На сытый желудок, говорят, легче думается. И.Д.К.,  напротив,  всегда
полагал, что сытому человеку куда приятнее возлежать на диване и  смотреть
телевизор, чем истязать ум в поисках решения задачи,  поставленной  именно
на голодный желудок. Ему вспомнилось,  как  лет  восемь  назад,  составляя
программу раскодировки книги "Бытие", он просидел у компьютера  пятнадцать
часов кряду, и чем острее становилось  ощущение  голода,  тем  эффективнее
работал мозг. И.Д.К. представлялось, будто он заполняет  идеями  не  серые
клеточки,  а  мешок  под  диафрагмой,   вовсе   не   приспособленный   для
переваривания столь невесомой  пищи.  И.Д.К.  укладывал  идеи  в  штабеля,
желудочный сок переваривал их, а потом гнал в кровь, и  мысли  становились
частью всего его существа, он ощущал их  не  серыми  клеточками  мозга,  а
печенкой, сердцем, даже пяткой на левой  ноге,  которая  начала  чесаться,
едва он понял, в чем ошибался и исправил  ошибку  в  программе.  А  потом,
когда все было отлажено, и компьютер приступил к расчету, И.Д.К. достал из
сумки припасенные еще с утра бутерброды  (Люда  так  хорошо  их  готовила,
Господи, что за время было,  милость  твоя...),  сжевал  их  за  минуту  и
почувствовал тянущую пустоту в голове, будто еда впитала в себя все мысли,
и теперь - вот странная идея! - он станет глуп и  туп,  как  пробка,  едва
только пища перейдет из  желудка  в  кишки,  а  потом  превратит  мысль  в
отбросы...
     Сейчас, впервые в жизни,  ему  удалось  разрешить  это  противоречие:
желудок его был по-прежнему пуст, он ощущал это, но голод исчез. Возможно,
поэтому в голову приходили не рассуждения, но выводы.
     Многомерность мира. Не ново, были такие  исследования,  он  знал  эти
сугубо математические спекуляции,  мало  связанные  с  физически  реальным
космосом. Фантасты - кое- что он читал, хотя и немного - заставляли  своих
героев шастать по разным мирам, многомерность которых представлялась  лишь
суммой пространств и времен,  необходимых  для  сюжета.  Впрочем,  к  чему
упрекать кого бы то ни было: жизнь сложнее любой модели, любого  прогноза.
Не в этом дело.  А  в  том,  что  человек  всегда,  от  века,  был  частью
многомерия, ему - нам! - лишь казалось, что живет он в простом  трехмерном
пространстве и одномерном времени.
     Вопрос. Все ли живое так же, как человек, запрограммировано на  жизнь
в бесконечномерном мире? Животные не могут знать Кода. Или  могут?  И  что
тогда?
     И  еще  вопрос.  Если  Код  открывает  в   человеке   возможности   и
способности, запрограммированные заранее,  то  почему  Код  дан  был  лишь
евреям?
     И наконец, вопрос, которого он старательно  избегал  все  время  -  и
тогда, когда занимался расшифровкой Книги, и (особенно) тогда,  когда  Код
начал действовать. Кто? Если Дарвин мог утверждать, что человек  возник  в
результате отбора, и если остальные эволюционисты резонно могли  полагать,
что развитие от  простого  к  сложному  неизбежно  приводит  в  достаточно
отдаленной перспективе к появлению разума, то что сказать теперь? Доказано
экспериментом  -  в  гены  человека  некогда  была  впечатана   сложнейшая
программа. Для включения этой программы человеку дана  была  Книга  кодов,
написанная в форме рассказа о сотворении и развитии мира.  Для  сохранения
Книги в первозданном виде была выбрана нация хранителей - евреи.
     Можно спорить о том, во-время или нет произошло включение.  Выполнили
или нет евреи назначенную им миссию. Но с кем спорить о том, что ни миссия
эта, ни Книга, ни (тем более) записанная в ней генетическая  программа  не
могли быть следствием бездумной эволюции, мутаций или катастроф; любая  из
современных эволюционных теорий не  просто  встанет  в  тупик  перед  этой
проблемой - никакая из этих теорий за подобную проблему  и  не  возьмется.
Что скажет астроном, если увидит в телескоп летящий между  звезд  парусный
корабль? Игра случая? Мутация пространства?
     Или четкая мысль Конструктора?


