Он шел к калитке. На повороте тропинки он обернулся и разглядел вдалеке
ее белеющую фигуру, с равнодушным изяществом несказанного горя поникшую  над
садовым  столиком,  и  хрупкий  мостик  внезапно  повис  между  бодрствующим
безразличием и спящей любовью. Но тут она шевельнулась, и он увидал, что это
уже  не она,  а бедная Флер де Файлер,  собирающая бумаги, оставленные среди
чайной посуды. (Смотри примечание к строке 82.)
     Когда во  время нашей вечерней прогулки в мае или в июне 1959-го года я
развернул перед Шейдом весь этот чарующий материал, он, добродушно улыбаясь,
оглядел  меня и сказал: "Все это чудесно,  Чарльз. Но возникают два вопроса.
Откуда вы можете знать, что все эти интимные подробности относительно вашего
жутковатого короля -- истинная правда? И если это правда, как можно печатать
подобные личности о людях, которые, надо полагать, пока еще живы?"
     -- Джон, дорогой мой,  -- отвечал я учтиво и настоятельно, --  не нужно
думать о  пустяках. Преображенные  вашей  поэзией,  эти  подробности  станут
правдой,  и  личности  станут  живыми.  Поэт  совершает  над  правдой  обряд
очищения, и  она  уже не способна причинять обиды и боль. Истинное искусство
выше ложной почтительности.
     -- Конечно, конечно,  -- сказал Шейд.  -- Конечно, можно запрячь слова,
словно ученых блох, и на них поедут другие блохи. А как же!
     --  И  сверх  того,  -- продолжал  я, пока мы шли по  дороге прямиком в
огромный  закат, --  как только будет готова  ваша поэма, как только величие
Земблы сольется с величием ваших стихов, я намереваюсь объявить вам конечную
истину, чрезвычайный секрет, который вполне усмирит вашу совесть.

     Строка 468: прицелился
     Едучи обратно  в Женеву, Градус гадал, когда же ему доведется проделать
это --  прицелиться.  Стояла несносная  послеполуденная жара.  Озеро обросло
серебристой окалиной,  тускло отражавшей грозовую  тучу.  Как многие опытные
стеклодувы,  Градус умел  довольно  точно  определять  температуру  воды  по
особенностям  ее  блеска  и  подвижности,  и  теперь  он  заключил,  что она
составляет не менее 23џ.  Едва вернувшись в  отель, он заказал международный
разговор.  Разговор  получился тяжелым. Полагая,  что  это привлечет  меньше
внимания, чем  язык страны БЖЗ,  злоумышленники  переговаривались  на
английском, -- на  ломаном английском, чтоб уж  быть точным: одно время,  ни
одного  артикля  и два произношения, оба  неверные. К  тому же они следовали
хитроумной системе (изобретенной  в одной из главных  стран БЖЗ),  используя
два различных набора кодовых слов, -- Управление, к примеру, вместо "король"
говорило  "бюро",  а Градус говорил  "письмо",  от  этого трудности  общения
значительно  возрастали.  И наконец,  каждая из  сторон успела забыть  смысл
кое-каких кодовых фраз из словаря противной стороны, -- в итоге их путаная и
дорогостоящая беседа походила на помесь игры  в шарады  с барьерным бегом  в
темноте. Управление  пришло к заключению, что письма короля, выдающие  место
его пребывания, можно добыть, проникнув  на виллу "Диза" и порывшись  в бюро
королевы, Градус же, ничего подобного не говоривший, но попросту  пытавшийся
отчитаться о визите в Лэ, с досадой узнал, что ему надлежит не искать короля
в Ницце, а дожидаться в Женеве партии консервированной лососятины. Одно  он,
во всяком случае, уяснил: впредь ему следует  не звонить, а слать письма или
телеграммы.

