книг
     Скрыл истину, чтоб я в нее не вник.

     Был день сомнений в разуме людском:
     Как можно жить, не зная впрок о том,
     Какая смерть и мрак, и рок какой
     Сознанье ждут за гробовой доской?

     В конце ж была мучительная ночь,
     Когда постановил я превозмочь
     Той мерзкой бездны тьму, сему занятью

 180 Пустую жизнь отдавши без изъятья.
     Мне нынче шестьдесят один. По саду
     Порхает свиристель, поет цикада.

     В моей ладони ножнички, они --
     Звезды и солнца яркие огни,
     Блестящий синтез. Стоя у окна,
     Я подрезаю ногти, и видна
     Невнятная похожесть: перст большой --
     Сын бакалейщика; за ним второй --
     Староувер Блю, наш здешний астроном,

 190 Вот тощий пастор (я с ним был знаком),
     Четвертый, стройный, -- дней былых зазноба,
     При ней малец-мизинчик крутолобый;
     И я снимаю стружку, скорчив рожу,
     С того, что Мод звала "ненужной кожей".

     Мод Шейд сравнялось восемьдесят в год,
     Когда удар случился. Твердый рот
     Искривился, черты побагровели.
     В известный пансион, в Долину Елей
     Ее свезли мы. Там она сидела

 200 Под застекленным солнцем, то и дело
     В ничто впиваясь непослушным глазом.
     Туман густел. Она теряла разум,
     Но говорить пыталась: нужный звук
     Брала застыв, натужившись, -- как вдруг
     Из ближних клеток мозга в диком танце
     Выплескивались сонмы самозванцев,
     И взор ее туманился в стараньи
     Смирить распутных демонов сознанья.

     Под коим градусом распада ждет

 210 Нас воскрешенье? Знать бы день? И год?
     Кто ленту перематывает вспять?
     Не всем везет, иль должно всех спасать?
     Вот силлогизм: другие смертны, да,
     Я -- не "другой": я буду жить всегда.

     Пространство -- толчея в глазах, а время --
     Гудение в ушах. И я со всеми
     В сем улье заперт. Если б издали,
     Заранее мы видеть жизнь могли,
     Какой безделицей -- нелепой, малой,

 220 Чудесным бредом нам она б предстала!

     Так впору ли, со смехом низкопробным,
     Глумиться над незнаемым загробным:
     Над стоном лир, беседой неспешливой
     С Сократом или Прустом под оливой,
     Над серафимом розовокрылатым,
     Турецкой сластью и фламандским адом?
     Не то беда, что слишком страшен сон,
     А то, что он уж слишком призмелен:
     Не претворить нам мира неземного

 230 В картинку помудреней домового.

     И как смешны потуги -- общий рок
     Перевести на свой язык и слог:
     Звучит взамен божественных терцин
     Бессонницы косноязычный гимн!

     "Жизнь -- донесенье. Писано впотьме."
     (Без подписи).
     Я видел на сосне,
     Шагая в дому в день ее конца,
     Подобье изумрудного ларца,
     Порожний кокон. Рядом стыл в живице

 240 Увязший муравей.
     Британец в Ницце,
     Лингвист счастливый, гордый: "je nourris
     Les pauvres cigales"{1}. - Кормит же, смотри,
     Бедняжек-чаек!
     Лафонтен, тужи:
     Жующий помер, а поющий жив.
     Так ногти я стригу и различаю
     Твои шаги, -- все хорошо, родная.

     Тобою любовался я, Сибил,
     Все классы старшие, но полюбил
     В последнем, на экскурсии к Порогу

 250 Нью-Вайскому. Учитель всю дорогу
     Твердил о водопадах. На траве
     Был завтрак. В романтической канве
     Предстал внезапно парк привычно-пресный.
     В апрельской дымке видел я прелестный
     Изгиб спины, струистый шелк волос
     И кисть руки, распятую вразброс
     Меж искрами трилистника и камня.
     Чуть дрогнула фаланга. Ты дала мне,
     Оборотясь, глаза мои встречая,

 260 Наперсток с ярким и жестяным чаем.

     Ты в профиль точно та же. Губ окромок
     Так трепетен, изгиб бровей так ломок,
     На скулах -- тень ресниц. Персидский нос,
     Тугая вороная прядь взачес
     Являет взору шею и виски,
     И персиковый ворс в обвод щеки. --
     Все сохранила ты. И до сих пор
     Мы ночью слышим струй поющих хор.