                                  * * *

     Солнце восходило по-прежнему, а закаты на  берегу  Средиземного  моря
выглядели театрально изысканными.  Ночью  над  головой  светили  привычные
созвездия,  в  очертаниях  которых  легко  можно  было  отыскать   Большую
Медведицу.  Появился  молодой  месяц,  однажды  вечером,  будто  Афродита,
выплывший из морской пены, - белый, будто пеной омытый. Людмила посмотрела
на тоненький серпик, закрыв его монетой в полшекеля, и  загадала  желание.
Желание было простым и легко выполнимым: чтобы Андрюша вернулся.  И  чтобы
ей самой оказаться там, где сейчас  Мессия.  Но  это  -  второе.  Сначала,
конечно, Андрей.
     После  исчезновения  Мессии   (ухода   к   Творцу,   как   выражались
комментаторы) люди  изменились  очень  быстро.  В  тот  же  вечер  Людмила
увидела, как задумчивы стали лица хасидов, а полицейские и контрразведчики
бродили по Дому Мессии, будто бревном пришибленные, и мысли их были  вовсе
не о том, как  зафиксировать  следы  (какие  следы  -  был  человек  и  не
стало...) или отпечатки пальцев (чьих - дьявола?). После обращения Папы  и
последовавшего за ним воззвания Любавического ребе (в кои-то  веки  первый
прелат и первый иудей планеты изъяснялись одними и теми же словами!)  люди
Кода начали собираться в путь. Никто, правда, не думал  о  будущем  именно
так, все ждали чего-то, воображали, что Мессия вернется или  подаст  некий
знак, молились об этом, но на самом деле все собирались.
     Людмила собиралась тоже, но, в отличие от  остальных,  она  прекрасно
понимала, что миссию свою Илья выполнил, что Мессия не бросил  свой  народ
на произвол судьбы. Народ не может поспеть за своим поводырем. Мессия ждет
народ, как народ две тысячи лет ждал Мессию.
     Людмила бродила по Кфар-Хабаду, ей доставляло удовольствие  наблюдать
замешательство на лицах людей, когда она спрашивала: "Почему  ты  продаешь
свой дом? Ты переезжаешь?" Или: "Разве  тебе  самому  не  пригодится  этот
холодильник?" На Людмилу смотрели как на сумасшедшую, потому  что  никому,
кроме нее, такой вопрос в голову не приходил. Сборы  в  путь  на  половине
планеты начались в одночасье, и, как не спрашивает себя человек, почему он
дышит  или  пьет  воду,  так  и  сейчас  никому  не  приходило  в   голову
остановиться, осмотреться и  с  удивлением  воскликнуть:  "Куда  это  мы?"
Квартиры в Израиле, арабских странах, Европе и  Америке  упали  в  цене  -
собственно, их предлагали  чуть  ли  не  даром,  и  на  Запад  устремились
миллионы потенциальных покупателей из Китая и с  островов  Юго-  Восточной
Азии. На границах  пришлось  выставить  многократно  усиленные  таможенные
барьеры, но это не помогало, и сдерживать вал иммигрантов пришлось  армии.
В отличие от  людей  Кода,  японцы,  китайцы,  индусы  -  люди  Востока  -
постоянно задавали себе и другим  вопрос:  неужели  Запад  обезумел  после
исчезновения  их  идола  -  Мессии?  Может,  решили   покончить   массовым
самоубийством?
     Людмила могла бы ответить,  но,  во-первых,  китайские  репортеры  не
приходили брать у нее интервью, а во-вторых,  людей  Кода  ответ  на  этот
вопрос не интересовал.
     Людмила жила в правом крыле Дома Мессии, где ей отвели очень  хорошую
комнату с видом на большой Тель-Авив и скрытое  за  домами  море.  Людмила
стояла у окна, и  ей  казалось,  что  она  видит  волны  прибоя  и  линию,
отделявшую воду от неба, столь же тонкую и прямую, как та невидимая линия,
что отделила для всех людей прошлое (когда  Мессия  еще  был  с  ними)  от
будущего (когда люди Кода воссоединятся со своим Мессией).
     Что было бы, - думала она, - если бы я  не  прогнала  Илью-  первого?
Если бы я уговорила его бросить глупости и заняться репетиторством,  чтобы
ребенку можно было купить на рынке апельсины?  Когда  Мессия  сказал  -  в
первые же минуты знакомства, надо отдать ему должное, - о том, какую  роль
в его личной судьбе и судьбе всего мира сыграл ее бывший муж,  Людмила  не
поверила. Мгновенное ощущение неправды, конечно,  прошло,  но  впечатление
несоответствия, этакое гамлетовское состояние противоречия между словами и
действиями - осталось.  Насколько  она  знала  Илюшу,  он  не  "тянул"  на
глобальные поступки. Он мог поскандалить, но все равно после скандалов она
делала по-своему. Но вот не бросил же он свое  хобби,  предпочел  уйти  из
семьи!