     Строка 469: негр
     Однажды мы беседовали о предрассудках. Ранее в этот день, за  завтраком
в преподавательском клубе, гость  профессора Х., дряхлый отставной ученый из
Бостона, которого его  хозяин с глубоким почтением аттестовал как "истинного
патриция,  настоящего   брамина   голубых  кровей"  (дед   брамина  торговал
подтяжками в Белфасте), самым  естественным  и добродушным образом отнесся о
происхождении одного не очень привлекательного  нового сотрудника библиотеки
колледжа: "представитель "избранного  народа",  насколько я понимаю"  (и при
этом  уютно  фыркнул от  удовольствия),  на что доцент  Миша  Гордон,  рыжий
музыкант,  резко заметил, что  "Бог, разумеется,  волен выбирать себе  какой
угодно народ, но человек обязан выбирать приличные выражения".
     Пока  мы неторопливо  возвращались, мой друг  и я, в  наши сопредельные
замки, осененные  легким апрельским дождичком, о котором он в одном из своих
лирических стихотворений сказал:

     Эскиз Весны, небрежный, карандашный

     Шейд  говорил о  том, что больше всего на свете он ненавидит пошлость и
жестокость,  и что  эта парочка идеально сочетается в расовых предрассудках.
Он сказал, что как литератор, он не  может не предпочесть "еврея" -- "иудею"
и "негра" -- "цветному", но  тут  же прибавил, что сама  подобная манера  на
одном  дыхании упоминать о двух розных  предубеждениях -- это хороший пример
беспечной или демагогической огульности (столь любезной  левым), поскольку в
ней  стираются  различия между  двумя историческими  моделями ада: зверством
гонений и  варварскими  привычками  рабства. С другой  стороны [допустил он]
слезы  всех  униженных  человеческих  существ в  безнадежности  всех  времен
математически  равны  друг  дружке, и  возможно  [полагал  он],  не  слишком
ошибешься,   усмотрев  семейное  сходство  (обезьянью   вздутость   ноздрей,
тошнотную блеклость глаз)  между  линчевателем  в жасминовом  поясе и
мистическим  антисемитом,  когда оба они предаются  Возлюбленной страсти.  Я
сказал, что  молодой негр-садовник (смотри примечание к строке  998),
недавно нанятый  мной,  --  вскоре после  изгнания  незабвенного квартиранта
(смотри "Предисловие"), -- неизменно употребляет слово "цветной". Как
человек,  торгующий  словами,  новыми и  подержанными [заметил Шейд], он  не
переносит этого эпитета не только потому, что в  художественном отношении он
уводит в сторону, но и потому, что значение его слишком зависит от того, кто
его  прилагает  и  к чему.  Многие сведущие негры [признал  он]  считают его
единственно  достойным  употребления   словом,  эмоционально  нейтральным  и
этически безобидным, их авторитет обязывает всякого порядочного человека, не
принадлежащего  к неграм,  следовать  этому указанию,  но поэты указаний  не
любят,  впрочем, люди благовоспитанные обожают чему-нибудь следовать и  ныне
используют  "цветной" вместо "негр"  так же,  как "нагой"  вместо "голый"  и
"испарина" вместо  "пот", -- хотя  конечно [допустил он], и  поэту случается
приветить в "наготе" ямочку на  мраморной  ягодице или бисерную уместность в
"испарине".  Приходилось  также  слышать  [продолжал  он],  как   это  слово
используется в виде шутливого  эвфемизма в каком-нибудь черномазом анекдоте,
где   нечто   смешное  говорится  или  совершается  "цветным   джентльменом"
(неожиданно   побратавшимся   с   "еврейским   джентльменом"   викторианских
повестушек).
     Я  не  вполне   понял  его  "художественные"  возражения  против  слова
"цветной".  Он объяснил это  так: в самых первых научных  трудах  по птицам,
бабочкам, цветам  и так далее изображения раскрашивались  от руки прилежными
акварелистами.  В  дефектных  или же  недоношенных  экземплярах некоторые из
фигурок   оставались   пустыми.  Выражения  "белый"  и   "цветной  человек",
оказавшиеся в непосредственном соседстве, всегда напоминали моему поэту -- и
так властно, что  он забывал принятые значения этих слов, те окаемы, что так
хотелось ему заполнить законными цветами -- зеленью и пурпуром экзотического
растения,  сплошной  синевой  оперения,  гераниевой  перевязью  фестончатого
крыла. "И к тому же [сказал он], мы, белые, вовсе не белые, --  при рождении
мы сиреневые, потом приобретаем цвета чайной розы, а позже -- множество иных
отталкивающих оттенков".

     Строка 475: Папаша-Время
     Читателю  следует  обратить внимание на  изящную перекличку  со строкой
313.

     Строка 490: Экс
     "Экс"  означает,  по-видимому,  Экстон, --  фабричный  городок на южном
берегу озера  Омега. В нем находится довольно  известный  музей естественной
истории,  во многих витринах которого  выставлены  чучела птиц, пойманных  и
набитых Сэмюелем Шейдом.

