аю, что без
тебя я не проживу; ты мне надобен, мне твое сердце надобно, твоя душа
золотая... Ох, Ваня! Какое горькое, какое тяжелое время наступает!

     Она залилась слезами. Да, тяжело ей было!

     - Ах, как мне хотелось тебя видеть! - продолжала она, подавив свои
слезы. - Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в самом деле был
нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу! Все о себе говорю; ну, как же теперь
твои дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?

     - До романов ли, до меня ли теперь, Наташа! Да и что мои дела! Ничего;
так себе, да и бог с ними! А вот что, Наташа: это он сам потребовал, чтоб
ты шла к нему?

     - Нет, не он один, больше я. Он, правда, говорил, да я и сама...
Видишь, голубчик, я тебе все расскажу: ему сватают невесту, богатую и очень
знатную; очень знатным людям родня. Отец непременно хочет, чтоб он женился
на ней, а отец, ведь ты знаешь, - ужасный интриган; он все пружины в ход
пустил: и в десять лет такого случая не нажить. Связи, деньги... А она,
говорят, очень хороша собою; да и образованием, и сердцем - всем хороша; уж
Алеша увлекается ею. Да к тому же отец и сам его хочет поскорей с плеч
долой сбыть, чтоб самому жениться, а потому непременно и во что бы то ни
стало положил расторгнуть нашу связь. Он боится меня и моего влияния на
Алешу...

     - Да разве князь, - прервал я ее с удивлением, - про вашу любовь
знает? Ведь он только подозревал, да и то не наверное.

     - Знает, все знает.

     - Да ему кто сказал?

     - Алеша же все и рассказал, недавно. Он мне сам говорил, что все это
рассказал отцу.

     - Господи! Что ж это у вас происходит! Сам же все и рассказал, да еще
в такое время?..

     - Не вини его, Ваня, - перебила Наташа, - не смейся над ним! Его
судить нельзя, как всех других. Будь справедлив. Ведь он не таков, как вот
мы с тобой. Он ребенок; его и воспитали не так. Разве он понимает, что
делает? Первое впечатление, первое чужое влияние способно его отвлечь от
всего, чему он за минуту перед тем отдавался с клятвою. У него нет
характера. Он вот поклянется тебе, да в тот же день, так же правдиво и
искренно, другому отдастся; да еще сам первый к тебе придет рассказать об
этом. Он и дурной поступок, пожалуй, сделает; да обвинить-то его за этот
дурной поступок нельзя будет, а разве что пожалеть. Он и на
самопожертвование способен и даже знаешь на какое! Да только до
какого-нибудь нового впечатления: тут уж он опять все забудет. Так и меня
забудет, если я не буду постоянно при нем. Вот он какой!

     - Ах, Наташа, да, может быть, это все неправда, только слухи одни. Ну,
где ему, такому еще мальчику, жениться!

     - Соображения какие-то у отца особенные, говорю тебе.

     - А почему ж ты знаешь, что невеста его так хороша и что он и ею уж
увлекается?

     - Да ведь он мне сам говорил.

     - Как! Сам же и сказал тебе, что может другую любить, а от тебя
потребовал теперь такой жертвы?

     - Нет, Ваня, нет! Ты не знаешь его, ты мало с ним был; его надо короче
узнать и уж потом судить. Нет сердца на свете правдивее и чище его сердца!
Что ж? Лучше, что ль, если б он лгал? А что он увлекся, так ведь стоит
только мне неделю с ним не видаться, он и забудет меня и полюбит другую, а
потом как увидит меня, то и опять у ног моих будет. Нет! Это еще и хорошо,
что я знаю, что не скрыто от меня это; а то бы я умерла от подозрений. Да,
Ваня! Я уж решилась: если я не буду при нем всегда, постоянно, каждое
мгновение, он разлюбит меня, забудет и бросит. Уж он такой; его всякая
другая за собой увлечь может. А что же я тогда буду делать? Я тогда умру...
да что умереть! Я бы и рада теперь умереть! А вот каково жить-то мне без
него? Вот что хуже самой смерти, хуже всех мук! О Ваня, Ваня! Ведь есть же
что-нибудь, что я вот бросила теперь для него и мать и отца! Не уговаривай
меня: все решено! Он должен быть подле меня каждый час, каждое мгновение; я
не могу воротиться. Я знаю, что погибла и других погубила... Ах, Ваня! -
вскричала она вдруг и вся задрожала, - что если он в самом деле уж не любит
меня! Что если ты правду про него сейчас говорил (я никогда этого не
говорил), что он только обманывает меня и только кажется таким правдивым и
искренним, а сам злой и тщеславный! Я вот теперь защищаю его перед тобой; а
он, может быть, в эту же минуту с другою и смеется про себя... а я, я,
низкая, бросила все и хожу по улицам, ищу его... Ох, Ваня!