     Дай мне ласкать тебя, о идол мой,

 270 Ванесса, мгла с багровою каймой,
     Мой Адмирабль бесценный! Объясни,
     Как сталось, что в сиреневой тени
     Неловкий Джонни Шейд, дрожа и млея,
     Впивался в твой висок, лопатку, шею?

     Уж сорок лет -- четыре тыщи раз
     Твоя подушка принимала нас.
     Четыре сотни тысяч раз обоим
     Часы твердили время хриплым боем.
     А много ли еще календарей

 280 Украсят створки кухонных дверей?

     Любля тебя, когда застыв, глядишь
     Ты в тень листвы. "Исчез. Такой малыш!
     Вернется ли?" (В тревожном ожиданье
     Так нежен шепот -- нежен, как лобзанье).
     Люблю, когда взглянуть зовешь меня ты
     На самолетный след в огне заката,
     Когда, закончив сборы, за подпругу
     Мешок дорожный с молнией по кругу
     Ты тянешь. И привычный в горле ком,

 290 Когда встречаешь тень ее кивком,
     Игрушку на ладонь берешь устало
     Или открытку, что она писала.

     Могла быть мной, тобой, -- иль нами вместе.
     Природа избрала меня. Из мести?
     Из безразличья?.. Мы сперва шутили:
     "Девчушки все толстушки, верно?" или
     "Мак-Вэй (наш окулист) в один прием
     Поправит косоглазие". Потом --
     "А ведь растет премиленькой". -- И в бодрость

 300 Боль обряжая: "Что ж, неловкий возраст".
     "Ей поучиться б верховой езде"
     (В глаза не глядя). "В теннис... а в еде --
     Крахмала меньше, фрукты! Что ж, она
     Пусть некрасива, но зато умна".

     Все бестолку. Конечно, высший балл
     (История, французский) утешал.
     Пускай на детском бале в Рождество
     Она в сторонке -- ну и что с того?
     Но скажем честно: в школьной пантомиме

 310 Другие плыли эльфами лесными
     По сцене, что украсила она,
     А наша дочь была обряжена
     В Старуху-время, вид нелепый, вздорный.
     Я, помню, как дурак, рыдал в уборной.

     Прошла зима. Зубянкой и белянкой
     Май населил тенистые полянки.
     Скосили лето, осень отпылала,
     Увы, но лебедь гадкая не стала
     Древесной уткой. Ты твердила снова:

 320 "Чиста, невинна -- что же тут дурного?
     Мне хлопоты о плоти непонятны.
     Ей нравится казаться неопрятой.
     А девственницы, вспомни-ка, писали
     Блестящие романы. Красота ли
     Важней всего?.." Но с каждого пригорка
     Кивал нам Пан, и жалость ныла горько:
     Не будет губ, чтобы с окурка тон
     Ее помады снять, и телефон,
     Что перед балом всякий миг поет

 330 В Сороза-холл, ее не позовет;
     Не явится за ней поклонник в белом;
     В ночную тьму ввинтившись скользким телом,
     Не тормознет перед крыльцом машина,
     И в облаке шифона и жасмина
     Не увезет на бал ее никто...
     Отправили во Францию, в шато.

     Она вернулась -- вновь с обидой, с плачем,
     Вновь с пораженьем. В дни футбольных матчей
     Все шли на стадион, она ж -- к ступеням

 340 Библиотеки, все с вязаньем, с чтеньем,
     Одна -- или с подругой, что потом
     Монашкой стала, иногда вдвоем
     С корейцем-аспирантом; так странна
     Была в ней сила воли -- раз она
     Три ночи провела в пустом сарае,
     Мерцанья в нем и стуки изучая.
     Вертеть слова любила -- "тень" и "нет",
     И в "телекс" переделала "скелет".
     Ей улыбаться выпадало редко --

 350 И то в знак боли. Наши планы едко
     Она громила. Сидя на кровати
     Измятой за ночь, с пустотой во взгляде,
     Расставив ноги-тумбы, в космах грязных
     Скребя и шаря ногтем псориазным,
     Со стоном, тоном, слышимым едва,
     Она твердила гнусные слова.

     Моя душа -- так тягостна, хмура,
     А все душа. Мы помним вечера
     Затишия: маджонг или примерка

 360 Твоих мехов, в которых, на поверку,
     Ведь недурна! Сияли зеркала,
     Свет -- милосерден, тень -- нежна была.
     Мы сделали латынь; стеною строгой
     С моей флюоресцентною берлогой
     Разлучена, она читает в спальне;
     Ты -- в кабинете, в дали дважды дальней.
     Мне слышен разговор: "Мам, что за штука
     Вестальи?" "Как?" "Вес талии". Ни звука.
     Потом ответ твой сдержанный, и снова:

 370 "Предвечный, мам?" -- ну, тут-то ты готова
     И добавляешь: "Мандаринку съешь?"
     "Нет. Да. А преисподняя?" -- И в брешь
     Молчания врываюсь я, как зверь,
     Ответ задорно рявкая сквозь дверь.

