октор, я  это  знаю доподлинно, спутал однажды
невралгию с  церебральным неврозом). Мне от самого Шейда известно, что никто
никаких спасательных рассечений не производил, сердца рукой не массировал, и
если оно вообще останавливалось, заминка была очень краткой и, так  сказать,
поверхностной. Но,  натурально,  это  не лишает  описания  в  целом  (строки
691-696) значительной эпической красоты.

     Строка 696: к конечной цели
     Градус  приземлился в аэропорту Лазурного берега сразу после полудня 15
июля 1959 года. При  всей его озабоченности,  он  невольно подивился  потоку
величавых грузовиков, юрких мотоциклеток и всесветных частных автомобилей на
Променаде. Память его без особого удовольствия хранила жгучий зной и морскую
слепящую  синь.  Отель "Лазурь", в котором  перед Второй  мировой войной  он
провел неделю  с  чахоточным  боснийским  бомбистом, был  в  те  поры
убогим, набитым молодыми немцами заведением с умывальниками прямо в номерах;
ныне он стал  убогим  заведением  с  умывальниками прямо в  номерах, набитым
пожилыми  французами. Отель  стоял  на  улице, поперечной двум  магистралям,
идущим  вдоль  набережной,  и  непрестанный   рев  перекрестного   движения,
мешавшийся с лязгом и уханьем стройки, развернутой под присмотром подъемного
крана насупротив отеля (который двадцать лет назад окружала застойная тишь),
-- оказался  для Градуса нечаянной радостью:  он любил, чтобы вблизи немного
шумело, тогда не лезли в голову  всякие мысли. ("Ca distrait"8, -- сказал он
извиняющейся хозяйке и ее сестре.)
     Тщательно вымыв  руки, он снова вышел  наружу, озноб возбуждения бежал,
как  в  лихорадке, по его искривленной спине.  Человек в бутылочном пиджаке,
сидевший в обществе очевидной шлюхи за столиком в открытом загончике кафе на
углу  улицы  Градуса  и  Променада,  прижал обе  ладони к  лицу, приглушенно
чихнул, но ладоней  не  отнял, как бы ожидая  второго позыва. Градус  побрел
северной стороной набережной. Постояв с минуту у  витрины  сувенирной лавки,
он  зашел  вовнутрь, приценился  к фиолетовому  стеклянному гиппопотамчику и
приобрел  карту Ниццы с окрестностями. Уже  подходя к стоянке такси на улице
Гамбетта,  приметил он двух молодых туристов в крикливых  рубашках с пятнами
пота, лица  и  шеи  их багровели от жары  и опрометчивых солнечных ванн; они
несли,  перекинув через руки,  аккуратно  сложенные  двубортные  пиджаки  на
шелковой подкладке -- парные к широким штанинам, -- и прошли, не взглянув на
нашего сыщика, в котором  при исключительной его ненаблюдательности все-таки
шелохнулось, когда они миновали его, робкое узнавание. Они ничего не знали о
его пребывании за границей, ни о его интересном задании,  собственно говоря,
и начальник-то -- их и его -- лишь несколько минут тому узнал, что Градус не
в Женеве, а в Ницце. Не был и Градус осведомлен, что ему помогают в розысках
двое  советских спортсменов, Андронников  и  Ниагарин,  которых он раза  два
мельком видал в Онгавском Дворце, когда стеклил выбитое окно и ревизовал  по
поручению новой власти драгоценные риппльсоновские витражи в одной из бывших
королевских теплиц. Через  минуту он  упустил нить узнавания,  усаживаясь  с
егозливой, как у всех коротконожек, обстоятельностью на заднее сиденье такси
и  прося,  чтобы  его  свезли  в ресторан,  расположенный  между Пеллосом  и
Турецким мысом.  Трудно сказать,  на  что надеялся наш  герой, и  какие имел
виды.  Собирался  ли  он  только  подглядывать  из-за олеандров и миртов  за
воображаемым  плавательным  бассейном?   Ожидал   ли   услышать  продолжение
бравурной пьесы Гордона, -- но в ином изложении, сыгранном руками покрепче и
покрупней?  Или он намеревался  ползти с пистолетом в  руке туда, где  лежит
облитый  солнцем  гигант, расправясь,  как парящий орел, с  косматым парящим
орлом на груди? Мы того не знаем, а может статься,  Градус не знал и сам: во
всяком случае, его избавили от ненужной езды. Нынешние таксисты говорливы не
менее  прежних  цирюльников,  и  еще  не   выкатился  из  города  старенький
"Кадилляк", а  неудачливый  душегуб  знал уже, что брат  водителя работал на
вилле "Диза" садовником, и что теперь там никто не живет, -- королева уехала
в Италию до конца июля.
     В   отеле  улыбчивая  владелица  принесла  ему  телеграмму.  Телеграмма
выбранила его  по-датски  за  отъезд  из Женевы  и  велела  впредь до  новых
распоряжений ничего не  затевать. Еще содержала она совет забыть  о работе и
поразвлечься. Но что  же (кроме кровавых мечтаний) могло бы его развлечь? Ни
пейзажи, ни пляжи его не влекли.  Пить он давным-давно бросил. В концерты не
ходил.  Не  играл.  Половые  позывы когда-то немало его донимали, но  и  это
прошло. После  того,  как жена, пронизчица на Радуговитре, сбежала от
него  (с цыганом-любовником), он сожительствовал с тещей, пока ту не свезли,
ослепшую и отекшую, в  приют для разложившихся вдов. С  тех пор он несколько
раз  пытался  себя  оскопить,  валялся  с  жестоким заражением  в Стекольной
гошпитали, и ныне, в сорок четыре года, вполне излечился от  похоти, каковую
Природа, великая плутовка,  влагает в нас, дабы втравить в продолжение рода.
Не удивительно, что  совет поразвлечься сильно его прогневил. Думаю, на этом
мне следует оборвать настоящее примечание.