     Строки 492-493: сама она сквиталась с ненужной жизнью
     Нижеследующие замечания не являются апологией самоубийства -- это всего
лишь простое и трезвое описание духовной ситуации.
     Чем чище  и  ошеломительней вера человека в Провидение, тем сильнее для
него соблазн покончить разом со всей повесткой бытия, но тем сильнее и страх
перед  ужасным  грехом  самоуничтожения. Рассмотрим  прежде  соблазн. Как  с
большей полнотой обсуждается в  другом месте настоящего  комментария (смотри
примечания к строке 549), серьезная концепция любой из форм загробной
жизни неизбежно и необходимо предполагает некую степень веры в Провидение; и
обратно,  глубокая  христианская  вера  предполагает уверенность в некоторой
разновидности  духовного  выживания.  Представления  о  таком  выживании  не
обязательно  должны быть рационалистическими, т.е. они не должны  давать нам
точных  характеристик личных фантазий  или  общей  атмосферы субтропического
восточного  сада. В сущности, доброго земблянского христианина тому и  учат,
что истинная вера существует вовсе не для того, чтобы снабжать его картами и
картинками,  но   что  она  должна  мирно  довольствоваться  томным  туманом
приятного  предвкушения. Возьмем  пример  из жизни: семья малыша  Кристофера
должна  вот-вот  переселиться в  удаленную  колонию,  где  его папа  получил
пожизненную   должность.   Маленький    Кристофер,   хрупкий   мальчик   лет
девяти-десяти, вполне полагается (фактически полагается в такой полноте, что
последняя  затемняет  само  осознание  полагательства)  на то,  что  старшие
позаботятся обо всех мелочах отбытия, бытия и прибытия  к месту. Он не может
вообразить,  как ни старается, конкретных  особенностей  ожидающих его новых
мест, но он смутно и уютно уверен, что места эти будут даже лучше теперешней
их усадьбы, где есть и высокий дуб, и гора, и его пони, и парк, и конюшни, и
Гримм, старый грум, который  на свой  манер ласкает  его, когда  никого  нет
поблизости.
     Чем-то от простоты такой веры должны  обладать  и мы. При наличии  этой
божественной дымки полной зависимости, проникающей все существо человека, не
диво,  что  он  впадает в соблазн, не диво, что  он,  мечтательно  улыбаясь,
взвешивает  на ладони компактную пушечку в замшевой кобуре размером не более
ключа от замковой  калитки или мальчишечьей  морщинистой мошны, не диво, что
он поглядывает за парапет, в манящую бездну.
     Я  выбирал  эти  образы  наугад.  Существуют  пуристы,  уверяющие,  что
джентльмен обязан использовать два револьвера  -- по одному на каждый висок,
либо  один-единственный  боткин   (обратите  внимание  не  правильное
написание этого  слова), дамам же надлежит либо заглатывать смертельную дозу
отравы, либо  топиться заодно с неуклюжей Офелией. Люди попроще предпочитают
различные  виды удушения, а  второстепенные  поэты прибегают  даже  к  таким
прихотливым  приемам освобождения, как  вскрытие  вен  в четвероногой  ванне
продуваемой сквозняками  душевой в меблирашках.  Все это  пути  ненадежные и
пачкотливые. Из не  весьма обильных  известных способов стряхнуть свое  тело
совершеннейший  состоит  в  том,  чтобы  падать, падать  и падать,  следует,
впрочем, с  большой  осторожностью выбирать подоконник  или  карниз, дабы не
ушибить ни себя, ни других. Прыгать с высокого моста  не рекомендуется, даже
если вы  не  умеете  плавать,  потому что  вода  и ветер  полны  причудливых
случайностей, и  нехорошо, когда кульминацией  трагедии становится рекордный
нырок или повышение полисмена  по службе. Если вы  снимаете ячейку в сияющих
сотах  (номер 1915  или 1959), в разметающем  звездную  пыль высотном  отеле
посреди делового квартала, и отворяете окно, и  тихонько -- не выпадаете, не
выскакиваете,  --  но  выскальзываете,  дабы  испытать уютность воздуха,  --
всегда существует опасность,  что вы  ворветесь в свой личный ад, просквозив
мирного сомнамбулу,  прогуливающего  собаку; в этом отношении задняя комната
может  оказаться  более безопасной, особенно при  наличии далеко внизу крыши
старого, упрямого дома с кошкой, на которую можно положиться, что она успеет
убраться с дороги. Другая популярная  отправная  точка -- это вершина горы с
отвесным  обрывом метров,  положим, в  500, однако  ее еще  поди  поищи, ибо
просто  поразительно, насколько  легко  ошибиться,  рассчитывая  поправку на
склон,  а в итоге какой-нибудь скрытый выступ,  какая-нибудь  дурацкая скала
выскакивает  и   поддевает   вас,   и  рушит   в   кусты  --  исхлестанного,
исковерканного и ненужно живого. Идеальный  бросок -- это бросок с самолета:
мышцы  расслаблены,  пилот  озадачен,  аккуратно  уложенный  парашют стянут,
скинут, сброшен со счетов и с плеч, -- прощай, shootka (парашютка, маленький
парашют)!  Вы мчите  вниз, но  при  этом  испытываете  некую  взвешенность и
плавучесть, плавно кувыркаетесь, словно  сонный турман, навзничь вытягиваясь
на воздушном пуховике или переворачиваясь, чтобы обнять подушку, наслаждаясь
каждым  последним  мгновением   нежной  и  непостижной  жизни,  подстеганной
смертью,  и  зеленая  зыбка  земли то ниже вас,  то  выше,  и  сладострастно
распятое, растянутое нарастающей спешкой,  налетающим шелестом, возлюбленное
ваше тело  исчезает  в  лоне  Господнем. Если  бы  я был поэт,  я непременно
написал  бы  оду  сладостной  тяге  --  смежить  глаза  и  целиком  отдаться
совершенной   безопасности   взыскующей  смерти.  Экстатически  предвкушаешь
огромность  Божьих  объятий,  облекающих  освобожденную  душу,   теплый  душ
физического  распада,  космическое   неведомое,  поглощающее  ту   неведомую
минускулу, что была единственной реальной частью твоей временной личности.
     Когда душа  обожает  Его, Которой  ведет ее через смертную жизнь, когда
она различает знаки Его  на всяком повороте  тропы -- начертанными на скале,
надсеченными  на еловом стволе,  когда любая  страница в книге личной судьбы
несет на  себе  Его  водяные знаки, можно ли усомниться, что Он охранит  нас
также и в неизбывной вечности?
     Так  что  же  в  состоянии  остановить человека,  пожелавшего совершить
переход? Что в состоянии помочь нам противиться  нестерпимому искушению? Что
в состоянии помешать нам отдаться жгучему желанию слиться с Богом?
     Нам,   всякий   день  барахтающимся   в   грязи,  верно,  будет  прощен
один-единственный грех, который разом покончит со всеми грехами.