     Неважно, что читала, -- некий всхлип
     Поэзии новейшей. Скользкий тип,
     Их лектор, называл те вирши "плачем
     Чаруйной дрожи", -- что все это значит,
     Не знал никто. По комнатам своим

 380 Разъятые тогда, мы состоим
     Как в триптихе или в трехактной драме,
     Где явленное раз, живет веками.

     Надеялась ли? -- Да, в глуби глубин.

     В те дни я кончил книгу. Дженни Дин,
     Моя типистка, способом избитым
     Ее свести решила с братом Питом.
     Друг Джейн, их усадив в автомобиль,
     Повез в гавайский бар за двадцать миль.
     А Пит подсел в Нью-Вае, в половине

 390 Девятого. Дорога слепла в стыни.
     Уж бар нашли, внезапно Питер Дин
     Себя ударив в лоб, вскричал: кретин!
     Забыл о встрече с другом: друг в тюрьму
     Посажен будет, если он ему...
     Et cetera{1}. Участия полна,
     Она кивала. Пит исчез. Она
     Еще немного у фанерных кружев
     Помедлила (неон рябил по лужам)
     И молвила: "Мне третьей быть неловко.

 400 Вернусь домой". Друзья на остановку
     Ее свели. Но в довершенье бед
     Она зачем-то вышла в Лоханхед.

     Ты справилась с запястьем: "Восемь тридцать
     Включу". (Тут время начало двоиться).
     Экран чуть дрогнул, раскрывая поры.
     Едва ее увидев, страшным взором
     Пронзил он насмерть горе-сваху Джейн.
     Рука злодея из Флориды в Мэн
     Пускала стрелы эолийских смут.

 410 Сказала ты: "Вот-вот квартет зануд
     (Три критика, пиит) начнет решать
     Судьбу стиха в канале номер пять".
     Там нимфа в пируэте, свой весенний
     Обряд свершает, преклонив колени
     Пред алтарем в лесу, на коем в ряд
     Предметы туалетные стоят.
     Я к гранкам поднялся наверх, и слышал,
     Как ветер вертит камушки на крыше.
     "Зри, в пляс слепец, поет увечна голь"

 420 Здесь пошлый тон эпохи злобной столь
     Отчетлив... А потом твой зов веселый,
     Мой пересмешник, долетел из холла.
     Поспел я чаем удоволить жажду
     И почестей вкусить непрочных: дважды
     Я назван был, за Фростом, как всегда
     (Один, но скользкий шаг).
     "Вот в чем беда:
     Коль к ночи денег не получит он...
     Не против вы? Я б рейсом на Экстон..."

     Там -- фильм о дальних странах: тьмая ночная

 430 Размыта мартом; фары, набегая,
     Сияют как глаза двойной звезды,
     Чернильно-смуглый тон морской воды, --
     Мы в тридцать третьем жили здесь вдвоем,
     За девять лун до рождества ее.
     Седые волны уж не вспомнят нас, --
     Ту долгую прогулку в первый раз,
     Те вспышки, парусов тех белых рой
     (Меж них два красных, а один с волной
     Тягался цветом), старца с добрым нравом,

 440 Кормившего несносную ораву
     Горластых чаек, с ними -- сизаря,
     Бродившего вразвалку... Ты в дверях
     Застыла. "Телефон?" О нет, ни звука.
     И снова ты к программке тянешь руку.
     Еще огни в тумане. Смысла нет
     Тереть стекло: лишь отражают свет
     Заборы да столбы на всем пути.
     "А может, ей не стоило идти?
     Ведь все-таки заглазное свиданье...

