й --  да  вы  знаете, тот старик  со
станции  в  Экстоне, что  вообразил  себя  Господом  Богом  и  начал  менять
назначения поездов, -- что  он, научно выражаясь,  псих, а Джон называет его
своим собратом, поэтом.
     -- Все  мы  в  каком-то  смысле  поэты,  мадам, -- ответил  я и  поднес
зажженную спичку моему другу, который,  стиснув  зубами  трубку, хлопал себя
обеими руками по разным частям тела.
     Не уверен, что этот  банальный вариант вообще заслуживал комментария. В
сущности,  весь   кусок  о  занятиях  в  IPH'е   отдавал  бы  совершеннейшим
"Гудибрасом", будь его невыразительный стих стопою короче.

     Строка 662: Кто скачет там в ночи под хладной мглой?
     Строчка,  а  на  самом деле и  все это  место  (строки  653-664)
отзывает  известным стихотворением Гете об  эльфийском  царе, дряхлом
чародее из кишащего эльфами ольхового леса, влюбившемся в хрупкого мальчика,
сына запоздалого путника.  Не устаешь восхищаться  искусством, с каким  Шейд
переносит   в  свои   ямбы  отзвук   ломкого   ритма   баллады   (написанной
трехдольником):

     662 Кто скачет там в ночи под хладной мглой?
     663
..........................................................................
     664 ..................................... То отец с малюткой.

     Две  начальные строки стихотворения Гете замечательно точно и ладно, да
еще с добавлением  неожиданной рифмы (также по-французски: vent -- enfant{2}),
передаются на моем родном языке:

     Ret wуren ok spуz on nбtt ut vйtt?
     Йto est vуtchez ut mнd ik dйtt.

     Другой сказочный государь,  последний король  Земблы,  все повторял про
себя эти неотвязные строки  -- и по-земблянски и по-немецки, -- аккомпанируя
ими гудящим  в  ушах барабанам  усталости и  тревоги, пока  он взбирался  по
зарослям орляка в угрюмые горы, которые должен был перейти, чтобы достигнуть
свободы.

     Строки 671-672: Неукрощенный морской конек
     Смотри у Браунинга -- "Моя последняя герцогиня".
     Смотри  и  кляни модный прием -- озаглавливать сборник статей или томик
стихов,  или  большую  поэму  --  фразой,  подобранной  в  более  или  менее
знаменитом поэтическом творении  прошлого. Такие заглавия обладают особенным
шиком, приличным,  быть может,  названиям марочных вин или прозвищам сдобных
куртизанок,  но  они  лишь  унижают  талант,  который  подменяет  творческую
фантазию нехитрыми иносказаниями книгочея и перекладывает ответственность за
избыток витиеватости на  крепкие плечи бюстов. Этак каждый пролистает "Сон в
летнюю ночь" или "Ромео и  Джулию", или  еще Сонеты и подберет себе заглавье
по вкусу.

     Строки 677-678: Переводила ... на французский
     Из тех  переводов два  появились в  августовском номере "Nouvelle Revue
Canadienne",  который   достиг  книжных  лавок  университетского  городка  в
последнюю  неделю  июля,  то  есть  в  пору  печали  и  душевного  смятения.
Тактичность не позволила мне в то время показать Сибил кое-какие критические
замечания, занесенные мною в карманный дневничок.
     В ее  переводе известного десятого "Благочестивого  сонета", созданного
Донном в период вдовства:

     Death be not proud, though same have called thee
     Mighty and dreadful, for, thou art not so
     (Смерть, не кичись, когда тебя зовут
     Тиранкой лютой, силой роковою)3

     с  неудовольствием  находишь   во  второй  строке  лишнее  восклицание,
вставленное сюда лишь для закругления цедуры:

     Ne soit pas fiиre, Mort! Quoique certains te disent
     Et puissante et terrible, ah, Mort, tu ne l'es pas

