опустошить  мой
скорамис над головой какого-нибудь горестного писаки. И к  разносу, и
к превознесению я отношусь с одинаковой отрешенностью".  Кинбот: "Я полагаю,
вы отвергаете первый как скудоумную болтовню, а второй -- как дружеский жест
доброй души?". Шейд: "Вот именно".
     В  разговоре   о   возглавляющем  чрезмерно  раздутую  русскую  кафедру
профессоре Пнине, который замучил  своих сотрудников придирками (по счастью,
профессор Боткин числился по другой кафедре и не состоял в подчинении
у   этого  гротескного   "перфекциониста"):  "Как  странно,  что  у  русских
интеллигентов   напрочь  отсутствует   чувство  юмора,   и   это  при  таких
изумительных юмористах, как Гоголь, Достоевский,  Чехов, Зощенко или этот их
двуединый гений -- Ильф и Петров".
     Говоря  о  пошлости  одного  нашего  дородного   знакомца:  "Он  отдает
заношенным поварским фартуком". Кинбот (со смехом): "Чудесно".
     По  поводу преподавания Шекспира в  колледжах: "Прежде всего, в сторону
идеи  и социальный  фон, учите  первокурсника дрожать  в  ознобе, учите  его
пьянеть от поэзии "Гамлета" или "Лира", читать позвоночником, а не черепом".
Кинбот: "Вам нравятся его замысловатости?". Шейд: "Да, мой дорогой Чарльз, я
катаюсь  по  ним, как благодарная  дворняга  по травке,  загаженной  датским
догом".
     Говорили о взаимных влияниях и  проникновениях марксизма и фрейдизма, я
сказал: "Из двух ложных доктрин всегда хуже та, которую труднее искоренить".
Шейд: "Нет,  Чарли,  есть  критерий  попроще: марксизму  нужен  диктатор,  а
диктатору --  тайная  полиция, вот тут и наступает конец света; фрейдист же,
даже самый глупый, все-таки может еще опустить на выборах бюллетень, хотя бы
ему и нравилось называть это [улыбаясь] -- политическим опылением".
     О студенческих работах: "Вообще говоря, я весьма снисходителен [говорил
Шейд]. Но  есть мелочи, которых я не прощаю". Кинбот: "К примеру?". Шейд: "К
примеру,  когда студент не читает  указанной  ему  книги. Или читает ее, как
идиот.  Ищет в  ней  символов, ну,  скажем: "Автор использует  броский образ
"зеленой листвы", потому что зеленый цвет  символизирует счастье и тоску". Я
имею  также  привычку  катастрофически понижать  оценку  студента,  если  он
употребляет слова "простой"  и "искренний" в похвалу, например:  "Слог Шелли
всегда  очень  прост  и  достоен" или "Йейтс  всегда  искренен".  Это  очень
распространено, и когда я слышу критика, говорящего об искренности автора, я
понимаю, что либо критик,  либо автор --  дурак". Кинбот: "Но  мне говорили,
что  такой подход преподается в школе". Шейд:  "Там-то  первым делом и нужно
пройтись  метлой.  Чтобы  преподать  ребенку  тридцать  предметов  требуются
тридцать специалистов, а не замученная зануда, которая показывает картинку с
рисовым полем и уверяет, что  это  Китай, потому что ничего  не  знает ни  о
Китае,  ни  вообще о чем  бы  то ни было и не способна сказать разницу между
широтой и долготой". Кинбот: "Да, я с вами согласен".

     Строка 181: нынче
     А именно, 5 июля 1959 года, в 6-е  воскресенье после Троицы. Шейд начал
Песнь  Вторую  "ранним утром"  (так  помечено  в верху карточки  No  14). На
протяжении всего  дня, отвлекаясь и вновь  увлекаясь, он продолжал писание и
добрался до строки 208-й.  Почти весь вечер и часть ночи были  отданы
тому,  что любимые  им  авторы восемнадцатого  столетия  именовали "Суетой и
Тщеславием  Света".  После того, как отбыл  (велосипедом)  последний гость и
опустошились пепельницы,  все окна  в доме  погасли примерно на два часа, но
затем, часов  около 3-х утра, из ванной комнаты наверху я  увидел,  что поэт
вернулся  к столу, в синеватый свет верхнего кабинета,  и этот  ночной сеанс
довел  Песнь до 230-й  строки  (карточка No 18).  Снова наведавшись в
ванную  часа через полтора, уже при  восходе  солнца, я обнаружил, что  свет
переместился в спальню  и  снисходительно  усмехнулся,  ибо,  согласно  моим
умозаключениям, всего лишь две  ночи прошло  с  три  тысячи девятьсот
девяносто девятого раза,  -- впрочем,  неважно. Несколько минут  погодя  все
опять погрузилось в плотную тьму, и я вернулся в постель.