     Строки 703-705: Систему тел и т.д.
     Очень искусно  прилажено здесь троекратное  "спряженных",  а перекличка
"системы", "темы" и "темноты" сообщает читателю логическое удовлетворение.

     Строки 726-728: Ерунда ... тень, мистер Шейд, и даже -- полутень!

     Еще  один пример  особого  рода  комбинационного волшебства,  присущего
нашему поэту. Тонкая игра слов происходит вокруг двух дополнительных (помимо
очевидного синонима "нюанс") значений слова shade{9}.  Доктор как бы намекает,
что обморочный Шейд не только сохранил половину своей подлинной личности, но
что  он еще и  обратился  наполовину в  призрака, в тень. Хорошо зная врача,
который в  то время лечил моего друга,  беру на себя смелость прибавить, что
он был слишком большой тугодум, чтобы блеснуть подобной остротой.

     Строки 735-736: оборвало ... робот, обормот
     Третий  взрыв контрапуктической  пиротехники. Замысел  поэта состоит  в
том, чтобы в самой текстуре  текста явить нам тонкости той "игры", в которой
он ищет ключ и к жизни, и к смерти (смотри строки 808-829).

     Строка 741: Наружный блеск
     Утром  16  июля  (покамест Шейд  трудился над строками  698-746)
безрадостный  Градус,  устрашась еще  одного  дня  вынужденного  безделья  в
глумливо  сверкающей, живительно  шумной  Ницце,  уселся  в кожаное  кресло,
украшавшее  род  вестибюля  его  пропитанной  бурыми  запахами   замызганной
гостинички,  и  решил   не  вылезать  из  него,  покуда  не  выгонит  голод.
Неторопливо  копался  он в кипе старых  журналов на ближнем  столе.  Так  он
сидел, маленький монумент немоты,  -- вздыхал,  надувал щеки, слюнил большой
палец перед тем,  как перевернуть  страницу,  разглядывал картинки и  двигал
губами,  сползая по  печатным столбцам. Сложив журналы  опрятной стопкой, он
отвалился в кресле, сплетая и расплетая пальцы в разнообразных узорах скуки,
-- тогда из соседнего  кресла поднялся и скрылся в наружном блеске господин,
оставив за собою газету. Градус перетянул ее себе на  колени, расправил -- и
замер  над странной заметкой  в  местных  новостях:  в виллу "Диза"  залезли
взломщики  и обобрали бюро, похитив из ларца с  драгоценностями массу ценных
старинных медалей.
     Тут было над чем задуматься. Есть ли какая-то связь между этой невнятно
неприятной историей и его розысками? И не обязан ли он что-либо предпринять?
Дать в  Управление  каблограмму? Но сжатое  изложение простого события почти
неизбежно  смахивает  на  шифровку. Отправить  воздушной почтой  вырезку  из
газеты? Вооружась безопасным лезвием, он корпел у себя в номере над газетным
листом,  когда  кто-то бодро забарабанил в дверь. Градус впустил  нежданного
гостя -- начальственную Тень, которую он  почитал пребывающей  onhava-onhava
(далеко-далеко), в дикой, мглистой, почти баснословной Зембле! Поразительные
все-таки  штуки  учиняет  наш  магический  механический  век  со  старичками
пространством и временем!
     То  был  веселый, и может быть слишком,  молодчик  в  зеленой бархатной
куртке.  Его  никто не любил,  но  и  в остром  уме  никто ему не отказывал.
Фамилия  его, Изумрудов,  отзывалась  чем-то  русским, но  означала на  деле
"из  умрудов", т.е. из племени самоедов,  чьи умиаки [шкуряные
челны]  бороздят порой смарагдовые воды у наших северных берегов. Ухмыляясь,
он  сообщил, что дружище Градус  должен  собрать разъездные  бумаги, включая
медицинскую справку, и  вылететь первым же реактивным самолетом  в Нью-Йорк.
