нув, упало, он догадался --
что -- и подобрал, пусть будет талисманом.
     Нажать кнопку фонарика, не погрузившись вполне, он не посмел, не мог он
позволить себе  и шумно  споткнуться,  а потому одолел восемнадцать незримых
ступеней более или менее сидя,  будто пугливый новичок, что на заду съезжает
по  мшистым камням  Маунт-Крона.  Тусклый  свет,  наконец  испущенный
фонарем,  был теперь его  драгоценнейшим  спутником,  -- дух  Олега, призрак
свободы.  Он ощущал  смесь  восторга  и  тревоги, род  любовной  радости,  в
последний раз  испытанный им  в день коронации, когда при  подходе  к  трону
несколько тактов  сочной, сильной и полнозвучной  музыки  (ни автора  ее, ни
физического источника он так никогда и не установил) поразили его слух, и он
вдохнул  аромат  помады хорошенького  пажа, склонившегося, чтобы смахнуть  с
ножной скамейки розовый лепесток, и  в свете фонаря король ныне  увидел себя
облаченным в уродливо яркий багрец.
     Потайной  ход,  казалось,  еще  опустился.  Вторжение  окружения  стало
намного заметней, чем в день, когда двое подростков, исследуя ход, дрожали в
безрукавках и  шортах.  Лужа переливчатой ровной воды  удлинилась, вдоль  ее
берега брела,  словно  хромец со  сломанным  зонтом, больная  летучая  мышь.
Памятная  россыпь  цветного  песка хранила  тридцатилетней давности рубчатый
оттиск  олеговых башмаков, бессмертный,  как след  ручной газели египетского
ребенка, тридцать столетий назад оставленный на синеватых нильских кирпичах,
подсыхавших на солнце. А там, где ход прорезал фундамент музея, неведомо как
очутилась   сосланная   и   забытая   безголовая   статуя   Меркурия,
сопроводителя душ в Нижний Мир, и треснувший кратер с  двумя  черными
фигурками, играющими под черной пальмой в кости.
     В последнем  колене  прохода,  упиравшемся в  зеленую  дверь,  валялись
грудой какие-то хлипкие доски, беглец, спотыкаясь, прошел  по ним.  Он отпер
дверь и, потянув ее, застрял  в тяжелой черной завесе.  Едва зарылся он в ее
вертикальные складки,  ища  какого-либо прогала, как  слабый фонарь  закатил
беспомощное око и угас. Он разжал  ладонь, и фонарик ухнул в глухую пустоту.
Король  вонзил обе  руки в  глубокие  складки пахнущей  шоколадом  ткани  и,
несмотря на неверность и опасность этой минуты, его движение физически, если
так  можно  выразиться,  напомнило  ему о смешных, сперва разумных, а  после
отчаянных  колыханиях театрального занавеса,  сквозь который тщетно пытается
прорваться  занервничавший актер.  Это гротескное  ощущение  --  и  в  такую
дьявольскую минуту -- разрешило  тайну прохода еще  до  того, как он все  же
выбрался   из  завесы   в   тускло   освещенную,   полную   тусклого   хлама
lumbarkamer, бывшую некогда  гримерной Ирис Акт в Королевском театре.
Она так  и осталась  тем,  чем  стала  после смерти актрисы: пыльной  дырой,
сообщающейся с  подобием зальчика, где иногда околачивались  в дни репетиций
актеры.  Куски  мифологических  декораций, прислоненных к  стене, наполовину
скрыли большое  фото короля Тургуса  в бархатной раме, -- таким  он был в ту
пору,  когда  проход в  милю  длиной служил  экстравагантным  пособником его
свиданий с Ирис.
     Беглец,  облаченный в багрец,  проморгался и выбрался  в зальце.  Двери
многих  гримерных выходили сюда.  Где-то  за  ними взревела  буря  оваций  и
стихла.   Иные,   далекие  звуки   обозначили  начало  антракта.   Несколько
костюмированных исполнителей прошло  мимо  короля, в одном из них он признал
Одона.  На  Одоне  был  бархатный  камзол с  медными  пуговицами,  бриджи  и
полосатые чулки  --  воскресный  наряд гутнийского  рыбаря, -- кулак все еще
сжимал картонный  кинжал,  которым  он  только  что разделал  свою  милашку.
"Господи, помилуй", -- сказал он, узрев короля.