     В полдень 5 июля в другом полушарии по  промытому дождичком термакадаму
аэропорта  в  Онгаве  шел,  направляясь к  следующему  рейсом  на Копенгаген
русскому самолету,  Градус с  французским паспортом  в руке, и именно  в эту
минуту, ранним  утром  (по  атлантическому береговому времени) Шейд принялся
сочинять или записывать  сочиненные в постели начальные строки Песни второй.
Когда почти  через двадцать четыре часа он добрался до  230-й строки,
Градус после ночного отдыха на вилле высокопоставленной Тени (нашего консула
в Копенгагене) вошел в сопровождении Тени  в магазин  готового платья, чтобы
привести  свой  вид  в  соответствие  с описанием,  данным  в  более поздних
заметках (к строкам 286 и 408). Мигрень нынче снова усилилась.
     Что   до   собственных    моих    дел,   они,   боюсь,   были    крайне
неудовлетворительны со всех точек зрения -- с эмоциональной, с  творческой и
с общественной. Полоса  невезения  началась  днем  раньше,  когда я  проявил
чрезмерную доброту, предложив  моему молодому другу  -- кандидату на  третий
мой пинг-понговый стол, лишенному водительских прав после впечатляющей серии
нарушений  дорожных  правил,  --  отвезти его  в моем  мощном  "Кремлере"  в
родительское именье -- пустяковое дело, каких-нибудь двести миль. Там, среди
ночного разгула, в толпе незнакомых людей -- юношей, старцев, перенадушенных
дев, -- в стихии  шутих, дыма жаровен, жеребячьего флирта, джазовой музыки и
рассветных купаний я утратил всякую связь с глупым мальчишкой, был принужден
танцевать,  был  принужден петь,  участвовать  в  невообразимых  по скуке  и
пустоте  разговорах  с  различными родичами дитяти  и, наконец, неведомо как
очутился  уже на  другой гулянке  в другом именьи  и  там  после неописуемых
салонных  игр,  в  которых мне едва  не отхватили бороду, получил на завтрак
какую-то кутью, после чего отправился с безымянным хозяином, старым и пьяным
болваном в  смокинге и жокейских  бриджах, осматривать,  запинаясь на каждом
шагу, конюшни. Отыскавши  машину (в сосновой рощице в стороне  от дороги), я
выкинул  с водительского  сиденья пару сочащихся купальных трусов  и девичью
серебристую  туфельку.  За ночь тормоза  пообмякли  и  вскоре, на  пустынной
дороге, у меня вышел бензин. Куранты Вордсмитского колледжа отбивали  шесть,
когда я достиг Аркадии,  клянясь  себе никогда больше не попадаться подобным
образом  и  невинно  предвкушая тихий  утешительный вечер  с  моим поэтом. И
только увидев на  кресле в прихожей  обвязанную лентами плоскую  картонку, я
сообразил, что чуть было не пропустил день его рождения.
     Какое-то время назад я  приметил эту дату на обложке одной из его книг,
поразмыслил  над одряхлением его утреннего  одеяния,  как бы играючи  смерил
длины наших  рук и купил  для него  в Вашингтоне совершенно сногсшибательный
шелковый халат, настоящую  драконью шкуру, по-восточному яркую,  хоть сейчас
на самурая, -- его-то и содержала коробка.
     Торопливо сбросив  одежды  и  рыча мой любимый гимн, я принял душ.  Мой
многоумелый садовник, делая  мне массаж (в чем  я немало нуждался), сообщил,
что нынче вечером у Шейдов прием  "а-ля  фуршет",  и  что ожидается  сенатор
Проубел  (пряморечивый  государственный  муж  и  двоюродный  брат  Джона, не
сходящий с газетных листов).
     Право,  ничего  так  не любит  одинокий мужчина,  как  неожиданных дней
рождения, и  полагая,  -- нет, зная  наверняка, -- что мой покинутый телефон
вызванивал  целый день, я беспечно набрал номер Шейдов и, разумеется, трубку
взяла Сибил.
     -- Bon soir{1}, Сибил.
     -- А, Чарльз, привет. Хорошо съездили?
     -- Да честно говоря--
     -- Послушайте, я знаю, что  вам нужен  Джон, но он сейчас отдыхает, а у
меня куча дел. Он вам потом позвонит, ладно?
     -- Когда потом -- вечером?