     и хоть внутренняя рифма  "so -- overthrow" (строки 2-3) находит удачное
воплощение в "pas -- bas", рифма обрамляющая (строки 1-4): "disent -- prise"
--  вызывает  возражения  как  невозможная  во  французском сонете  1617-го,
примерно, года из-за несоблюдения правила зрительного подобия.
     Я  не располагаю здесь местом  для  перечисления  массы иных промахов и
огрехов этой  канадской версии вышедшего из-под пера декана собора св. Павла
обличения Смерти, каковая есть рабыня не только "судьбы" и "случайности", --
но также и нас ("царей и отчаявшихся людей").
     Другое  стихотворение,  "Нимфа,  оплакивающая  смерть своего  олененка"
Эндрю  Марвелла,  представляется мне с технической  точки зрения  еще
более неподатливым для втискивания во французские стихи. Если в случае Донна
мисс  Ирондель  имела  право  подобрать   под  пару  английскому  пентаметру
французский  александрийский  размер,  то  здесь   я  сомневаюсь,  чтобы  ей
действительно следовало  предпочесть  l'impair{4}  и  разворачивать  в  девять
слогов то, что Марвелл смог уместить в восьми. Касательно строк

     And, quite regardless of my smart,
     Left me his fawn but took his heart
     (Ко мне утратив интерес,
     Оленя подарив, исчез.)5

     приобретших вид

     Et se moquant bien de ma douleur
     Me laissa son faon, mais pris son coeur

     приходится пожалеть, что переводчица не сумела уложить длинные ноги  ее
французского  олененка  даже  в  более вместительное  просодическое  лоно  и
передать "quite  regardless of" посредством "sans le moindre йgard pour" или
чего-нибудь подобного. Далее, куплет

     Thy love was far more better than
     The love of false and cruel man
     (............................................твоя
     Любовь была честней мирской
     Предательской любви людской)

     хоть и переведен буквально:

     Que ton amour йtait fort meilleur
     Qu'amour d'homme cruel et trompeur

     идиоматически  не  так  уже  чист,  как  кажется  с первого взгляда.  И
наконец, чудесная концовка:

     Had it lived long it would have been
     Lilies without, roses within
     (Живи он дольше, видит Бог,
     Он сделаться снаружи мог
     Лилеей, розой -- изнутри...)

     содержит  во  французской версии нашей дамы  не  только  синтаксический
ляпсус,   но   и  недопустимую   беглость  --  нередкий  грех  переводчиков,
проскакивающих под знак обязательной остановки:

     Il aurait йtй, s'il eut longtemps
     Vйcu, lys dehors, roses dedans

     Как  великолепно  отображаются  и рифмуются  две  этих строки на  нашем
волшебном земблянском (на "языке зеркал", как назвал его великий Конмаль)!

     Id wodo bin, war id lev lan
     Indran iz lil ut roz nitran.

     Строка 679: Лолита
     Большие  ураганы  получают в  Америке  женские имена.  Привязанность  к
женскому роду внушается не только половой принадлежностью фурий и  ведьм, но
и  общей склонностью к нему  всякого рода  профессионалов.  По  этой причине
каждый автомобиль  -- "она" для любящего обладателя, пламя (даже "бледное"!)
-- "она" для пожарника,  а кран -- "она" для водопроводчика. Почему наш поэт
избрал для своего  урагана 1958-го  года редко  используемое  испанское  имя
(иногда даваемое попугаям) вместо Лоис или Линды, -- не ясно.