     Выхватив их  кучи  фантастических одеяний  два плаща,  Одон  подтолкнул
короля  к ведущей  наружу  лестнице. Одновременно в кучке людей, куривших на
лестничной  площадке, произошло смятение. Старый интриган, сумевший, умаслив
различных  чинуш-экстремистов,  добиться  поста главного  режиссера, ткнул в
короля дрожащим  перстом, но будучи ужасным заикой, так и не  смог  выдавить
слов гневного узнавания, от  которых клацали  его фальшивые челюсти.  Король
попытался натянуть  козырек шапки на лицо,  --  и  едва  не  упал на  нижних
ступенях узенькой  лестницы. Снаружи лил дождь. Лужа отразила карминный  его
силуэт. Несколько машин стояло в поперечном  проулке. Здесь Одон обыкновенно
оставлял свой гоночный автомобиль. На  один страшный миг ему показалось, что
машину угнали, но тут же он с исключительным облегчением вспомнил, что нынче
поставил  ее  на  соседней   улице.  (Смотри  интересные  заметки  к  строке
149.)

     Строки  131-133: Я тень,  я свиристель, убитый  влет  поддельной далью,
влитой в переплет окна
     Здесь вновь подхвачена изысканная мелодия двух открывающих поэму строк.
Повторение  этой протяжной  ноты  спасено от монотонности тонкой вариацией в
132-й строке, где  обратный  ассонанс между первым ее словом и рифмой
дарит  нашему   уху  своеобразное   томное  наслаждение,   подобно   отзвуку
полузабытой грустной песни, в напеве которой значения  больше, чем в словах.
Ныне,  когда  "поддельная  даль"  и  в  самом   деле  исполнила  ужасное  ее
назначение, и поэма, оставленная нам, --  это единственная уцелевшая "тень",
мы невольно прочитываем в этих стихах нечто большее простой игры отображений
и дрожи  миража.  Мы  ощущаем,  как  судьба в обличии Градуса милю  за милей
пожирает  "поддельную  даль", лежащую между ним и несчастным  Шейдом. Тоже и
ему предстояло  в  слепом  и упорном  полете  встретиться  с отражением, что
разнесет его на куски.
     И  хотя Градус пользовался всеми  доступными средствами передвижения --
наемными автомобилями, пригородными поездами, эскалаторами,  аэропланами, --
почему-то  мысленно  видишь  его и  мышцей рассудка  ощущаешь  как бы  вечно
несущимся по  небу  с черным чемоданом в  одной  руке и  неряшливо свернутым
зонтом в другой, в долгом скольжении над морем и сушей.  Сила, что переносит
его, -- это  волшебное  действие  самой поэмы Шейда,  само устройство и  ход
стиха, мощный двигатель ямба. Никогда  прежде неумолимость  поступи  рока не
обретала   столь   ощутимой   формы   (иные    образы    приближения   этого
трансцендентального шатуна можно найти в примечаниях к строке 17).

     Строка 137: лемниската
     "Уникурсальная бициркулярная кривая четвертого  порядка",  --  сообщает
мой старый усталый словарь. Я не способен понять,  что тут может быть общего
с ездой на велосипеде,  и подозреваю,  что фраза  Шейда не имеет сущностного
смысла. Как многие поэты до него, он, видимо, поддался очарованию обманчивой
эвфонии.
     Вот   вам   разительный   пример:   что   может   быть  благозвучней  и
ослепительней,  что более  способно  породить  представление  о  звуковой  и
пластической  красоте, чем слово coramen? Между  тем, оно  обозначает
по-просту сыромятный ремень, которым земблянский  пастух торочит жалкую свою
снедь  и  лоскутное  одеяло к крупу  самой смирной  из  своих  коров,  когда
перегоняет их на vebodar (горный выпас).

     Строка 144: игрушка
     Мне повезло, я видел ее! Как-то майским или июньским вечером я заглянул
к  моему  другу,  чтобы  напомнить  о  подшивке  памфлетов,  написанных  его
дедушкой, чудаковатым  деревенским священником, хранившейся, как  он однажды
проговорился, где-то в  подвале. Я застал его в мрачном ожидании неких людей
(кажется, сотрудников  кафедры с  женами), которые должны  были  явиться для
официального обеда.  Он  охотно  свел меня в подвал, но, порывшись в пыльных
кипах книг и  журналов, сказал, что придется  поискать сборник  как-нибудь в
другой  раз.  Тут я и увидел  ее на  полке  между подсвешником  и непробудно
уснувшим будильником. Он,  подумав, что я мог подумать, что она принадлежала
его  покойной дочери, поспешно пояснил, что ей столько же  лет, сколько ему.