     -- Нет, я думаю, завтра. Кто-то звонит у двери. Пока.
     Странно. С чего бы стала Сибил прислушиваться  к двери, имея под рукой,
кроме  горничной  и  повара,  еще  двух  наймитов в белых  мундирах?  Ложная
гордость удержала  меня от  того, что следовало бы  сделать  --  сунуть  мой
королевский  дар подмышку и  невозмутимо отправиться в этот  негостеприимный
дом. Как знать, может быть в благодарность мне поднесли бы  у задних  дверей
рюмку кухонного шерри. Я  все надеялся, что случилась  ошибка, все ждал, что
Шейд позвонит. То  было горькое ожидание и единственное, чем  наградила меня
выпитая в одиноком бдении у окна  бутылка шампанского, -- это crapula
[похмельная мигрень].
     Из-за шторы, из-за ствола самшита, сквозь золотую вуаль вечера и черные
кружева  ночи я следил за их лужайкой, за подъездным путем,  за веером света
над дверью крыльца, за  самоцветными окнами. Солнце  еще  не  село, когда  в
четверть восьмого я заслышал машину  первого гостя. О, я  увидел их всех.  Я
увидел  древнего   доктора   Саттона,  белоголового,  безупречно   овального
господинчика,   приехавшего  в  разболтанном  "Форде"  со  своей  долговязой
дочерью,  миссис  Старр,  военной  вдовой.   Я  увидел   чету,  впоследствии
проясненную  мной  как  мистер  Кольт, здешний адвокат, и  его жена,  --  их
неловкий  "Кадилляк"  наполовину  заехал  ко  мне  на  дорожку,  прежде  чем
отретироваться, суматошно мигая всеми  огнями. Я  увидел всемирно известного
старика-писателя,  согбенного  бременем   славы  и   собственной  плодовитой
посредственности,  явившегося  из мглы былого, в которой он и Шейд  издавали
вместе  литературный журнальчик. Я  увидел,  как укатил в  фургончике Фрэнк,
шейдова прислуга за  все. Я увидел отставного профессора орнитологии, пешком
подошедшего от шоссе, на котором он беззаконно  бросил свою машину. Я увидел
затиснутую в махонький "Пьюлекс", управляемый красивой, как  мальчик,
кудлатой   ее  подружкой,  покровительницу  искусств,  устроившую  последнюю
выставку  тети  Мод.  Я увидел, как воротился Фрэнк  и  привез  нью-вайского
антиквара,  подслеповатого  мистера  Каплуна,  и  его  супругу,  потрепанную
орлицу. Я  увидел, как подъехал  на  велосипеде аспирант-кореец  в обеденном
смокинге, и  как пришел пешком президент  колледжа в  мешковатом  костюме. Я
увидел, как, исполняя свой церемонный долг крейсировали среди  света и тени,
от окошка к  окошку, в которых плавали,  как  марсиане, мартини с хайболами,
двое юнцов из гостиничной  школы, и  вдруг уяснил, что  хорошо -- отлично --
знаю  того,  который  потоньше.  И  наконец,  в  половине  девятого  (когда,
представляю  себе,  хозяйка  уже  принялась  трещать  суставами  пальцев, --
имелось у ней  такое нетерпеливое обыкновение) длинный, черный, торжественно
сверкающий лимузин --  на вид  совершенные похоронные дроги -- поплыл в ауре
подъездного  пути,   и  пока  семенил,   чтобы  распахнуть  дверцу,  толстый
чернокожий  шофер, я увидел, с жалостью, как вышел из дому мой  поэт с белым
цветком в петлице и с улыбкой привета на подцвеченном алкоголем лице.
     На  следующее  утро,  едва  завидев,  что  Сибил  укатила  за  Руби, их
горничной, ночующей на стороне, я перешел проулок, неся изящно и укоризненно
обернутую   коробку.   На  земле  перед   гаражом  на   глаза  мне   попался
buchmann, стопка библиотечных  книг, очевидно забытая здесь Сибил.  Я
склонился  над ней, придавленный  любопытством: в основном они  принадлежали
перу  мистера  Фолкнера; в ту же минуту Сибил возвратилась,  покрышки
захрустели  гравием у меня за спиной. Я добавил к  книгам подарок и водрузил
всю охапку на колени Сибил. Очень мило с моей стороны, -- но что за коробка?
Просто  подарок  для Джона. Подарок?  Что ж,  разве  вчера  не  был день его
рождения? Да,  но в конце  концов, день рождения -- это  ведь не более,  как
условность,  верно?  Условность  или  не условность,  но то был также и  мой
день рождения  --  с  малой разницей в шестнадцать лет. Вот  так так!