 450 Попробуем премьеру "Покаянья"?"
     Все так же безмятежно, мы с тобой
     Смотрели дивный фильм. И лик пустой
     Знакомый всем, качаясь, плыл на нас.
     Приотворенность уст и влажность глаз,
     На щечке -- мушка, галлицизм невнятный,
     Все, точно в призме, расплывалось в пятна
     Желаний плотских.
     "Я сойду". "Постойте,
     Ведь это ж Лоханхед!" "Да-да, откройте".
     В стекле качнулись призраки древес,

 460 Автобус встал. Захлопнулся. Исчез.
     Гроза над джунглями. "Ой нет, не надо!"
     В гостях Пат Пинк (треп против термояда).
     Одиннадцать. "Ну, дальше ерунда", --
     Сказала ты. И началась тогда
     Игра в телерулетку. Меркли лица.
     Ты слову не давала воплотиться,
     Шутам рекламным затыкала рты.
     Какой-то хлюст прицелился, но ты
     Была ловчей. Веселый негр трубу

 470 Воздел. Щелчок. Телетеней судьбу
     Рубин в твоем кольце вершил, искрясь;
     "Ну, выключай!.." Порвалась жизни связь,
     Крупица света съежилась во мраке
     И умерла.
     Разбуженный собакой,
     Папаша-Время встал из шалаша
     Прибрежного, и кромкой камыша
     Побрел, кряхтя. Он был уже не нужен.
     Зевнула ты. Мы доедали ужин.
     Дул ветер, дул. Дрожали стекла мелко.

 480 "Не телефон?" "Да нет". Я мыл тарелки,
     Младые корни, старую скалу
     Часы крошили, тикая в углу.

     Двенадцать бьет. Что юным поздний час!
     И вдруг, в стволах сосновых заблудясь,
     Веселый свет плеснул на пятна снега
     И на ухабах наших встал с разбега
     Патрульный "форд"... Отснять бы дубль другой!..

     Одни считали -- срезать путь домой
     Она пыталась, где, бывает, в стужу

 490 От Экса к Ваю конькобежцы кружат,
     Другие -- что бедняжка заплуталась,
     А третьи -- что сама она сквиталась
     С ненужной жизнью. Я все знал. И ты.

     Шла оттепель, и падал с высоты
     Свирепый ветр. Трещал в тумане лед.
     Весна, озябнув, жалась у ворот
     Под влажным светом звезд, в разбухшей глине.
     К трескучей, жадно стонущей трясине
     Из камышей, волнуемых темно,

 500 Скользнула тень -- и канула на дно.


     ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

     Безлистый l'if! -- большое "может статься"
     Твое, Рабле. Большой батат.
     Иль вкратце:
     IPH -- Institute of Preparation for
     The Hereafter{1}. Я прозвал его
     "Большое Если". Нужен был им лектор
     Читать о смерти. Мак-Абер, их ректор,
     Писал ко мне: "курс лекций про Червя".
     Нью-Вай оставив, кроха, ты и я
     Перебрались тогда в соседний штат, --

 510 В Юшейд гористый. Я горам был рад.
     Над нашим домом виснул снежный пик,
     Столь пристально далек и дивно дик,
     Что мы лишь заводили взгляд, не в силах
     Его в себя вобрать. IPH слыл могилой
     Младых умов; он был окрашен в тон
     Фиалки и в бесплотность погружен.
     Все ж не хватало в нем той дымки мглистой,
     Что вожделенна столь для претериста.
     Ведь мы же умираем каждый день:

 520 Живую плоть, а не могилы тень
     Забвенье точит; лучшие "вчера"
     Сегодня -- прах, пустая кожура.
     Готов я стать былинкой, мотыльком,
     Но никогда -- забыть. Гори огнем
     Любая вечность, если только в ней
     Печаль и радость бренной жизни сей,
     Страданье, страсть, та вспышка золотая,
     Где самолет близ Геспера растаял,
     Твой вздох из-за иссякших сигарет,

 530 То, как ты смотришь на собаку, след
     Улитки влажной по садовым плитам,
     Флакон чернил добротных, рифма, ритм,
     Резинка, что свивается, упав,
     Поверженной восьмеркой, и стопа
     Вот этих самых карточек, -- не ждут
     В надежной тверди неба.
     Институт
     Считал, напротив: стыдно мудрецам
     Ждать многого от Рая. Что, как там
     Никто не скажет "здрасте", ни встречать

 540 Не выйдет вас, ни в тайны посвящать.
     Что, как швырнут в бездонную юдоль,
     И полетит душа, оставив боль
     Несказанной, незавершенным дело,
     Уже гниеньем тронутое тело --
     Неприодетым, утренним, со сна,
     Вдову -- на ложе жалостном, она
     Невнятным расплывается пятном
     В сознании разъятом, нежилом!