     Ответ на вопрос - что, если бы Илья остался? - представлялся  Людмиле
очевидным. Она не стояла бы сейчас у окна. Андрей сейчас был бы с  ней.  В
Москве. Никакого Мессии не существовало бы. То есть, он,  конечно,  пришел
бы в конце-то концов, но произошло бы это Бог знает  когда  в  будущем,  и
никакой фантаст не смог бы предсказать это событие, потому что все  Мессию
ждали и мало кто верил.
     Мир сошел с ума, если смотреть со стороны.  Только  с  какой  стороны
смотреть правильнее? Если с Востока, то - с ума посходили все, в ком текла
хоть молекула еврейской крови. Куда  они,  называющие  себя  людьми  Кода,
собираются? В другие страны? На другие планеты? Где их корабли  и  ракеты?
Ясно, что в один прекрасный день  сотни  миллионов  человек  оглянутся  по
сторонам, поймут, что  уходить  некуда,  и  тогда  произойдет  катастрофа!
Западная цивилизация окажется  отброшенной  на  десятки  (сотни?)  лет,  и
Восток одержит верх без борьбы, заняв в  иерархии  культур  достойное  его
место...
     А если смотреть с Запада? Разве не представляется Восток и все, с ним
связанное, глубоко враждебным, и разве не хочется уйти, пуститься в  путь,
разве не чувствует себя  сейчас  каждый  человек  Кода  древним  иудеем  в
египетском плену, когда уже сказал фараон "отпускаю народ твой",  и  можно
идти  в  пустыню,  но  Моисей  медлит,  он  куда-то  отлучился,  а   люди,
собравшись, переминаются с ноги на ногу, ждут слова "вперед!", но голос  с
неба молчит, да и нет ведь никакого неба, и голосу раздаться неоткуда...
     Людмила прислушивалась  к  себе  и  ощущала  какие-то  толчки,  будто
ребенок шевелился в ее чреве, и, как десять лет назад,  она  не  понимала,
чего он хочет, и было ей сладко и  страшновато.  Это  Андрей.  Людмила  не
сомневалась, что невидимая связь между нею и сыном  не  прервалась  с  его
уходом, только поэтому она смогла выдержать, знала, что нужно не метаться,
но - ждать. И только поэтому она не сошла с ума, когда вслед за сыном ушел
Мессия. Она чувствовала, что потеря не окончательна, что скоро придет и ее
черед отправиться следом, этого момента она ждала, стоя у окна и глядя  на
редкие розовые облачка, освещенные заходящим солнцем и похожие  на  свиные
хвостики...
     По телевидению передали, что в Москве люди выходят из домов и идут  в
сторону Красной площади - большинство налегке, но  многие  катят  тележки,
несут тяжелые сумки. Во многих городах Европы и Америки происходило то  же
самое. А здесь, в Израиле - об этом  передали  еще  днем,  -  люди  шли  в
Иерусалим, шоссе номер 1 стало похоже на живую ленту. Молодые шли  пешком,
не оставив проезда для транспорта, и стариков везли по старой дороге через
Бейт-Шемеш...
     Люди  были  подобны  леммингам,  совершающим  самоубийство,   толпами
бросаясь   в   океанские   волны.   Люди   Кода   действительно   казались
закодированными  -  зомби,  как  сказал  комментатор  одной  из   программ
телевидения Дели. Людмила смотрела репортажи по всем восьмидесяти каналам,
и это слово на фоне живых лент, тянувшихся к Стене плача в Иерусалиме,  на
Капитолийский холм  в  Вашингтоне,  к  Собору  святого  Петра  в  Риме,  к
Эйфелевой башне в Париже, на центральную площадь в любой деревушке  Европы
и Америки, это убивающее  все  живое  слово  "зомби"  запомнилось  Людмиле
просто потому, что остальные  слова  англоязычного  комментатора  остались
непонятными.
     Почему я не со  всеми?  -  спросила  она  себя  наконец.  И  сама  же
ответила:  потому  что  жду  сигнала.  Андрей  или  Мессия,  а  может,   и
Илья-первый должны позвать меня.
     Ей принесли ужин. Официант  -  бородатый,  в  кипе,  и  не  такой  уж
молодой, со странным трагическим блеском в черных глазах - поставил  перед
Людмилой поднос с салатами  и  куриным  крылышком,  помедлил  у  двери  и,
наконец, решился сказать:
     - Госпожа, Дом Мессии пуст. Исход начался, и мы  прежде  всего  слуги
Всевышнего, а потом уж...