Поздравляю. А  как  прошел прием?  Ну, вы же знаете, каковы они,  эти приемы
(тут  я  полез в  карман  еще за одной книгой,  -- за книгой, которой она не
ждала). Да,  и каковы же они? Ах, ну,  просто приходят люди, которых  знаешь
всю жизнь и просто обязан пригласить, скажем,  Бен Каплун  или  Дик Кольт, с
которыми мы учились в школе, этот вашингтонский кузен и тот, чьи романы вы с
Джоном  считаете таким пустозвонством. Мы не  позвали вас, зная,  как скучны
вам такие затеи. Этого я и ждал.
     -- К слову,  о  романах, -- сказал я,  -- помните, мы  однажды пришли к
заключению,  вы, ваш муж и я, что шероховатый шедевр Пруста -- это громадная
и  омерзительная  волшебная сказка,  навеянный  спаржей  сон,  совершенно не
связанный  со   сколько-нибудь  возможными  людьми  какой  бы  то  ни   было
исторической Франции,  сексуальный бурлеск,  колоссальный фарс со словарем и
поэзией гения, но и не более  того,  с невозможно  грубыми хозяевами,  прошу
вас, позвольте мне договорить, и с еще более грубыми гостями, с достоевскими
сварами и толстовскими тонкостями  снобизма,  повторенными и растянутыми  до
невыносимой  длины, с  восхитительными морскими видами и тающими аллеями, о,
нет, не перебивайте меня, с игрою света и  тени, способной поспорить с  тою,
что  творят величайшие из английских  поэтов,  с флорой  метафор, которую --
Кокто, если не ошибаюсь, -- определил как "мираж висячего сада", и, я
еще  не  закончил,  с  нелепым,  на  резинках  и проволочках  романом  между
блондинистым  молодым  подлецом  (выдуманным  Марселем)  и  неправодподобной
jeunne fille{1}, обладательницей накладного бюста, толстой, как у Вронского (и
у Левина), шеи и купидоновых  ягодиц вместо щек,  но -- и разрешите  мне  на
этом  приятно закруглиться --  мы ошибались, Сибил, мы ошибались, отрицая за
нашим   beaux   tйnйbreux{2}   способность   наполнить   книгу   "человеческим
содержанием": вот оно, вот, оно, быть может, и отдает отчасти восемнадцатым,
а   то  и  семнадцатым  веком,  но  --  вот  оно.  Пожалуйста,  пролистайте,
прелестница, эту книгу [предлагая ее],  и хоть для иных она, что для скелета
телекс, но вы найдете в ней изящную закладку, купленную во Франции, и  пусть
Джон ее сохранит. Au revoir{3}, Сибил, я должен идти. По-моему,  у меня звонит
телефон.
     Я всего лишь лукавый земблянин. Просто  на  всякий случай  я положил  в
карман третий и последний том произведения Пруста в издании "Bibliothиque de
la Plйiade"{1}, Париж,  1954,  отметив  в  нем  кое-какие места  на  страницах
269-271.  Мадам  де Мортимар, решив,  что среди  "избранных" на  ее суаре не
будет мадам  де  Валькур,  намеревается  послать  ей следующим  утром  такую
записку: "Дорогая Эдит,  я  скучаю по  Вас, вчера я Вас почти не ждала [Эдит
удивится: как она вообще могла меня ждать, не пригласив?], зная,  что Вы  не
испытываете  особой  любви  к  этого рода приемам,  которые в  лучшем случае
вызывают у Вас скуку".
     И это все о последнем дне рождения Джона Шейда.

     Строка 182: свиристель ... цикада
     Снова  с нами  птица из  строк 1-4  и  131. Она  еще  раз
появится в последней строке поэмы, и другая  цикада, сбросив  свою оболочку,
ликующе запоет в строках 236-244.

     Строка 189: Староувер Блю
     Смотри  примечание к строке  626.  Все это смахивает  на игру  в
королевского  гуська, только играют в нее  не фишками, а самолетиками
из  раскрашенной   жести:  нужно   признать,  игра  довольно   бессмысленная
(переходим в клетку 209).

     Строка 209: градус распада
     Пространство-время само по себе есть распад. Градус  летит на запад, он
достиг иссиня-серого Копенгагена  (смотри примечание  к строке  181).
Послезавтра  (7 июля)  он убудет в Париж.  Он  пронесся сквозь  этот  стих и
пропал, -- чтобы со временем вновь испачкать наши страницы.

     Строки 213-214: Вот силлогизм
     Годится  разве мальчику в утешение. С  течением жизни мы  понимаем, что
мы-то и есть эти "другие".