     Этот стон с такою болью вырвался из ее сердца, что вся душа моя заныла
в тоске. Я понял, что Наташа потеряла уже всякую власть над собой. Только
слепая, безумная ревность в последней степени могла довести ее до такого
сумасбродного решения. Но во мне самом разгорелась ревность и прорвалась из
сердца. Я не выдержал: гадкое чувство увлекло меня.

     - Наташа, - сказал я, - одного только я не понимаю: как ты можешь
любить его после того, что сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его,
не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него
губишь? Что ж это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже.
Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я такой любви.

     - Да, люблю как сумасшедшая, - отвечала она, побледнев, как будто от
боли. - Я тебя никогда так не любила, Ваня. Я ведь и сама знаю, что с ума
сошла и не так люблю, как надо. Нехорошо я люблю его... Слушай, Ваня: я
ведь и прежде знала и даже в самые счастливые минуты наши предчувствовала,
что он даст мне одни только муки. Но что же делать, если мне теперь даже
муки от него - счастье? Я разве на радость иду к нему? Разве я не знаю
вперед, что меня у него ожидает и что я перенесу от него? Ведь вот он
клялся мне любить меня, всё обещания давал; а ведь я ничему не верю из его
обещаний, ни во что их не ставлю и прежде не ставила, хоть и знала, что он
мне не лгал, да и солгать не может. Я сама ему сказала, сама, что не хочу
его ничем связывать. С ним это лучше: привязи никто не любит, я первая. А
все-таки я рада быть его рабой, добровольной рабой; переносить от него все,
все, только бы он был со мной, только б я глядела на него! Кажется, пусть
бы он и другую любил, только бы при мне это было, чтоб и я тут подле
была... Экая низость, Ваня? - спросила она вдруг, смотря на меня каким-то
горячечным, воспаленным взглядом. Одно мгновение мне казалось, будто она в
бреду. - Ведь это низость, такие желания? Что ж? Сама говорю, что низость,
а если он бросит меня, я побегу за ним на край света, хоть и отталкивать,
хоть и прогонять меня будет. Вот ты уговариваешь теперь меня воротиться, -
а что будет из этого? Ворочусь, а завтра же опять уйду, прикажет - и уйду,
свистнет, кликнет меня, как собачку, я и побегу за ним... Муки! Не боюсь я
от него никаких мук! Я буду знать, что от него страдаю... Ох, да ведь этого
не расскажешь, Ваня!

     "А отец, а мать?" - подумал я. Она как будто уж и забыла про них.

     - Так он и не женится на тебе, Наташа?

     - Обещал, все обещал. Он ведь для того меня и зовет теперь, чтоб
завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что
делает. Он, может быть, как и венчаются-то, не знает. И какой он муж!
Смешно, право. А женится, так несчастлив будет, попрекать начнет... Не хочу
я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он
мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив будет от женитьбы, зачем же
его несчастным делать?

     - Нет, это какой-то чад, Наташа, - сказал я. - Что ж, ты теперь прямо
к нему?

     - Нет, он обещался сюда прийти, взять меня; мы условились...

     И она жадно посмотрела вдаль, но никого еще не было.

     - И его еще нет! И ты первая пришла! - вскричал я с негодованием.
Наташа как будто пошатнулась от удара. Лицо ее болезненно исказилось.

     - Он, может быть, и совсем не придет, - проговорила она с горькой
усмешкой. - Третьего дня он писал, что если я не дам ему слова прийти, то
он поневоле должен отложить свое решение - ехать и обвенчаться со мною; а
отец увезет его к невесте. И так просто, так натурально написал, как будто
это и совсем ничего... Что если он и вправду поехал к ней, Ваня?