     - Я знаю, - сказала Людмила. - Но я не могу уйти со всеми...
     - Я знаю, - в свою очередь подтвердил хасид. -  Я  всего  лишь  хотел
сказать, что холодильники на кухне полны, и еды хватит надолго. Есть свет,
идет вода... И я... все мы... очень  надеемся,  что  твое  одиночество  не
затянется, и Он позовет тебя.
     - Скажи мне, - Людмила хотела дотронуться рукой  до  этого  человека,
может быть, последнего, кого она видит, но не сделала  этого  -  хасид  не
понял бы жеста, счел бы его кощунством, - скажи, тебе  не  жаль  оставлять
все это (она неопределенно повела  рукой)  и  уходить  неизвестно  куда...
неизвестно зачем... а здесь все останется тем, кто не  воспринял  Кода,  и
земля  станет  другой,  и  эта  страна  тоже.  Так  трудно  было   строить
государство, и так легко покидать?
     - Хасиды никогда не говорили, что государство нужно строить.  А  наши
братья из "Натурей карта" никогда в нем и не  жили,  предпочитая  галутную
Палестину. Ты это знаешь. Только приход Мессии  дает  евреям  право  иметь
свое государство на Земле обетованной.
     - Вот эта земля...
     - Мы думали так. Мы не  понимали  Всевышнего.  Слова  Мессии  открыли
глаза на промысел Божий.  Мы  все  еще  в  плену  египетском.  Перед  нами
пустыня. И никто не знает, где находится земля, текущая молоком  и  медом.
Моше рабейну еще не повел нас. То, что записано в  Торе,  -  было.  Коэлет
сказал: ничто не ново. Это так. Но ничто не повторяется в точности.
     - Ты не ответил, - Людмила прерывисто вздохнула. - Я  спросила:  тебе
не жаль?..
     - Жаль. Мы жили здесь, мы мучились здесь. И думали, что это дом  наш.
Но ведь и сыновья Яакова в земле египетской думали  так  же.  Пока  их  не
разбудил Моше.
     - Но тогда был плен, и был фараон, который не отпускал народ твой,  а
сейчас...
     - История повторяется, госпожа.
     Хасид отступил за дверь и тихо прикрыл ее с той стороны.
     Есть не хотелось,  Людмила  пощипала  курицу,  попробовала  салат  из
кукурузы с ананасом. Она вслушивалась в себя, ждала, что  Мессия  позовет,
наконец, но в душе было пусто, и она не хотела включать  телевизор,  чтобы
не видеть этого бегства, этих людских рек  -  так  не  могло  продолжаться
долго, даже несколько часов, что-то должно было произойти.


                                  * * *

     Открыв глаза и еще не поняв, где находится, Муса Шарафи прежде  всего
инстинктивным движением выбросил вперед правую руку, чтобы  защитить  себя
от удара. Рука встретила пустоту, и Муса подумал, что сейчас  упадет.  Это
было невозможно - он и так лежал на спине, а  над  ним  сияло  небо  такой
ослепительной синевы, что Муса лишился бы зрения,  если  бы  мгновенно  не
зажмурился.
     Муса не умел бояться,  инстинкт  самосохранения  рождал  в  нем  иные
эмоции - гнев, жестокость, желание мстить. Если он не боялся людей - самых
страшных созданий Аллаха, - то ни чужое небо, ни  чужое  солнце  не  могли
вызвать у него не только паники, но даже недоумения.
     Доли секунды понадобились Мусе, чтобы напрячь  мышцы  и  вскочить  на
ноги, готовясь отразить любой удар Мессии, откуда бы он  ни  был  нанесен.
Однако никакого Мессии не было и в помине -  во  всяком  случае,  не  было
нигде вплоть до самого горизонта.
     Муса подумал, что злые чары еврея перенесли  его  на  юг  Аравийского
полуострова. Золотистые барханы тянулись во все стороны, ноги по щиколотку
увязали в песке, и вокруг - ни единого следа. Ни  зверя,  ни  человека.  А
солнце жгло так, как не жгло никогда.  Если  бы  Муса  хоть  на  мгновение
отключил эмоции, включив разум, он непременно подумал бы о том,  что  небо
здесь слишком синее, солнце слишком  большое  и  вовсе  не  золотистое,  а
ослепительно и однозначно белое, как лист  ватмана  самой  высокой  пробы.