     Строка 230: домовой
     Бывшая секретарша Шейда,  Джейн  Прово,  которую  я недавно  разыскал в
Чикаго, рассказала  мне о  Гэзель  гораздо больше,  чем ее  отец; он взял за
правило никогда не говорить о  покойной дочери,  а так как  я  не  предвидел
нынешних моих изыскательских и комментаторских занятий, то и не понуждал его
отвести душу, поведав мне обо всем. И то сказать, в этой Песни он отвел ее в
значительной  мере,  портрет Гэзель получился  ясным и  полным,  быть может,
несколько слишком полным -- в рассуждении архитектоники, -- ибо  читатель не
может не чувствовать,  что портрет  этот  ширится и разрабатывается  в ущерб
иным, более содержательным  и редким материям, которые он вытесняет. Что  ж,
комментатор не  вправе  уклоняться  от  принятых  им  на себя  обязательств,
сколько  бы   скучными  ни  были  сведения,   кои  ему  надлежит  собрать  и
представить. Отсюда и настоящее примечание.
     По-видимому,  в начале 1950-го года, задолго до событий в сарае (смотри
примечание   к   строке  345),  шестнадцатилетняя   Гэзель  оказалась
вовлеченной   в    некоторые   пугающие   "психокинетические"    проявления,
продлившиеся около месяца. Поначалу, как можно понять, "домовой" намеревался
списать творимые  им безобразия на тетушку Мод, только-только  скончавшуюся,
-- первым объектом его упражнений  стала корзинка, в которой  она одно время
держала своего полупарализованного  скай-терьера (у  нас эту породу называют
"плакучая ива"). Сибил усыпила животное вскоре после помещения его хозяйки в
больницу -- к немалой ярости Гэзель, бывшей вне себя от  горя. Как-то поутру
корзинка  выскочила  из  "так  и  не   обжитого"  святилища  (смотри  строки
91-98) и пустилась в путь по коридору мимо открытой двери кабинета, в
котором  работал Шейд;  он видел,  как она шуркнула, расплескивая скудное ее
содержимое: ветхую попонку, каучуковую  кость и выцветшую пятнами подстилку.
Назавтра  местом  действия  стала  столовая, где  одно из полотен  тети  Мод
("Кипарис  и летучая мышь") оказалось  повернутым к  стенке.  Последовали  и
другие  происшествия,  например,  короткие  полеты, выполняемые  ее эскизной
тетрадью (смотри примечание к строке 92),  и натурально, разные стуки
(особливо в  святилище), пробуждавшие Гэзель от ее несомненно  мирного сна в
смежной  спальне. Вскоре, однако, домовой исчерпал  идеи, связанные с  тетей
Мод, и  стал, так сказать, более эклектичным. Все незатейливые передвижения,
коими  ограничиваются предметы  в  такого рода  случаях, были  проделаны и в
этом. Рушились  кухонные  кастрюли,  в  рефриджераторе отыскался  (возможно,
раньше  положенного ему срока) снежок, по дому  то тут,  то там, сами  собой
вспыхивали лампы, стулья брели вперевалку, сбиваясь в непроходимой кладовке,
на  полу  обнаруживались  загадочные  обрывки веревок,  топотали  ночами  по
лестницам невидимые  гуляки, и как-то  раз, зимним утром, Шейд, поднявшись и
глянув в окно  на  погоду, увидел кабинетный  столик,  на котором  он держал
раскрытого  на букве  "M" библеобразного "Уэбстера",  в  ошеломлении стоящим
снаружи, прямо  в снегу (это впечатление могло подсознательно  участвовать в
создании строк 5-12).
     Я представляю себе  чувство  странной неуверенности, которое испытывали
Шейды  или, по  малой мере, Джон Шейд,  -- как если бы части  повседневного,
плавно катящего мира поотвинтились, и вы обнаружили вдруг, что одна из ваших
покрышек едет с вами рядом, или  рулевое колесо  осталось у вас в руках. Мой
бедный  друг поневоле  вспоминал драматические припадки  своего отрочества и
гадал, --  не новая ли  это генетическая вариация  той же темы, продолженной
деторождением. Старания  утаить  от соседей  ужасные и  унизительные явления
были  не последней  его заботой. Он  испытывал страх и терзался жалостью.  И
хоть им так  и  не  удалось схватить за руку их  рыхлую, хилую, неуклюжую  и
серьезную девушку,  скорее  заинтересованную, нежели напуганную, ни  он,  ни
Сибил ни  разу  не  усомнились,  что каким-то непонятным