к сказали, а что он ходит теперь и милостыню
просит, "так же как мы с тобой прежде просили, - говорила мамаша, - и все
ходит по тому месту, где мы с тобой его в первый раз встретили, когда я
упала перед ним и Азорка узнал меня..."

     - Это сон, Нелли, сон больной, потому что ты теперь сама больна, -
сказал я ей.

     - Я и сама все думала, что это только сон, - сказала Нелли, - и не
говорила никому. Только тебе одному все рассказать хотела. Но сегодня,
когда я заснула после того, как ты не пришел, то увидела во сне и самого
дедушку. Он сидел у себя дома и ждал меня, и был такой страшный, худой, и
сказал, что он два дня ничего не ел и Азорка тоже, и очень на меня сердился
и упрекал меня. Он мне тоже сказал, что у него совсем нет нюхательного
табаку, а что без этого табаку он и жить не может. Он и в самом деле, Ваня,
мне прежде это один раз говорил, уж после того как мамаша умерла, когда я
приходила к нему. Тогда он был совсем больной и почти ничего уж не понимал.
Вот как я услышала это от него сегодня, и думаю: пойду я, стану на мосту и
буду милостыню просить, напрошу и куплю ему и хлеба, и вареного картофелю,
и табаку. Вот будто я стою прошу и вижу, что дедушка около ходит, помедлит
немного и подойдет ко мне, и смотрит, сколько я набрала и возьмет себе.
Это, говорит, на хлеб, теперь на табак сбирай. Я сбираю, а он подойдет и
отнимет у меня. Я ему и говорю, что и без того все отдам ему и ничего себе
не спрячу. "Нет, говорит, ты у меня воруешь; мне и Бубнова говорила, что ты
воровка, оттого-то я тебя к себе никогда не возьму. Куды ты еще пятак
дела?" Я заплакала тому, что он мне не верит, а он меня не слушает и все
кричит: "Ты украла один пятак!" - и стал бить меня, тут же на мосту, и
больно бил. И я очень плакала... Вот я и подумала теперь, Ваня, что он
непременно жив и где-нибудь один ходит и ждет, чтоб я к нему пришла...

     Я снова начал ее уговаривать и разуверять и наконец, кажется,
разуверил. Она отвечала, что боится теперь заснуть, потому что дедушку
увидит. Наконец крепко обняла меня.

     - А все-таки я не могу тебя покинуть, Ваня! - сказала она мне,
прижимаясь к моему лицу своим личиком. - Если б и дедушки не было, я все с
тобой не расстанусь.

     В доме все были испуганы припадком Нелли. Я потихоньку пересказал
доктору все ее грезы и спросил у него окончательно, как он думает о ее
болезни?

     - Ничего еще неизвестно, - отвечал он, соображая, - я покамест
догадываюсь, размышляю, наблюдаю, но... ничего неизвестно. Вообще
выздоровление невозможно. Она умрет. Я им не говорю, потому что вы так
просили, но мне жаль, и я предложу завтра же консилиум. Может быть, болезнь
примет после консилиума другой оборот. Но мне очень жаль эту девочку, как
дочь мою... Милая, милая девочка! И с таким игривым умом!

     Николай Сергеич был в особенном волнении.

     - Вот что, Ваня, я придумал, - сказал он, - она очень любит цветы.
Знаешь что? Устроим-ка ей завтра, как она проснется, такой же прием, с
цветами, как она с этим Генрихом для своей мамаши устроила, вот что сегодня
рассказывала... Она это с таким волнением рассказывала...

     - То-то с волнением, - отвечал я. - Волнения-то ей теперь вредны...

     - Да, но приятные волнения другое дело! Уж поверь, голубчик, опытности
моей поверь, приятные волнения ничего; приятные волнения даже излечить
могут, на здоровье подействовать...

     Одним словом, выдумка старика до того прельщала его самого, что он уже
пришел от нее в восторг. Невозможно было и возражать ему. Я спросил совета
у доктора, но прежде чем тот собрался сообразить, старик уже схватил свой
картуз и побежал обделывать дело.