     Я не отвечал. Она крепко стиснула мне руку - и глаза ее засверкали.

     - Он у ней, - проговорила она чуть слышно. - Он надеялся, что я не
приду сюда, чтоб поехать к ней, а потом сказать, что он прав, что он
заранее уведомлял, а я сама не пришла. Я ему надоела, вот он и отстает...
Ох, боже! Сумасшедшая я! Да ведь он мне сам в последний раз сказал, что я
ему надоела... Чего ж я жду!

     - Вот он! - закричал я, вдруг завидев его вдали на набережной.

     Наташа вздрогнула, вскрикнула, вгляделась в приближавшегося Алешу и
вдруг, бросив мою руку, пустилась к нему. Он тоже ускорил шаги, и через
минуту она была уже в его объятиях. На улице, кроме нас, никого почти не
было. Они целовались, смеялись; Наташа смеялась и плакала, все вместе,
точно они встретились после бесконечной разлуки. Краска залила ее бледные
щеки; она была как исступленная... Алеша заметил меня и тотчас же ко мне
подошел.

                                    Глава IX

     Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз до этой
минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все мои
недоумения, мог разъяснить мне: чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог
зародить в ней такую безумную любовь - любовь до забвения самого первого
долга, до безрассудной жертвы всем, что было для Наташи до сих пор самой
полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его
взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце.

     Я почувствовал, что мог ошибаться в заключениях моих на его счет уж по
тому одному, что он был враг мой. Да, я не любил его, и, каюсь, я никогда
не мог его полюбить, - только один я, может быть, из всех его знавших.
Многое в нем мне упорно не нравилось, даже изящная его наружность и, может
быть, именно потому, что она была как-то уж слишком изящна. Впоследствии я
понял, что и в этом судил пристрастно. Он был высок, строен, тонок; лицо
его было продолговатое, всегда бледное; белокурые волосы, большие голубые
глаза, кроткие и задумчивые, в которых вдруг, порывами, блистала иногда
самая простодушная, самая детская веселость. Полные небольшие пунцовые губы
его, превосходно обрисованные, почти всегда имели какую-то серьезную
складку; тем неожиданнее и тем очаровательнее была вдруг появлявшаяся на
них улыбка, до того наивная и простодушная, что вы сами, вслед за ним, в
каком бы вы ни были настроении духа, ощущали немедленную потребность, в
ответ ему, точно так же как и он, улыбнуться. Одевался он неизысканно, но
всегда изящно; видно было, что ему не стоило ни малейшего труда это
изящество во всем, что оно ему прирожденно. Правда, и в нем было несколько
нехороших замашек, несколько дурных привычек хорошего тона: легкомыслие,
самодовольство, вежливая дерзость. Но он был слишком ясен и прост душою и
сам, первый, обличал в себе эти привычки, каялся в них и смеялся над ними.
Мне кажется, этот ребенок никогда, даже и в шутку, не мог бы солгать, а
если б и солгал, то, право, не подозревая в этом дурного. Даже самый эгоизм
был в нем как-то привлекателен, именно потому, может быть, что был
откровенен, а не скрыт. В нем ничего не было скрытного. Он был слаб,
доверчив и робок сердцем; воли у него не было никакой. Обидеть, обмануть
его было бы и грешно и жалко, так же как грешно обмануть и обидеть ребенка.
Он был не по летам наивен и почти ничего не понимал из действительной
жизни; впрочем, и в сорок лет ничего бы, кажется, в ней не узнал. Такие
люди как бы осуждены на вечное несовершеннолетие. Мне кажется, не было
человека, который бы мог не полюбить его; он заласкался бы к вам, как дитя.
Наташа сказала правду: он мог бы сделать и дурной поступок, принужденный к
тому чьим-нибудь сильным влиянием; но, сознав последствия такого поступка,
я думаю, он бы умер от раскаяния. Наташа инстинктивно чувствовала, что
будет его госпожой, владычицей; что он будет даже жертвой ее. Она
предвкушала наслаждение любить без памяти и мучить до боли того, кого
любишь, именно за то, что любишь, и потому-то, может быть, и поспешила
отдаться ему в жертву первая. Но и в его глазах сияла любовь, и он с
восторгом смотрел на нее. Она с торжеством взглянула на меня. Она забыла в
это мгновение все - и родителей, и прощанье, и подозрения... Она была
счастлива.