     IPH презирал богов (и "Г"), при этом

 550 Мистический нес вздор, давал советы
     (Очки с медовым тоном для ношенья
     На склоне лет): как, ставши привиденьем,
     Передвигаться, коль вы легче пуха,
     Как просочиться сквозь собрата-духа
     А если попадется на пути
     Сплошное тело -- как его пройти;
     Как отыскать в удушьи и в тумане
     Янтарный нежный шар, Страну Желаний.
     Как в кутерьме пространств, галактик, сфер

 560 Не одуреть. Еще был список мер
     На случай неудачных инкарнаций:
     Что делать, коль случится оказаться
     Лягушкою на тракте оживленном,
     Иль мевежонком под горящим кленом,
     Или клопом, когда на Божий свет
     Вдруг извлекут обжитый им Завет.

     Суть времени -- преемственность, а значит,
     Безвременность корежит и иначит
     Порядок чувств. Советы мы даем
     Как быть вдовцу: он потерял двух жен,

 570 Он их встречает любящих, любимых,
     Ревнующих друг к дружке. Обратима
     По смерти жизнь. У прежнего пруда
     Одна дитя качает, как тогда,
     Со лба льняные пряди собирая,
     Печальна и безмолвна; а другая,
     Такая же блондинка, но с оттенком
     Заметным рыжины, поджав коленки,
     Сидит на балюстраде, влажный взор

 580 Уставя в синий и пустой простор.
     Как быть? Обнять? Кого? Какой забавой
     Дитя развлечь? Недетски-величавый,
     Он помнит ли ту ночь на автостраде
     И тот удар, убивший мать с дитятей?
     А новая любовь -- лодыжки тон
     Балетным черным платьем оттенен, --
     Зачем на ней другой жены кольцо?
     Зачем гневливо юное лицо?

     Нам ведомо из снов, как нелегки

 590 С усопшими беседы, как глухи
     Они к стыду, к испугу, к тошноте
     И к чувству, что они -- не те, не те.
     Так школьный друг, что в дальнем пал сраженьи
     В дверях кивком нас встретит, и в смешеньи
     Приветливости и могильной стужи
     Укажет на подвал, где стынут лужи.
     И как узнать, что вспыхнет в глубине
     Души, когда нас поведут к стене
     По манию долдона и злодея,

 600 Политика, гориллы в портупее?
     Мысль прянет в выси, где всегда витала,
     К атоллам рифм, к державам интеграла,
     Мы будет слушать пенье петуха,
     Разглядывать на плитах пленку мха,
     Когда же наши царственные длани
     Начнут вязать изменники, мы станем
     Высмеивать невежество в их стаде
     И плюнем им в глаза, хоть смеха ради.

     А как изгою старому помочь,

 610 В мотеле умирающему? Ночь
     Кромсает вентилятор с гулким стоном,
     По стенам пляшут отсветы неона,
     Как будто бы минувшего рука
     Швыряет самоцветы. Смерть близка.
     Хрипит он, и клянет на двух наречьях
     Удушие, что легкие калечит.

     Рывок, разрыв -- мы к этому готовы.
     Найдем le grand nйant{1}, иль может, новый
     Виток вовне, пробивший клубня глаз.


 620 Сказала ты, когда в последний раз
     Мы шли по институту: "Если есть
     На свете Ад, то он, должно быть, здесь".

     Крематоры ворчали зло и глухо,
     Когда вещал Могиллис, что для духа
     Смертельна печь. Мы критики религий
     Чурались. Наш Староувер Блю великий
     Читал обзор о годности планет
     Для жизни душ. Особый комитет
     Решал судьбу зверей. Пищал китаец

 630 О том, что для свершенья чайных таинств
     Положено звать предков -- и каких.
     Фантомы По я раздирал в клочки
     И разбирал то детское мерцанье --
     Опала свет над недоступной гранью.
     Был в слушателях пастор молодой
     И коммунист седой. Любой устой
     И партии, и церкви рушил IPH.

     Поздней буддизм возрос там, отравив
     Всю атмосферу. Медиум незваный

 640 Явился, разлилась рекой нирвана,
     Фра Карамазов неотступно блеял
     Про "все дозволено". И страсть лелея
     К возврату в матку, к родовым вертепам,
     Фрейдистов школа разбрелась по склепам.

     У тех безвкусных бредней я в долгу.
     Я понял, чем я пренебречь могу,
     Взирая в бездну. И утратив дочь,
     Я знал -- уж ничего не будет: в ночь
     Не отстучит дощечками сухими

 650 Забредший дух ее родное имя,
     И не поманит нас с тобой фантом
     Из-за гикори в садике ночном.

     "Что там за странный треск? И что за стук?"
     "Всего лишь ставень наверху, мой друг".

     "Раз ты не спишь, давай уж свет зажжем --
     И в шахматы... Ах, ветер!" "Что нам в том?".

     "Нет, все ж не ставень. Слышишь? Вот оно".