     Строки 680-681: шпионил неприкрыто угрюмый Росс
     В  сущности  говоря, в этой угрюмости  ничего  нет метафизического  или
расового.  Она -- всего  лишь  внешний  признак  застойного  национализма  и
свойственного провинциалам чувства  неполноценности  -- этой  ужасной смеси,
ставшей столь характерной для земблян под ферулой экстремистов и для русских
при  советском  режиме.  В  современной  России   идеи  --  суть  нарезанные
механическим  способом  одноцветные  чушки, --  оттенки  запрещены  законом,
просветы замурованы, а вместо изгиба -- ступенчатый излом.
     Впрочем,  не все русские  угрюмы,  --  два  молодых  московских  спеца,
которых  новое наше правительство  подрядило  искать  сокровища  земблянской
короны, оказались редкостными весельчаками. Экстремисты справедливо считали,
что  барон Бланд, хранитель  казны,  прежде  чем выпрыгнуть или  выпасть  из
Северной Башни, успел припрятать  сокровища, они только не знали, что у него
имелся помощник, и  очень заблуждались,  полагая, что сокровища нужно искать
во Дворце, покинутом кротким седым Бландом  один-единственный  раз и то лишь
затем,  чтобы умереть.  Могу  с простительным удовлетворением добавить,  что
сокровища,  точно,  были  спрятаны,  но  совершенно   в  ином  --  и  весьма
неожиданном -- уголке Земблы, они и ныне там.
     В одном из прежних примечаний  (к строке 130) читатель видел уже
эту  чету  кладоискателей  за  работой. После  бегства короля и  запоздалого
обнаружения подземного  хода они продолжали старательные раскопки,  пока  не
издырявили, а частью и вовсе развалили Дворец: как-то ночью  рухнула в одной
из комнат  стена  и  обнаружила  нишу,  о  существовании  которой  никто  не
подозревал, а  в  ней  --  бронзовый погребец для  соли и  пиршественный рог
короля Вигберта; но нашей  короны, ожерелья и скипетра вам все равно никогда
не найти.
     Таковы уже правила  небесной игры, неизменная фабула  судьбы, и не надо
ее  истолковывать как  плод предприимчивости советских спецов,  --  которые,
уместно  сказать, впоследствии прекрасно  справились с иной задачей  (смотри
примечание  к строке 741).  Фамилии их  (вероятно  вымышленные)  были
такие: Андронников и Ниагарин. Редко случается видеть, по крайней мере среди
восковых фигур, чету более приятных и представительных молодых людей. Гладко
отбритые  челюсти,  простецкие  лица,   волосы   вьются,  зубы  блестят   --
залюбуешься.  Статный  красавец  Андронников  улыбался  нечасто,  но  лучики
морщинок, разбегавшиеся от глаз, выдавали в нем неистощимое чувство юмора, а
две одинаковые складки,  спадавшие от изящно  вылепленных  ноздрей, вызывали
дорогие сердцу ассоциации с воздушными асами  и героями партизанских будней.
Ниагарин,  со своей  стороны,  ростом был сравнительно  невысок,  облик имел
более округлый, хотя без сомнения и мужественный, лицо же  его озаряла порой
широкая  мальчишеская улыбка,  отчего вспоминался какой-нибудь  бойскаутский
вожатый, у которого есть  кое-что на совести, или те господа, что  мухлюют в
телевизионных  состязаниях.  Радостно  было смотреть,  как носится по  двору
парочка  "советчиков",  пиная  запачканный  мелом,  трубно  звенящий  футбол
(казавшийся в таком окружении слишком большим и лысым). Андронников умел раз
десять  подкинуть  его  носком,  прежде  чем  влепить  прямиком  в грустные,
озадаченные, белесые и безвинные небеса, Ниагарин же в совершенстве подражал
ужимкам потрясающего вратаря из команды "Динамо". Часто они угощали кухонных
мальчиков  русскими  карамельками  со  сливой или  вишней,  изображенной  на
сочно-цветастой  шестиугольной  обертке,  под  которой еще  был конвертик из
бумаги потоньше с липкой лиловой плюшкой  внутри; и  всем  было ведомо,  что
похотливые сельские девки приползают по drungenam (тропкам в зарослях
ежевики)  к  самому подножию  бастиона,  когда на  вечерней  заре  эти  двое
взлезают  на  вал  и, обратясь в  силуэты на  фоне  пылкого неба,  распевают
красивые  и  чувствительные  фронтовые дуэты.  Ниагарин  обладал  задушевным
тенором,  а   Андронников  --   сердечным  баритоном,  оба  --  в  щегольских
кавалерийских  сапогах  мягкой черной  кожи, и  небеса отворачивались, являя
бесплотный свой хребет.
     Поживший  в  Канаде  Ниагарин  говорил  по-английски  и  по-французски,
Андронников с пятого  на  десятое понимал по-немецки. Немногие известные  им
земблянские  фразы  они выговаривали с тем  потешным русским  акцентом,  что
сообщает гласным назидательное полнозвучие. Охранники-экстремисты считали их
образцовыми удальцами, и милый  мой  Одонелло  получил однажды от коменданта
жестокий  нагоняй за то, что  поддался  соблазну  и передразнил  их походку:
передвигались оба вразвалочку, на заметно кривых ногах.
     В детские  мои годы Россия была в большом почете при земблянском Дворе,
но  то  была  иная  Россия  -- Россия,  ненавидевшая  тиранов  и обывателей,
несправедливость  и  жестокость, Россия  благородных  людей  с  либеральными
устремлениями.  Следует  добавить,  что  Карл  Возлюбленный  мог  похвастать
толикой русской  крови.  В  средние  века  двое  его  пращуров  женились  на
новгородских  княжнах. Королева Яруга (годы правления 1799-1800), его
пра-прабабка, была наполовину  русская, и большинство историков считает, что
единственный   отпрыск   Яруги,   Игорь,  --  это  вовсе   не  сын  Урана
Последнего (годы  правления  1798-1799),  но плод  ее любовной  связи  с
русским авантюристом Ходынским, ее goliartom [придворным  шутом] и даровитым
поэтом, -- говорят,  это он сочинил  на досуге известную русскую chanson  de
geste{6}, обыкновенно приписываемую безымянному барду двенадцатого столетия.

