшедшей в ней, -  лицо  ее  стало  злым  и  напряженным,  губы  крепко
сжались. Глаза пронзительно смотрели на женщину, что стояла  перед  князем
улыбаясь.
     - Ты чего? - толкнул девушку под локоть Богдан.
     - Малка, - сквозь зубы  ответила  она.  -  Дочка  рыбацкого  старосты
Одинца.  Хазарам  прислуживала,   теперь   тут   хвостом   крутит,   князя
обхаживает... У, змея подколодная!
     - А старик кто?
     - Родитель ее. Богатый, половину Тмутаракани в  своих  руках  держит.
Бек у него частым гостем был.
     Тут только разглядел Богдан,  что  люди,  окружившие  тесным  кольцом
князя, будто изменились. Одежды на них богаче и  вид  дородней.  Босоногую
голытьбу, недавно кричавшую "славу", оттеснили куда-то в сторону, за спины
торговых гостей, приготовивших свои дары новым властям.
     Дочка  Одинца  щедро  расточала  свои   улыбки   Свенельду,   и   уже
размягчились складки на обычно хмуром лице воеводы. Сам  Одинец  о  чем-то
оживленно разговаривал с Перенегом. Князь,  окруженный  гостями,  принимал
дары.
     Злата неожиданно подняла коня на дыбы, развернула на месте,  едва  не
подмяв копытами красавицу Малку. Князь заметил это, но ничего  не  сказал.
Подозвал Свенельда:
     - Вели войску разбить стан по левую руку от города. Сады  не  ломать,
виноград не рубить. Люд здешний не обижать,  гостей  торговых  -  тоже.  В
город войду я со старшей дружиной да  гриднями.  Сам  буду  суд  чинить  и
законы устанавливать.


     Проезжая через город, князь подивился ветхости его  каменных  зданий,
выстроенных в давние времена еще греческими мастерами, запущенности  садов
и пыльных, только кое-где вымощенных  камнем  улиц.  Он  направил  коня  к
берегу, остановил его над обрывом.
     Чуть в стороне виднелся порт,  притихший,  настороженный.  К  причалу
робко жались несколько греческих хеландий.
     Святослав оглядел даль.
     Море до  краев  было  наполнено  густой,  чуть  зеленоватой  синевой.
Казалось, оно за лето вобрало в себя яркую краску южного неба, добавила  к
ней цвет глубинных водорослей и застыло, спокойное и величавое.
     У самого горизонта маячил рыбачий челн, слабый  ветер  едва  наполнял
широкую ладонь паруса. Вокруг него кружили чайки, будто не  хотели  с  ним
расставаться.
     Еще дальше тонкой неровной полоской смутно синели то ли облака, то ли
неясные очертания далекого берега.
     - Эй, гридень Злат! - обернулся Святослав  к  стоявшим  чуть  поодаль
воинам.
     - Я здесь, княже!
     Девушка держалась, как заправский гридень. Уже все дружинники  знали,
кто она на самом деле. Бывалые бойцы не однажды видели, как в трудную пору
русские женщины надевали доспехи, брали в руки оружие и на поле  брани  не
уступали ни в чем мужчинам. Злата не  была  исключением.  К  тому  же  она
успела проявить недюжинную  смелость  и  воинскую  сметку.  И  воеводы,  и
рядовые воины дружно хранили тайну, которая давно перестала быть тайной.
     - Я здесь, княже! - гридень Злат прищурил свои зеленые глаза.
     - Что там синеет за морем?
     - То берег земли Корсунской, где ромеи живут.  И  русского  люда  там
немало, как и в Тмутаракани. Вон там, в той стороне, город Корчев,  в  нем
из руды железо плавят. И мастера-кузнецы там добрые...
     - Много, говоришь, там русичей?
     - Сказывают люди. Я-то сама там всего один раз была, мало что  успела
повидать...
     Она спохватилась, что сказала о себе в женском роде.