     - Ваня! - вскричала она, - я виновата перед ним и не стою его! Я
думала, что ты уже и не придешь, Алеша. Забудь мои дурные мысли, Ваня. Я
заглажу это! - прибавила она, с бесконечною любовью смотря на него. Он
улыбнулся, поцеловал у ней руку и, не выпуская ее руки, сказал, обращаясь
ко мне:

     - Не вините и меня. Как давно хотел я вас обнять как родного брата;
как много она мне про вас говорила! Мы с вами до сих пор едва познакомились
и как-то не сошлись. Будем друзьями и... простите нас, - прибавил он
вполголоса и немного покраснев, но с такой прекрасной улыбкой, что я не мог
не отозваться всем моим сердцем на его приветствие.

     - Да, да, Алеша, - подхватила Наташа, - он наш, он наш брат, он уже
простил нас, и без него мы не будем счастливы. Я уже тебе говорила... Ох,
жестокие мы дети, Алеша! Но мы будем жить втроем... Ваня! - продолжала она,
и губы ее задрожали, - вот ты воротишься теперь к ним, домой; у тебя такое
золотое сердце, что хоть они и не простят меня, но, видя, что и ты простил,
может быть, хоть немного смягчатся надо мной. Расскажи им все, все, своими
словами из сердца; найди такие слова... Защити меня, спаси; передай им все
причины, все как сам понял. Знаешь ли, Ваня, что я бы, может быть, и не
решилась на это, если б тебя не случилось сегодня со мною! Ты спасение мое:
я тотчас же на тебя понадеялась, что ты сумеешь им так передать, что по
крайней мере этот первый-то ужас смягчишь для них. О боже мой, боже!..
Скажи им от меня, Ваня, что я знаю, простить меня уж нельзя теперь: они
простят, бог не простит; но что если они и проклянут меня, то я все-таки
буду благословлять их и молиться за них всю мою жизнь. Все мое сердце у
них! Ах, зачем мы не все счастливы! Зачем, зачем!.. Боже! Что это я такое
сделала! - вскричала она вдруг, точно опомнившись, и, вся задрожав от
ужаса, закрыла лицо руками. Алеша обнял ее и молча крепко прижал к себе.
Прошло несколько минут молчания.

     - И вы могли потребовать такой жертвы! - сказал я, с упреком смотря на
него.

     - Не вините меня! - повторил он, - уверяю вас, что теперь все эти
несчастья, хоть они и очень сильны, - только на одну минуту. Я в этом
совершенно уверен. Нужна только твердость, чтоб перенести эту минуту; то же
самое и она мне говорила. Вы знаете: всему причиною эта семейная гордость,
эти совершенно ненужные ссоры, какие-то там еще тяжбы!.. Но... (я об этом
долго размышлял, уверяю вас) все это должно прекратиться. Мы все соединимся
опять и тогда уже будем совершенно счастливы, так что даже и старики
помирятся, на нас глядя. Почему знать, может быть, именно наш брак послужит
началом к их примирению! Я думаю, что даже и не может быть иначе. Как вы
думаете?

     - Вы говорите: брак. Когда же вы обвенчаетесь? - спросил я, взглянув
на Наташу.

     - Завтра или послезавтра; по крайней мере, послезавтра - наверно. Вот
видите, я и сам еще не хорошо знаю и, по правде, ничего еще там не устроил.
Я думал, что Наташа, может быть, еще и не придет сегодня. К тому же отец
непременно хотел меня везти сегодня к невесте (ведь мне сватают невесту;
Наташа вам сказывала? да я не хочу). Ну, так я еще и не мог рассчитать
всего наверное. Но все-таки мы, наверное, обвенчаемся послезавтра. Мне, по
крайней мере, так кажется, потому что ведь нельзя же иначе. Завтра же мы
выезжаем по Псковской дороге. Тут у меня недалеко, в деревне, есть товарищ,
лицейский, очень хороший человек; я вас, может быть, познакомлю. Там в селе
есть и священник, а, впрочем, наверно не знаю, есть или нет. Надо было
заранее справиться, да я не успел... А, впрочем, по-настоящему, все это
мелочи. Было бы главное-то в виду. Можно ведь из соседнего какого-нибудь
села пригласить священника; как вы думаете? Ведь есть же там соседние села!
Одно жаль, что я до сих пор не успел ни строчки написать туда; предупредить
бы надо. Пожалуй, моего приятеля нет теперь и дома... Но - это последняя
вещь! Была бы решимость, а там все само собою устроится, не правда ли? А
покамест, до завтра или хоть до послезавтра, она пробудет здесь у меня. Я
нанял особую квартиру, в которой мы и воротясь будем жить. Я уж не пойду
жить к отцу, не правда ли?