Отвесив  поклон, он поздравил его  с феноменальной прозорливостью, указавшей
верный способ и верное место. Да,  при основательном досмотре добычи, взятой
Андроном  и Ниагарушкой в розовом  письменном  столе  королевы  (все  больше
счета, памятные снимки да эти дурацкие медали), обнаружилось и  письмишко от
короля, а в нем адресочек, и где бы вы думали --? Тут нашему умнику, который
прервал глашатая  побед заявленьем, что у него и в мыслях...  -- велено было
поменьше скромничать. Явился клочок бумаги, и на нем Изумрудов, колыхаясь от
хохота (смерть смешлива), выписал Градусу псевдоним их подопечного, название
университета, в котором тот преподает, и города, в  котором  сей университет
расположен. Нет, хранить бумажку не следует. Хранить  ее можно лишь пока  он
будет  заучивать,  что  в ней написано.  Бумага  этого сорта (ее применяют в
макаронной промышленности) не только легко  усваивается, но и  очень вкусна.
Веселый зеленый призрак исчез -- не иначе как снова отправился к шлюхам. Как
ненавистны мне эти люди!

     Строка 747: журнал: статья о миссис Z.
     Всякий,  кто  вхож в хорошую библиотеку,  без  сомнения смог  бы  легко
отыскать и печатный источник, содержащий эту статью, и настоящее  имя  дамы;
впрочем, подлинная ученость выше пошлой возни подобного рода.

     Строка 767: адрес
     Моему читателю,  быть  может,  доставит удовольствие упоминание о Джоне
Шейде в моем письме, которого  второй экземпляр (под копирку), по счастью, у
меня сохранился. Письмо было отправлено особе, проживающей на юге Франции, 2
апреля 1959 года:

     Дорогая, Ваши подозрения нелепы. Я не даю Вам моего домашнего адреса --
и не дам ни Вам,  ни кому бы  то  ни было, -- не  для того, что боюсь Вашего
приезда сюда, как  Вы изволили заключить: а просто вся  моя почта -- вся  --
поступает на кафедру. Здесь  в  домах предместья открытые  почтовые ящики, и
стоят они прямо на улице, и кто угодно может насовать туда рекламных листков
или, напротив,  вытянуть присланное мне письмо (не  из обычного любопытства,
заметьте, но  из иных, более  скверных побуждений). Я  отсылаю это письмо по
воздуху и вновь настоятельно повторяю тот  адрес,  который дала Вам Сильвия:
Д-р Ч.  Кинбот,  КИНБОТ  (но  отнюдь не  "Карл Кс.  Кингбот,  эсквайр",  как
написали Вы или Сильвия, очень прошу Вас, будьте поосторожнее -- и поумнее),
университет Вордсмит, Нью-Вай, Аппалачие, США.
     Я не сержусь  на Вас, но у меня масса неприятностей  и  совсем,  совсем
расшатаны нервы. Я поверил -- поверил глубоко и искренне -- в  привязанность
человека, жившего здесь, под моею крышей, но узнал оскорбление и  коварство,
немыслимые во дни моих предков,  -- те могли  подвергнуть обидчика пытке, но
я, разумеется, не охотник пытать кого бы то ни было.
     Здесь  стояли  ужасные  холода,  теперь, слава Богу, настоящая северная
зима сменилась южной весной.
     Не  стоит пытаться объяснить мне, что говорит Ваш поверенный, --  пусть
объяснит все моему поверенному, а уж тот объяснит мне.
     У меня славная работа в университете и совершенно очаровательный сосед,
--  не вздыхайте, дорогая, и не заводите бровей, -- он господин очень старый
-- тот самый старый господин, благодаря  которому в  Вашем  зеленом  альбоме
оказался пустячок  о гинкго  (смотри снова, -- я разумею,  читателю  следует
снова смотреть,  -- примечание к строке 49).  Будет куда  безопаснее,
если Вы не станете писать ко мне слишком часто, дорогая.