     Строка 501: l'if
     Французское название тиса. Его английское название --  "yew",  откуда и
Юшейд   ("тень  тиса"  --   смотри  в  строке  510).  Интересно,  что
по-земблянски плакучая ива также  называется "иф" (if, а тис  называется  --
"таз", tas).

     Строка 502: Большой батат
     Омерзительный   каламбур,  намеренно  помещенный  чуть  ли   не  вместо
эпиграфа, дабы подчеркнуть отсутствие  уважения к Смерти.  Я еще со школьной
скамьи помню soi-distant{1} "последние слова" Рабле, находившиеся среди прочих
блестящих  обрывков  в каком-то учебнике французского  языка: "Je m'en  vais
chercher le grand peut-кtre"2.

     Строка 503: IPH
     Хороший  вкус и закон  о диффамации не позволяют мне  открыть настоящее
название почтенного института  высшей  философии, в адрес  которого наш поэт
отпускает  в этой Песни немало прихотливых острот. Его конечные инициалы, HP
(High Philosophy{3}),  снабдили студентов аббревиатурой "Hi-Phi", и Шейд тонко
спародировал ее в своих комбинациях -- IPH, или If{4}. Он расположен, и весьма
живописно, в юго-западном штате, который должен здесь остаться неназванным.
     Полагаю   необходимым   заявить   также,  что  совершенно   не  одобряю
легкомыслия,  с  которым  поэт  наш  третирует, в этой  Песни,  определенные
аспекты духовных чаяний, осуществить которые способна только религия (смотри
примечание к строке 549).