То  был  раскрашенный  жестяной  негритенок  со  скважинкой  в  боку,
практически лишенный ширины,  -- просто  два более-менее  слипшихся профиля,
тачка его вся  покорежилась и поломалась. Сдувая пыль с рукава, Шейд сказал,
что хранит эту игрушку как своего рода memento  mori{1}, -- однажды в детстве,
во время  игры с этой  куклой, у  него приключился странный припадок.  Голос
Сибил,  донесшийся сверху, прервал нашу  беседу. Ну что  же, теперь заводной
жестяный малый заработает снова, потому что ключ от него у меня.

     Строка 149: нога средь вечных льдов
     Хребет  Бера, суровая  двухсотмильная  горная гряда,  немного не
достигающая северной оконечности Земблянского полуострова (у  самого  своего
основания   отрезанного  несудоходным   проливом   от  безумного  материка),
разделяет его на две части -- цветущую восточную область с Онгавой и другими
городами,  такими как Эроз или Гриндельводы,  и  гораздо  более узкую
западную  полосу с  романтическими селениями  рыбарей и чудесными береговыми
курортами. Два побережья  соединяются двумя асфальтированными трактами: тот,
что  постарее,   уклонившись  от  трудностей,  проходит  вначале  восточными
склонами  на  север  к Одивалле, Полюбу  и Эмбле  и лишь затем
обращается  к западу в  крайней северной точке полуострова; а что поновее --
замысловатая,  петлистая,  дивно нивеллированная дорога, пересекает хребет с
востока   на   запад,   начинаясь  чуть  севернее   Онгавы   и   проходя   к
Брегбергу, в туристских проспектах ее именуют "живописным маршрутом".
Несколько  троп в разных местах проникают  в горы и  идут  к  перевалам,  из
которых  ни  один не поднимается  выше  пяти тысяч  футов, --  отдельные  же
вершины  возносятся еще  двумя тысячами футов выше, сохраняя свои снега и  в
середине   лета,  с  одной   из  них   --  с  самой  высокой  и  трудной,  с
Маунт-Глиттернтин, -- в ясные дни различается далеко  на  востоке, за
заливом Сюрприза, смутное марево, которое кое-кто называет Россией.
     Бежав из театра, друзья намеревались проехать двадцать миль на север по
старому  тракту и  повернуть  налево,  на  пустынный  проселок,  который  со
временем  привел  бы их к главному оплоту карлистов --  к баронскому замку в
еловом  бору на  восточном  склоне  хребта  Бера.  Однако  бдительный  заика
разразился-таки припадочной  речью, судорожно заработали  телефоны,  и  едва
беглецы одолели дюжину миль, как замешкавшийся костер во тьме перед ними, на
пересечении старого тракта с новым, выдал заставу,  -- спасибо и на том, что
она отменила оба маршрута зараз.
     Одон развернулся и при первой возможности уклонился на запад, в сторону
гор.  Узкая и ухабистая  дорога,  поглотившая их,  миновала дровяной  сарай,
выскочила к потоку, перелетела его, гулко хлопая досками, и разом выродилась
в утыканную пеньками просеку. Они  очутились  на опушке Мандевильского леса.
Гром рокотал в ужасном коричневом небе.
     Несколько секунд оба стояли, глядя вверх. Ночь и деревья укрыли подъем.
С  этого  места умелый  альпинист мог к  рассвету добраться до Брегбергского
перевала,  -- если ему  повезет,  пробив черную  стену  леса,  выбраться  на
проторенную  тропу. Они решили расстаться: Чарли двинется вперед к  далекому
сокровищу приморской пещеры,  Одон же останется позади,  для приманки. Уж он
им устроит веселую гонку с сенсационными переодеваниями, сказал он, а заодно
свяжется со всей остальной командой. Матерью его была американка из Нью-Вая,
что в Новой  Англии. Уверяли, будто она -- первая в мире женщина, стрелявшая
волков и, полагаю, других животных тоже, с самолета.