     Строка 682: Ланг
     Современный фра  Пандольф, надо  думать. Не  припоминаю, чтобы я
видел  в   доме  подобное   полотно.   Или  Шейд  имеет   в   виду   портрет
фотографический? Там  был один над  пианино  и другой  в  кабинете  у Шейда.
Насколько  легче было бы читателю  и  Шейда,  и его  друга,  когда бы  мадам
соблаговолила ответить на некоторые из моих настоятельных вопросов.

     Строка 692: приступ
     Сердечный приступ,  случившийся с  Джоном Шейдом 17 октября  1958 года,
едва ли не совпал по времени с прибытием в Америку преображенного короля. Он
прибыл в Америку парашютом, спустившись с пилотируемого полковником Монтакют
наемного самолета на поле чихотных,  буйно  цветущих плевелов  неподалеку от
Балтиморы,  чьи  иволги  --  совсем  никакие  не  иволги.  Время было
расчислено точно,  он еще выпутывался  из непривычной французской  упряжи, а
уже  с  дороги,  неодобрительно  колыхаясь   на  толстых  колесах,  накренив
блестящее  черное  тулово,  поворотил  и   приблизился  по  mowntropе
"Роллс-ройс"  из  усадьбы  Сильвии  О'Доннел. Я мог бы  изъяснить  читателю,
отчего  именно  парашют,  однако  ж  (тут  скорее  --  дань  сентиментальной
традиции,  чем  удобство  передвижения), в  настоящих  заметках  к "Бледному
пламени"   в   том   нет   решительной  необходимости.   Покамест   Кингсли,
шофер-англичанин, слуга  старый и  преданный, усердно затискивал в  багажник
пухлый, неумело сложенный парашют, я  отдыхал на предложенной им  раскладной
трости,  потягивая вкуснейший скотч с водой из машинного бара и просматривая
(под аплодисменты сверчков,  в  вихре  желтых  и бордовых  бабочек,  что так
приглянулись Шатобриану, когда Шатобриан  прибыл  в Америку) статью из  "The
New York Times", в которой Сильвия размашисто и неопрятно отчеркнула красным
карандашом сообщение из Нью-Вая  о помещении в больницу "выдающегося поэта".
Я  давно   уже   предвкушал  знакомство   с  любимейшим   моим  американским
стихотворцем,  которому, -- в тот  миг я  был  совершенно  в этом уверен, --
суждено   было  скончаться  задолго  до  начала   весеннего   семестра,   но
разочарование  отдалось во  мне всего лишь внутренней  ужимкой  покладистого
сожаления и, отбросив газету, я осмотрелся с восторгом и  умилением, притом,
что нос у меня уже заложило. Большими ступенями  взбиралась зеленая мурава к
многоцветным рощам,  над ними выглядывало белое чело усадьбы, и облака таяли
в синеве. Внезапно я чихнул и чихнул снова. Кингсли предложил еще выпить, но
я  отказался и,  не  чинясь, подсел  к нему  на  переднее  сиденье.  Хозяйка
отлеживалась  после   особого  рода  прививки,  сделанной  в  предвосхищении
путешествия  в особого рода  африканскую  глушь.  В ответ на мое: "Ну-с, как
самочувствие?" --  она пролепетала, что  в Андах было просто чудесно, но тут
же  несколько  менее  томным  тоном  осведомилась  о печально  прославленной
актрисе, с которой, по слухам, сын ее предавался  греху в Париже. Я сообщил,
что  Одон  дал мне  слово не  жениться на ней. Она поинтересовалась, как мне
показался полет, и звякнула бронзовым колокольчиком. Добрая, старая Сильвия!
Она разделяла  с  Флер де Файлер нерешительность  манер,  томность  повадки,
частью  врожденную,  частью напускную -- в качестве удобного алиби на случай
опьянения, -- и каким-то чудесным образом ухитрялась сочетать эту томность с
говорливостью, напоминая мямлю-чревовещателя, которого  вечно перебивает его
болтливая кукла. Неизменная Сильвия! Вот уже  тридцать лет -- из года в год,
из дворца во  дворец, я вижу все те  же стриженные тускло-каштановые волосы,
младенческие бледно-голубые  глаза, рассеянную улыбку, стильно длинные ноги,
движения колеблемой ветром ивы.