     Строка 782: ваш стишок
     Образ  Монблана,  "крепости  синих теней  и  солнцем помазаных храмов",
легко помаячил в тучах этого  стихотворения. Я  хотел бы его привести, но не
имею  сейчас  под  рукой.  Здесь  тематически  возникает  как  бы  смазанный
гротескным   произношением   старухи  "белый  вулкан"  ее  сна,  породненный
опечаткой с "белым фонтаном" Шейда.

     Строка 783: "Мон Блон"
     Строки  783-809 записаны  на шестьдесят  четвертой и  шестьдесят
пятой карточках между закатом 18 и рассветом 19 июля. В  то утро я помолился
в   двух  разных   церквах   (обстоявших,  так   сказать,  мое   земблянское
вероисповедание,  не представленное в Нью-Вае) и возвращался домой не спеша,
в возвышенном расположении духа. Ни облачка  не белело в заждавшихся небесах
и, казалось, сама земля тихонько вздыхает по Господу нашему Иисусу Христу. В
такие утра, солнечные и печальные, я каждой жилочкой ощущаю, что  и для меня
еще не закрыто Царствие Небесное, что и я могу обрести спасение, несмотря на
мерзлую  грязь  и ужас  в моем  сердце.  Поникнув  главой,  я поднимался  по
гравистой тропе, как вдруг совсем ясно услышал голос  Шейда, словно стоящего
за моей спиной, разговаривая громко, как  бы  с тугим на ухо собеседником, и
этот  голос  сказал:  "Придите вечером,  Чарли". Я  огляделся  с  трепетом и
изумлением:  я был совершенно один. Я позвонил немедля. Шейдов нет, сообщила
нахальная   служаночка,  несносная   вертихвостка,   стряпавшая  у  них   по
воскресениям и несомненно мечтавшая, что  в какой-нибудь вдовый денек старый
поэт притиснет ее  к груди. Я перезвонил через два  часа, попал, как всегда,
на Сибил, настоял  на разговоре с  другом  (моих  "весточек" ему  никогда не
передавали), залучил  его к аппарату и  как можно спокойней спросил,  что он
делал  около  полудня,  когда я  услышал  его  у себя в саду  поющим,  точно
огромная  птица. Он толком  не  помнил, попросил обождать  минуту, да, он  с
Полем (кто таков, не знаю) играл в гольф или по крайности смотрел,  как Поль
играет  с еще одним коллегой. Я закричал,  что  вечером должен видеть его, и
сразу же беспричинно разрыдался,  затопив аппарат и задохнувшись, --  такого
припадка со мной не случалось с 30 марта, когда мой Боб  покинул меня. После
суматошных  переговоров  между  Шейдами  Джон  сказал: "Чарльз,  послушайте.
Давайте мы с вами  вечером прогуляемся от души. Встретимся в восемь". Это во
второй  раз  мы  с  ним  прогуливались  от  души,  считая  с  6  июля  (тот,
неинтересный, разговор  о природе), третья  прогулка пришлась на  21 июля  и
оказалась на редкость короткой.
     О чем бишь я?  Да,  мы с  Джоном снова ныне, как в  те дни,  бродили по
рощам Аркадии, под лососевыми небесами.
     -- Ну, Джон, -- весело  говорил я,  --  о  чем это вы  писали в прошлую
ночь? Окно у вас в кабинете просто пламенело.
     -- О горах, -- отвечал он.
     Хребет Бера, нагроможденье  прожилистых скал  и  косматых  елей,  вырос
передо  мной во всей  его мощи и  красе.  От чудной  вести сильнее  забилось
сердце,  и  я почувствовал,  что  могу теперь в  свой черед  позволить  себе
роскошь великодушия. Я  попросил моего друга ничего  мне более не открывать,
если  только он сам  того  не  захочет. Он отвечал: да, ему  не хотелось  бы
рассказывать ни о чем, и  тут же  стал сетовать на сложность задачи, которую
сам перед собою поставил. Он высчитал, что за последние двадцать четыре часа
его мозг работал, на круг, тысячу минут  и произвел пятьдесят строк (скажем,
787-838), -- это один слог за каждые две  минуты. Он закончил третью,
предпоследнюю,  Песнь   и   начал  Песнь   четвертую   и  последнюю  (смотри
"Предисловие", сразу же, сразу смотри Предисловие), и если я не очень
против, может быть,  мы  повернем  домой, хотя еще только около  девяти,  --
чтобы ему снова зарыться в  хаос и  вытащить оттуда свой космос со всеми его
мокрыми звездами?
     Мог ли я ответить  "нет"? Горный воздух ударил мне в голову: он  заново
творил мою Земблу!