     Вы к нам придете; я премило устроился. Ко мне будут ходить наши
лицейские; я заведу вечера...

     Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом
не судить его строго и быть снисходительнее. Она слушала его рассказы с
какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем как будто и любовалась им, так же
как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую
болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.

     - Но ваш отец? - спросил я, - твердо ли вы уверены, что он вас
простит?

     - Непременно; что ж ему останется делать? То есть он, разумеется,
проклянет меня сначала; я даже в этом уверен. Он уж такой; и такой со мной
строгий. Пожалуй, еще будет кому-нибудь жаловаться, употребит, одним
словом, отцовскую власть... Но ведь все это не серьезно. Он меня любит без
памяти; посердится и простит. Тогда все помирятся, и все мы будем
счастливы. Ее отец тоже.

     - А если не простит? подумали ль вы об этом?

     - Непременно простит, только, может быть, не так скоро. Ну что ж? Я
докажу ему, что и у меня есть характер. Он все бранит меня, что у меня нет
характера, что я легкомысленный. Вот и увидит теперь, легкомыслен ли я или
нет? Ведь сделаться семейным человеком не шутка; тогда уж я буду не
мальчик... то есть я хотел сказать, что я буду такой же, как и другие...
ну, там семейные люди. Я буду жить своими трудами. Наташа говорит, что это
гораздо лучше, чем жить на чужой счет, как мы все живем. Если б вы только
знали, сколько она мне говорит хорошего! Я бы сам этого никогда не выдумал;
- не так я рос, не так меня воспитали. Правда, я и сам знаю, что я
легкомыслен и почти ни к чему не способен; но, знаете ли, у меня третьего
дня явилась удивительная мысль. Теперь хоть и не время, но я вам расскажу,
потому что надо же и Наташе услышать, а вы нам дадите совет. Вот видите: я
хочу писать повести и продавать в журналы, так же как и вы. Вы мне поможете
с журналистами, не правда ли? Я рассчитывал на вас и вчера всю ночь
обдумывал один роман, так, для пробы, и знаете ли: могла бы выйти
премиленькая вещица. Сюжет я взял из одной комедии Скриба... Но я вам потом
расскажу. Главное, за него дадут денег... ведь вам же платят!

     Я не мог не усмехнуться.

     - Вы смеетесь, - сказал он, улыбаясь вслед за мною. - Нет, послушайте,
- прибавил он с непостижимым простодушием, - вы не смотрите на меня, что я
такой кажусь; право, у меня чрезвычайно много наблюдательности; вот вы
увидите сами. Почему же не попробовать? Может, и выйдет что-нибудь... А
впрочем, вы, кажется, и правы: я ведь ничего не знаю в действительной
жизни; так мне и Наташа говорит; это, впрочем, мне и все говорят; какой же
я буду писатель? Смейтесь, смейтесь, поправляйте меня; ведь это для нее же
вы сделаете, а вы ее любите. Я вам правду скажу: я не стою ее; я это
чувствую; мне это очень тяжело, и я не знаю, за что это она меня так
полюбила? А я бы, кажется, всю жизнь за нее отдал! Право, я до этой минуты
ничего не боялся, а теперь боюсь: что это мы затеваем! Господи! Неужели ж в
человеке, когда он вполне предан своему долгу, как нарочно, недостанет
уменья и твердости исполнить свой долг? Помогайте нам хоть вы, друг наш! вы
один только друг у нас и остались. А ведь я что понимаю один-то! Простите,
что я на вас так рассчитываю; я вас считаю слишком бл