     - А ты не таись, на родную землю  вернулась,  -  пригнувшись  к  ней,
негромко сказал князь. - Или не хочешь уходить из  гридней?  Так  тебя  же
никто не гонит.
     Злата смутилась, покраснела.
     Святослав усмехнулся в усы, покосился на  молчаливого  Свенельда,  на
стоявшего чуть поодаль Богдана. Воевода задумчиво  смотрел  вдаль,  взгляд
его был грустен - может,  далекое  прошлое  увидел?  Сотник  катал  носком
сапога круглый камушек, старался вдавить его в неподатливую сухую землю.
     - Ты на родную землю вернулась, - повторил князь, - а я  уже  в  Киев
хочу. На сынов своих поглядеть, на матушку княгиню... Чует  сердце:  скоро
придется собираться в новый поход.
     Он посмотрел в ту сторону, куда смотрел воевода Свенельд, - на запад.
     - Поход... - подхватила Злата, она хотела сказать князю,  как  трудно
приходится женщинам -  женам,  матерям,  сестрам  -  от  военных  походов,
сколько горя выпадает на их долю, и осеклась - лицо Святослава посуровело,
снова стало каменным.
     - Иди, гридень, иди. Да кликни ко мне воеводу Перенега.


     Прошло несколько дней и Тмутаракань начала оживать.  С  раннего  утра
кипела работа у восточных ворот  города.  Пешие  воины,  превратившись  на
время в  землекопов,  углубляли  полузасыпанный  ров,  ограждавший  город,
выравнивали дорогу, что вела на восток, в земли касогов и ясов,  разбирали
остатки каменной кладки, расчищая место для новой стены.  Несколько  сотен
дружинников отправились к Кубани рубить лес для укреплений.
     Богдан и Злата сопровождали князя,  осматривавшего  каждый  уголок  в
Тмутаракани. Святослава интересовали порт, торговля города  с  приморскими
соседями. Он расспрашивал Одинца и других старожилов о том,  сколько  рыбы
вылавливается за год в Сурожском море, какой  урожай  дают  тмутараканские
виноградники, удивлялся тому, как ценят здешнее вино и как много  закупают
его ромеи, как родит здесь хлеб, сколько дичины в здешних лесах и плавнях.
     В городе ожило торжище, много дней стоявшее безлюдным.  Появились  на
нем заморские гости, невесть где прятавшие в смутное  время  свои  товары.
Разложили на полках парчу,  аксамит,  шелка  из  Дербента  и  Малой  Азии,
диковинные узорочья из золота и серебра с дорогими  каменьями.  Корчевские
бронники привезли свою работу: кольчуги, панцири, шеломы, мечи  и  топоры,
конскую сбрую, отделанную искусно  выкованными  бляхами.  Немногочисленные
хазарские гости торговали мехами,  перекупленными  у  камских  болгар.  На
ремнях, протянутых между кольями, развешивали они бобровые, беличьи, куньи
и собольи меха. Тайком, в задах торжища, хазары торговали и живым  товаром
- невольниками и невольницами разных племен, пригнанными  сюда  с  началом
войны от Джурджанского моря.
     Касоги из ближних аулов пригнали сюда целые отары баранов, тут же  их
резали, свежевали, разделывали  туши,  жарили  мелко  нарезанное  мясо  на
тонких шампурах.
     Рядом с касогами несколько греков в белых хитонах торговали  финиками
и еще какими-то заморскими плодами. В рыбном ряду пахло  морем,  казалось,
вот-вот над ним взовьются горластые чайки. Наваленная горками  рыба  сонно
шевелилась на траве, будто живое серебро, засыпала, пригретая солнцем.
     Князь Святослав ходил по торжищу со своими спутниками, одетый просто,
как гридень, присматривался ко всему.
     - Добрые мечи, - остановился он перед бронником из Корчева, -  только
малость легковаты.
     Взял один меч, блеснувший на солнце, будто  плоская  рыбина,  взвесил
его на ладони, затем ухватил за рукоять поудобнее,  взмахнул,  со  свистом
разрубив воздух