     - Вот что, - сказал он мне, уходя, - тут неподалеку есть одна
оранжерея; богатая оранжерея. Садовники распродают цветы, можно достать, и
предешево!.. Удивительно даже, как дешево! Ты внуши это Анне Андреевне, а
то она сейчас рассердится за расходы... Ну, так вот... Да! вот что еще,
дружище: куда ты теперь? Ведь отделался, кончил работу, так чего ж тебе
домой-то спешить? Ночуй у нас, наверху, в светелке: помнишь, как прежде
бывало. И тюфяк твой и кровать - все там на прежнем месте стоит и не
тронуто. Заснешь, как французский король. А? останься-ка. Завтра проснемся
пораньше, принесут цветы, и к восьми часам мы вместе всю комнату уберем. И
Наташа поможет: у ней вкусу-то ведь больше, чем у нас с тобой... Ну,
соглашаешься? Ночуешь?

     Решили, что я останусь ночевать. Старик обделал дело. Доктор и
Маслобоев простились и ушли. У Ихменевых ложились спать рано, в одиннадцать
часов. Уходя, Маслобоев был в задумчивости и хотел мне что-то сказать, но
отложил до другого раза. Когда же я, простясь с стариками, поднялся в свою
светелку, то, к удивлению моему, увидел его опять. Он сидел в ожидании меня
за столиком и перелистывал какую-то книгу,

     - Воротился с дороги, Ваня, потому лучше уж теперь рассказать.
Садись-ка. Видишь, дело-то все такое глупое, досадно даже...

     - Да что такое?

     - Да подлец твой князь разозлил еще две недели тому назад; да так
разозлил, что я до сих пор злюсь.

     - Что, что такое? Разве ты все еще с князем в сношениях?

     - Ну, вот уж ты сейчас: "что, что такое?", точно и бог знает что
случилось. Ты, брат Ваня, ни дать ни взять, моя Александра Семеновна, и
вообще все это несносное бабье... Терпеть не могу бабья!.. Ворона каркнет -
сейчас и "что, что такое?"

     - Да ты не сердись.

     - Да я вовсе не сержусь, а на всякое дело надо смотреть обыкновенными
глазами, не преувеличивая... вот что.

     Он немного помолчал, как будто все еще сердясь на меня. Я не прерывал
его.

     - Видишь, брат, - начал он опять, - напал я на один след... то есть в
сущности вовсе не напал и не было никакого следа, а так мне показалось...
то есть из некоторых соображений я было вывел, что Нелли... может быть...
Ну, одним словом, князева законная дочь.

     - Что ты!

     - Ну, и заревел сейчас: "что ты!" То есть ровно ничего говорить нельзя
с этими людьми! - вскричал он, неистово махнув рукой. - Я разве говорил
тебе что-нибудь положительно, легкомысленная ты голова? Говорил я тебе, что
она доказанная законная князева дочь? Говорил или нет?..

     - Послушай, душа моя, - прервал я его в сильном волнении, - ради бога,
не кричи и объясняйся точно и ясно. Ей-богу, пойму тебя. Пойми, до какой
степени это важное дело и какие последствия...

     - То-то последствия, а из чего? Где доказательства? Дела не так
делаются, и я тебе под секретом теперь говорю. А зачем я об этом с тобой
заговорил - потом объясню. Значит, так надо было. Молчи и слушай и знай,
что все это секрет...

     Видишь, как было дело. Еще зимой, еще прежде, чем Смит умер, только
что князь воротился из Варшавы, и начал он это дело. То есть начато оно
было и гораздо раньше, еще в прошлом году. Но тогда он одно разыскивал, а
теперь начал разыскивать другое. Главное дело в том, что он нитку потерял.
Тринадцать лет, как он расстался в Париже с Смитихой и бросил ее, но все
эти тринадцать лет он неуклонно следил за нею, знал, что она живет с
Генрихом, про которого сегодня рассказывали, знал, что у ней Нелли, знал,
что сама она больна; ну, одним словом, все знал, только вдруг и потерял
нитку. А случилось это, кажется, вскоре по смерти Генриха, когда Смитиха
собралась в Петербург. В Петербурге он, разумеется, скоро бы ее отыскал,
под каким бы именем она ни воротилась в Россию; да дело в том, что
заграничные его агенты его ложным свидетельством обманули: уверили его, что
она живет в одном каком-то заброшенном городишке в южной Германии; сами они
обманулись по небрежности: одну приняли за другую. Так и продолжалось год
или больше. По прошествии года князь начал сомневаться: по некоторым фактам
ему еще прежде стало казаться, что это не та. Теперь вопрос: куда делась
настоящая Смитиха? И пришло ему в голову (так, даже безо всяких данных): не
в Петербурге ли она? Покамест за границей шла одна справка, он уже здесь
затеял другую, но, видно, не хотел употреблять слишком официального пути и
познакомился со мной. Ему меня рекомендовали: так и так, дескать,
занимается делами, любитель, - ну и так далее, и так далее...