     Появился поднос с  фруктами  и напитками, его принес jeune beautй7, как
сказал  бы душка Марсель, тут же  припомнился и другой автор,  Жид
Просветленный, с такой теплотой  описавший в  своих африканских заметках
атласную кожицу черненьких чертенят.
     --  Вы  едва  не лишились возможности увидеть ярчайшую нашу звезду,  --
сказала Сильвия, бывшая  главной благотворительницей  Вордсмитского колледжа
(она-то, к слову сказать, и устроила для меня эту забаву, чтение лекций). --
Я  только  что звонила  в колледж, --  да, берите скамеечку, -- ему  гораздо
лучше.  Попробуйте маскану, я ее специально для вас раздобыла, а вот мальчик
не про  вас, только для женщин, и вообще  Вашему Величеству  придется теперь
быть  очень осторожным. Я уверена,  что  вам там понравится, правда,  ума не
приложу, кому может приспичить изучать земблянский язык. Думаю, и Диза могла
бы приехать. Я сняла для вас лучший  дом, какой  у них есть, -- если  верить
тому, что мне говорили, -- и совсем близко от Шейдов.
     Их  она почти  не знала, но  слышала множество  подкупающих рассказов о
поэте  от  Билли  Ридинга,  "одного  из очень  немногих  американских
ректоров, знакомых с латынью". И позвольте мне здесь прибавить, что я считаю
за  великую  честь для  себя случившееся  две  недели  спустя  в  Вашингтоне
знакомство  с этим  вялым на вид, рассеянным,  плохо одетым,  восхитительным
американским джентльменом, чей ум  являет  собоюй библиотеку,  а не зал  для
дискуссий.  В  следующий  понедельник  Сильвия  улетела,  а  я задержался  в
поместьи, отдыхая от моих приключений, -- думал, читал, делал выписки, много
катался  верхом  по прелестным окрестностям в обществе  двух обворожительных
дам  и  застенчивого маленького грума. Часто, покидая места, мне приятные, я
испытывал радость,  какую, верно, переживает  плотно притертая пробка, когда
ее  вытягивают,  чтобы,  слив сладкое  густое  вино,  отослать  ее  к  новым
виноградникам и наградам. Я провел пару приятных месяцев, навещая библиотеки
Нью-Йорка  и  Вашингтона, слетал  на  Рождество  во Флориду  и,  изготовясь,
наконец, к отъезду  в мою новую Аркадию, почел за удовольствие и обязанность
послать поэту  учтивое письмо, в  котором поздравил его с  выздоровлением  и
шутливо "предостерег", что, начиная с февраля,  он получит в  соседи пылкого
почитателя.  Ответа я  так и не  получил, и после о моей предупредительности
никто ни разу  не вспомнил, а потому я  думаю,  что мое послание  затерялось
среди  получаемых  литературной знаменитостью писем от "поклонников", хоть и
можно  было  ожидать,  что  Сильвия или кто-то  еще  известит Шейдов  о моем
появлении. Выздоровление поэта  и впрямь шло очень споро, я  мог  бы назвать
его чудесным,  когда бы  сердце  Шейда  страдало  от какой-либо органической
неисправности.  Но  чего  не было,  того не было: поэтические нервы способны
выкидывать  самые  странные  фокусы,  но  и  умеют  быстро  усваивать  ритмы
здоровья, и  вскоре  Джон Шейд уже восседал в  привычном кресле  за овальным
столом и снова рассказывал про своего любимого Попа восьми набожно внимающим
юношам,  одной  увечной заочнице и трем студенткам, одна  из  которых как бы
явилась к  нему  из мечтательных снов репетитора. Ему разрешили не урезывать
привычных  занятий  --  прогулок,  к  примеру, но  признаюсь, у меня  самого
начинались  сердцебиения и  поты,  когда я  видел, как этот бесценный старик
орудует  грубой  садовой  утварью  или,  вихляясь,  всползает  по  лестницам
колледжа,  будто японская рыбка по водопаду. Кстати: не следует читателю  ни
слишком всерьез, ни слишком буквально воспринимать то место, где говорится о
сметливом докторе (сметливый д