     Строка 801: опечатка
     Переводчикам Шейда придется-таки повозиться с преображением -- да еще в
одно касание  --  слова  mountain  [гора]  в  слово fountain  [фонтан, ключ,
источник]: такое не передашь ни  по-французски, ни по-немецки, ни по-русски,
ни по-земблянски, -- переводчику останется прибегнуть к одной из тех сносок,
что  пополняют  криминальный архив находящихся в розыске слов10.  И все  же!
Сколько я знаю, существует все же один совершенно необычайный,  замечательно
изящный случай, в котором участвуют не  два, а целых три слова. Сама история
достаточно  тривиальна  (и  всего скорее  апокрифична). В газетном  отчете о
коронации русского царя вместо "корона" [crown] напечатали  "ворона" [crow],
а когда  на другой  день  опечатку с  извинениями "исправляли",  вместо  нее
появилась иная -- "корова" [cow]. Изысканность соответствия английского ряда
"crown-crow-cow"  русскому "корона-ворона-корова" могла бы, я в этом уверен,
привести  моего поэта  в  восторг. Больше  ничего подобного  мне на  игрищах
лексики  не  встречалось,  а уж  вероятность  такого  двойного совпадения  и
подсчитать невозможно.

     Строка 810: паутина смысла
     Одну из пяти хижин, образующих этот автодортуар, занимает его владелец,
-- слезоточивый семидесятилетний старик, хромающий с  вывертом, напоминающим
мне о Шейде.  Он  владеет  еще  маленькой заправочной  станцией  неподалеку,
продает червей рыболовам и, как правило, не слишком мне досаждает, но вот на
днях предложил  "стянуть любую старую книгу" с полки в его спальне. Не желая
его  обидеть, я постоял у полки, задравши голову и  склоняя  ее  то к одному
плечу, то к другому, но там были все замызганные старые детективы в бумажных
обложках, стоившие разве что вздоха или  улыбки. Он сказал: "Погодите-ка, --
и вытащил из ниши  у  кровати потрепанное сокровище в тканевом переплете. --
Великая  книга великого  человека,  -- "Письма"  Фрэнклина  Лейна.  Я
знавал  его в Рейнир-парке, в  молодости, когда был  там объездчиком.
Возьмите на пару дней, не пожалеете."
     Я и не пожалел. В  книге  есть одно  место,  которое странно отзывается
интонацией, усвоенной Шейдом в конце Песни третьей. Это из записи, сделанной
Лейном 17 мая 1921 года, накануне смерти после  сложной операции:  "И если я
перейду в этот самый мир иной, кого я примусь там разыскивать?.. Аристотеля!
Ах, вот человек, с  которым стоит  поговорить! Какое наслаждение видеть, как
он,  пропустив между  пальцев, словно  поводья, длинную  ленту  человеческой
жизни,  идет  замысловатым лабиринтом  этого дивного  приключения...  Кривое
делается прямым.  Чертеж Дедала при  взгляде  сверху оказывается простым, --
как будто большой, испятнанный  палец некоторого мастера проехался  по нему,
смазав, и разом придав всей путаной, пугающей канители прекрасную прямоту."

     Строка 818: В игре миров
     Мой блестящий друг выказывал совершенно детское  пристрастие  ко всякой
игре  в  слова и  особенно  к  той,  что зовется  словесным гольфом.  Он мог
оборвать увлекательнейшую беседу, чтобы предаться этой забаве, и  конечно, с
моей стороны было  бы грубостью отказаться с ним поиграть. Вот некоторые  из
лучших  моих результатов: "брак-вред"  в три хода, "пол-муж" --  в четыре  и
"родить-зарыть" (с "добить" посередке) -- в шесть ходов.

     Строка 821: А кто убил балканского царя?
     Страх как хочется сообщить, что в черновике читается:

     А кто убил земблянского царя?

     -- но, увы, это не так: карточки с черновым вариантом Шейд не сохранил.

     Строка 830: Сибил
     Эта  изысканная  рифма  возникает как  апофеоз, как  венец  всей Песни,
синтезирующий контрапунктические аспекты ее "нездешнего колокола".

     Строки 835-838: Теперь за