Просеяв сквозь пальцы пригоршню песка, Муса мог бы убедиться в том, что  и
пустыня, в которой он оказался, не могла  находиться  на  Земле  -  каждая
песчинка обладала очень сложной  структурой  и  была  подобна  снежинке  с
множеством окончаний, но ведь и снега Муса никогда, в сущности, не  видел,
разве только один раз, когда  зимой  девяносто  второго  года  оказался  в
Аль-Кудсе.
     По привычке идти против всего на свете,  Муса  начал  карабкаться  на
песчаный холм, перерезанный барханами, идти было трудно, Муса хрипел,  пот
пропитал  рубаху,  в  кроссовки  набился  песок,  но  Муса  и   не   думал
разоблачаться, понимая инстинктом, что, скинув обувь и  одежду,  мгновенно
ошпарит спину и пятки, и тогда останется только умереть стоя, потому  что,
если лечь, песок сварит его заживо.
     Муса бросил  взгляд  на  вершину  холма  и  замер.  Темной  тенью  на
ослепительно синем фоне перед ним стоял Пророк.
     Значит, я умер, - мелькнула мысль.
     Впрочем,  это  была  скорее  не  мысль,  но  эмоция.  Как   следствие
рассуждения вывод никуда не годился, и Муса легко нашел  бы  в  нем  сразу
несколько  противоречий,  будь  он  способен  рассуждать,  а   не   только
чувствовать.
     Пророк был высок ростом, широкоплеч, борода спадала на  грудь  волной
бархана, а глаз Муса не мог разглядеть, потому что  вместо  зрачков  перед
ним открылась пропасть, бесконечный  туннель,  всасывающий  в  себя  любую
мысль, любое движение.
     - Аллах велик, и велика сила его, и нет пророка, кроме...
     - Перестань, - сказал  Пророк  и  сошел  с  вершины.  Он  приближался
медленно, и черты лица его  неуловимо  менялись.  Он  оставался  Пророком,
потому что не внешние признаки определяют суть, но Муса  с  ужасом  видел,
как все больше и больше проступает облик того, с кем  он  вел  смертельную
схватку.
     Мессия.
     Муса не отрывал взгляда от двух открывшихся ему колодцев, он  пил  из
них;  Мессия,  принявший  образ  Пророка,  переключал  в  организме   Мусы
невидимые генетические каналы,  перестраивал  молекулы,  работа  эта  была
неблагодарной,  потому  что  требовала   точности   и   не   гарантировала
результата.
     А потом колодцы взгляда неожиданно обмелели, и  у  Пророка  оказались
серо-голубые глаза.
     Мессия смотрел на Мусу с любопытством, улыбался, и Муса подумал,  что
перед ним не тот человек, которого он собирался  пытать  в  своем  жилище.
Похожий как две капли воды, но - не тот.  Другой  взгляд,  другая  улыбка.
Другие мысли. Он знал, что другие, хотя и не слышал их.
     - Да, ты прав, - сказал Мессия. - Мое имя  Йосеф  Дари,  я  тебе  уже
говорил об этом. Я должен быть тебе благодарен. Хотя  и  не  хочется  быть
благодарным именно тебе. Ты вернул меня из смерти. Но ты едва  не  погубил
народ.
     Жаль, нет ножа. Ничего, обойдемся. Муса осторожно  сделал  шаг,  силы
вернулись,  это  он  понял  сразу  и  бросился  вперед  -  движение   было
молниеносным, и Мессия, взмахнув руками,  упал.  С  головы  его  свалилась
кипа, и Муса успел даже втоптать ее  в  песок,  прежде  чем  обрушился  на
еврея, вложив в удар всю накопившуюся  злость.  Хрустнула  челюсть.  Руки,
пытавшиеся оттолкнуть Мусу, ослабли. Глаза Мессии закатились. Муса встал и
начал бить еврея ногами. Он  не  получал  от  этого  удовольствия,  просто
выполнял привычную работу, довершал начатое.  Тело  сначала  дергалось,  а
потом перекатывалось от каждого удара как мешок. Песок на песке. Все.
     Муса стоял, тяжело дыша, смотрел на врага, надеясь, что тот умер. Изо
рта Мессии текла струйка крови, воротник белой рубашки уже пропитался  ею,
а на черном пиджаке крови не видно, и на песке тоже,  но  еще  была  кровь
внутри, в желудке, будто Муса напился ею, горячей  и  сладковатой,  как  в
детстве, когда  он  пустил  кровь  Ибрагиму  с  соседней  улицы,  а  пото