     Строка 549: IPH презирал богов (и "Г")
     Вот где  истинный  Гвоздь вопроса! И понимания этого, сдается  мне,  не
хватало не  только Институту (смотри строку  517), но и самому поэту.
Для  христианина  никакая потусторонняя жизнь  не является ни приемлемой, ни
вообразимой  без  участия Господа в нашей вечной судьбе, что,  в свой черед,
подразумевает заслуженное воздаяние за всякое прегрешение,  большое и малое.
В моем дневничке присутствует несколько извлечений из разговора между мной и
поэтом,  бывшего 23 июня "на моей веранде после партии в шахматы, ничья".  Я
переношу их сюда  лишь для того, что они прекрасно высвечивают его отношение
к этому предмету.
     Мне  случилось  упомянуть,  --  забыл, в  какой связи, --  о  некоторых
отличиях   его  Церкви  от   моей.  Нужно  сказать,  что  наша   земблянская
разновидность  протестантства  довольно  близка  к   "верхним"  англиканским
церквям, но обладает и кой-какими свойственными только ей одной возвышенными
странностями. Нашу Реформацию возглавил гениальный композитор, наша литургия
пронизана роскошной музыкой, и  нет в целом свете голосов слаще, чем у наших
мальчиков-хористов.  Сибил Шейд родилась в семье католиков,  но уже в раннем
девичестве, как она сама мне рассказывала, выработала "собственную религию",
что,  как  правило, означает, в самом лучшем  случае,  полуприверженность  к
какой-либо  полуязыческой секте,  в худшем же -- еле  теплый атеизм. Мужа она
отлучила не только от отеческой епископальной церкви, но и от всех иных форм
обрядового вероисповедания.
     По  какой-то причине  мы  разговорились  о  помутившемся  ныне  понятии
"греха", о том, как оно смешалось  с идеей "преступления", значительно более
плотски окрашенной, и я кратко остановился на  своих детских впечатлениях от
некоторых обрядов нашей  церкви. Мы исповедуемся на ухо  священнику в богато
изукрашенном  алькове, исповедчик держит в руке горящую свечу и  стоит сбоку
от  высокого пасторского  кресла, очень похожего  по  форме на коронационный
трон  шотландского  короля.  Бывши  воспитанным мальчиком,  я  вечно  боялся
закапать лилово-черный рукав священника жгучими восковыми слезами, что текли
по моим костяшкам, образуя  тугую  корочку; как  завороженный,  смотрел я на
освещенную выемку  его  уха,  напоминавшую  морскую раковину  или  лоснистую
орхидею,  --  извилистое  вместилище, казавшееся мне слишком  просторным для
моих пустячных грехов.
     ШЕЙД: Все семь смертных  грехов пустячны, однако без трех из них -- без
гордыни, похоти и праздности -- поэзия никогда не смогла бы родиться.
     КИНБОТ: Честно ли основывать возражения на устаревшей терминологии?
     ШЕЙД: На ней основана любая религия.
     КИНБОТ: То, что  мы называем  Первородным Грехом, никогда  устареть  не
может.
     ШЕЙД:  Об  этом я  ничего не  знаю. В детстве я вообще считал, что речь
идет об убийстве L'homme est nй bon{1}.
     КИНБОТ:  И все  же,  основное  определение  греха --  это  непослушание
Господней воле.
     ШЕЙД:  Как  я  могу  слушаться  того,  чего  не  ведаю,  и  чего  самую
существенность я вправе отрицать?
     КИНБОТ: Те-те-те! А существенность грехов вы тоже отрицаете?
     ШЕЙД: Я могу назвать только два: убийство и намеренное причинение боли.
     КИНБОТ: Значит, человек, ведущий  совершенно уединенную жизнь, не может
быть грешником?
     ШЕЙД:  Он  может  мучить  животных.  Может  отравить  источники  своего
острова. Он может в посмертном заявлении оговорить невинного.
     КИНБОТ: И стало быть, девиз?..
     ШЕЙД: Жалость.
     КИНБОТ: Но кто же внушил ее нам, Джон? Кто Судия жизни и Творец смерти?
     ШЕЙД: Жизнь --  большой сюрприз. Не вижу,  отчего бы смерти не быть еще
большим.
     КИНБОТ: Вот тут-то  я и поймал вас, Джон:  стоит  нам отвергнуть Высший
Разум, что полагает нашу личную потустороннюю жизнь и направляет ее, как нам
придется   принять   невыносимо  страшное   представление   о   Случайности,
распространенной на вечность. Смотрите,  что получается. На  всем прот