     Рукопожатие,  блеск молнии.  Король погрузился  в  сырые темные заросли
орляка,  и запах и  кружевная упругость,  и  сочетание уступчивой поросли  с
уступистой  почвой напомнили ему о тех временах,  когда он  выезжал  сюда на
пикники  -- в  иную часть леса, но на этот же склон горы, повыше, в валунные
пустоши,  на одной  из  которых мистер  Кэмпбелл подвернул однажды лодыжку и
двум здоровенным прислужникам пришлось тащить его, дымящего трубкой, вниз. В
целом, довольно скучные  воспоминания. Да не в  этих ли местах  располагался
охотничий домик -- сразу за водопадом Силфхар? Отличная была охота по
тетеревам  и  вальдшнепам  --  занятие,  обожаемое  покойной  матушкой  его,
королевой Блендой, твидовой королевой наездников. Теперь, как и тогда, дождь
закипал  в черных  деревьях, и остановившись, можно было услышать, как ухает
сердце,  и  ревет вдалеке поток. Который час, kot  or? Он  надавил  кнопочку
репетира, и тот, ничтоже сумняся, прошипел и отзвякал десять часов  двадцать
одну минуту.
     Всякий, кто  пытался  в темную  ночь взбираться крутым  склоном  сквозь
пелену  недружелюбных  растений,  знает, какой  невероятной сложности задача
стояла перед нашим монтаньяром. Более двух часов бился он с ней, запинаясь о
пни, срываясь в овраги,  цепляясь за незримые ветви, воюя с еловой дружиной.
Он потерял плащ. Он помышлял  уже,  не лучше ли будет зарыться в мох и ждать
наступления дня. Внезапно затеплилась впереди точечка света, и вскоре он уже
ковылял  по  скользкому,  недавно  выкошенному  лугу.  Залаял  пес.   Камень
покатился  из-под ноги.  Он понял,  что близко горная bore (изба).  Он понял
также, что свалился в глубокую слякотную канаву.
     Заскорузлый  мужик и его пухлая женушка, которые будто персонажи старой
и  скучной  сказки  приютили измокшего беглеца, сочли его отставшим от своих
чудаком-туристом.  Ему  позволили  обсушиться  в теплой  кухне  и  накормили
баснословным  ужином:  сыр,   хлеб,   кружка   горного  меду.  Чувства   его
(благодарность,  истома,  приятная  теплота,  сонливость  и прочие)  слишком
понятны, чтобы стоило их описывать. Корни лиственницы потрескивали в пламени
очага, и все  тени  потерянного им  королевства сошлись  поиграть вкруг  его
качалки,  пока  он  задремывал  между  огнем  и  мерцающим  светом  глиняной
лампадки, остроклювой, вроде римского  светильника, висевшей над полкой, где
убогие бисерные  безделушки и обломки перламутровой  раковины  обратились  в
крохотных  солдат, вьющихся в  отчаянной схватке. На заре, при  первом звоне
коровьего колокольца, он пробудился с ломотою в шее, отыскал снаружи хозяина
--  в  сыром углу,  отведенном  для  малых естественных  надобностей,  --  и
попросил доброго grunterа  (горного селянина) показать ему кратчайший
путь к перевалу. "Гарх, лежебока, -- гаркнул хозяин, -- вставай!"
     Грубая лестница вела  на сеновал. Мужик  положил  заскорузлую  руку  на
заскорузлые поручни и снова  гортанно воззвал в темноту:  "Гарх! Гарх!". Имя
это, хоть и даваемое лицам обоего пола, является в строгом смысле мужским, и
король  ожидал  увидеть  на сеновале голоногого  юного  горца,  похожего  на
смуглого  ангела.   Вместо  него  показалась  растрепанная  деваха,  одетая,
впрочем,  в  мужскую  рубаху,  доходившую  ей  до  розовых  икр,  и  в  пару
несоразмерных  бахилок.  Мгновенье  спустя,  словно  в   цирковом  номере  с
переодеванием,  она  появилась снова,  -- по-прежнему прямо  и вольно  висли
желтоватые  пряди,  но грязную  рубаху  заменил  грязный  же свитер, а  ноги
укрылись в вельветовых  брюках. Ей велено было свести чужака  в такое место,
откуда  он  сможет  легко  достичь перевала. Сонное и недовольное  выражение
мутило  всякую  привлекательность,  какой  могло на взгляд тутошних пастухов
обладать ее курносое и  круглое  личико,  впрочем, она  с достаточной охотой
подчинилась  отцовой воле. Его  жена, напевая  старинную  песню,  возилась с
кухонной утварью.
     Перед уходом король попросил хозяина, коего звали Грифф, принять
старинный  золотой, оказавшийся в кармане его,  -- то были  все  его деньги.
Грифф наотрез отказался и,  продолжая протестовать, углубился в сложное дело
отмыкания  и съема засовов  с двух-трех тяжелых дверей.  Король взглянул  на
старуху,  поймал  одобрительное  подмигиванье  и положил  незвучный дукат на
очаг, рядом  с морской  розоватой  раковиной,  примостясь  к  которой стояла
цветная картинка, изображающая  грациозного гвардейца и его декольтированную
жену --  Карла Возлюбленного, каким он был  с лишком  лет  двадцать назад, и
молодую королеву, гневную девственницу  с черными,  как  смоль,  волосами  и
льдисто-голубыми глазами.
     Звезды еще только начали выцветать. Он шел за девушкой и  за счастливой
овчаркой  вверх  по  заросшей  тропинке,  блестевшей  рубиновыми  слезами  в
театральном  сиянии   горного   утра.  Сам  воздух  казался  подцвеченным  и
стеклянистым.  Отвесный утес, вдоль которого  поднималась  тропа,  отзывался
могильной стужей, но на противоположном  обрыве там  и сям  между верхушками
росших  понизу елей  летучая паутина солнечных лучей уже заплеталась в узоры
тепла. За следующим поворотом  это тепло обволокло беглеца, и черная бабочка
опустилась, танцуя, на каменистую осыпь. Тропинка  еще сузилась и постепенно
исчезла среди толчеи валунов. Девушка указала на  склон за ними.  Он кивнул.
"Ступай теперь домой, -- сказал он. -- Я отдохну здесь и дальше пойду один".
     Он опустился на траву близ переплетенного эльфина леса и вдохнул
яркий  воздух.  Тяжко  дышащий пес  улегся  в  его ногах.  Гарх  улыбнулась,
впервые. Земблянские  горянки  -- это, как правило,  несложные механизмы для
утоления неприхотливой похоти, и Гарх исключения  не составляла. Едва присев
подле  него, она пригнулась  и через лохматую  голову  стянула плотный серый
свитер,  открывши  голую  спину и  blancmangй1  грудей  и  обдав  смущенного
спутника   едкими  запахами  неухоженной   женственности.  Она  намеревалась
раздеваться  и  дальше,  но  король  жестом  остановил  ее  и  поднялся.  Он
поблагодарил  ее за доброту.  Он потрепал  невинного пса и, не оборачиваясь,
пружинистой поступью зашагал вверх по травянистому склону.
     Еще  посмеиваясь  девичьей  незадаче,  подошел  он  к  огромным камням,
сгрудившимся вокруг озерца; множество лет назад он пару раз добирался досюда
со скалистого  склона Кронберга. Теперь он приметил проблеск  воды за
естественной  аркой,  шедевром  эрозии. Арка  оказалась низковата,  пришлось
пригнуться,  чтобы спуститься  к воде. В  этом влажном тинтарроне он  увидал
свое отражение, но странно,  однако,  --  из-за  того,  что на первый взгляд
показалось оптическим обманом, это  отражение расположилось не у ног его, но
много дальше,  и сверх того, ему сопутствовало покоробленное рябью отражение
скального выступа,  торчавшего гораздо выше теперешнего его местонахождения.
В  конце концов, чары, сотворившие этот образ, не выдержали натяжки, и образ
распался, двойник его,  в красном свитере и красной  шапочке, поворотился  и
пропал, в то время как он, наблюдатель, оставался недвижим. Приблизясь тогда
к  самой  кромке воды, он  встретил  здесь  настоящее отражение,  крупнее  и
отчетливее того,  что его обмануло.  Он обогнул озеро. Высоко  в темно-синем
небе  торчала пустая скала,  на которой  только  что стоял  обманный король.
Дрожь elfobos'a (неодолимого страха, насылаемого эльфами) пробежала у
него  между  лопаток.   Он  прошептал  привычную  молитву,  перекрестился  и
решительно  зашагал  к  перевалу. На  высшей  точке  ближнего  гребня  стоял
steinmann  [груда  камней,  воздвигнутая  в  память  о  восхождении],
напяливший  в честь его  шлем из  красной шерсти.  Он повлачился  дальше. Но
сердце  его  обратилось  в конус боли, тыкавший снизу в горло, и чуть погодя
пришлось остановиться, чтобы уяснить положение и  решить, карабкаться ли ему
по сорному рыхлому склону, что поднимался прямо перед ним, или же уклониться
вправо  вдоль полоски травы, украшенной  горечавкой и вьющейся меж лишаистых
скал. Он выбрал второй путь и в должное время достиг перевала.
     Огромные сколки  скал  украшали обочину  дороги.  К  югу nippern
[куполовидные  холмы, или  "дымники"] разламывались  каменными  и  травяными
скатами на плоскости света и тени. На  север уплывали зеленые,  серые, синие
горы --  Фалькберг под капором  снега,  М