     Ну, так вот и разъяснил он мне дело; только темно, чертов сын,
разъяснил, темно и двусмысленно. Ошибок было много, повторялся несколько
раз, факты в различных видах в одно и то же время передавал... Ну,
известно, как ни хитри, всех ниток не спрячешь. Я, разумеется, начал с
подобострастия и простоты душевной, - словом, рабски предан; а по правилу,
раз навсегда мною принятому, а вместе с тем и по закону природы (потому что
это закон природы) сообразил, во-первых: ту ли надобность мне высказали?
Во-вторых: не скрывается ли под высказанной надобностью какой-нибудь
другой, недосказанной? Ибо в последнем случае, как, вероятно, и ты, милый
сын, можешь понять поэтической своей головой, - он меня обкрадывал: ибо
одна надобность, положим, рубль стоит, а другая вчетверо стоит; так дурак
же я буду, если за рубль передам ему то, что четырех стоит. Начал я вникать
и догадываться и мало-помалу стал нападать на следы; одно у него самого
выпытал, другое - кой от кого из посторонних, насчет третьего своим умом
дошел. Спросишь ты неравно: почему именно я так вздумал действовать?
Отвечу: хоть бы по тому одному, что князь слишком уж что-то захлопотал,
чего-то уж очень испугался. Потому в сущности - чего бы, кажется, пугаться?
Увез от отца любовницу, она забеременела, а он ее бросил. Ну, что тут
удивительного? Милая, приятная шалость и больше ничего. Не такому человеку,
как князь, этого бояться! Ну, а он боялся... Вот мне и сомнительно стало.
Я, брат, на некоторые прелюбопытные следы напал, между прочим через
Генриха. Он, конечно, умер; но от одной из кузин его (теперь за одним
булочником здесь, в Петербурге), страстно влюбленной в него прежде и
продолжавшей любить его лет пятнадцать сряду, несмотря на толстого
фатера-булочника, с которым невзначай прижила восьмерых детей, - от этой-то
кузины, говорю, я и успел, через посредство разных многословных маневров,
узнать важную вещь: Генрих писал ей по-немецкому обыкновению письма и
дневники, а перед смертью прислал ей кой-какие свои бумаги. Она, дура,
важного-то в этих письмах не понимала, а понимала в них только те места,
где говорится о луне, о мейн либер Августине и о Виланде еще, кажется. Но
я-то сведения нужные получил и через эти письма на новый след напал. Узнал
я, например, о господине Смите, о капитале, у него похищенном дочкой, о
князе, забравшем в свои руки капитал; наконец, среди разных восклицаний,
обиняков и аллегорий проглянула мне в письмах и настоящая суть: то есть,
Ваня, понимаешь! Ничего положительного. Дурачина Генрих нарочно об этом
скрывал и только намекал, ну, а из этих намеков, из всего-то вместе
взятого, стала выходить для меня небесная гармония: князь ведь был на
Смитихе-то женат! Где женился, как, когда именно, за границей или здесь,
где документы? - ничего неизвестно. То есть, брат Ваня, я волосы рвал с
досады и отыскивал-отыскивал, то есть дни и ночи разыскивал!

     Разыскал я, наконец, и Смита, а он вдруг и умри. Я даже на него
живого-то и не успел посмотреть. Тут, по одному случаю, узнаю я вдруг, что
умерла одна подозрительная для меня женщина на Васильевском острове,
справляюсь - и нападаю на след. Стремлюсь на Васильевский, и, помнишь, мы
тогда встретились. Много я тогда почерпнул. Одним словом, помогла мне тут
во многом и Нелли...

     - Послушай, - прервал я его, - неужели ты думаешь, что Нелли знает...

     - Что?

     - Что она дочь князя?

     - Да ведь ты сам знаешь, что она дочь князя, - отвечал он, глядя на
меня с какою-то злобною укоризною, - ну, к чему такие праздные вопросы
делать, пустой ты человек? Главное не в этом, а в том, что она знает, что
она не просто дочь князя, а законная дочь князя, - понимаешь ты это?

     - Быть не может! - вскричал я.

     - Я и сам говорил себе "быть не может" сначала, даже и теперь иногда
говорю себе "быть не может"! Но в том-то и дело, что это быть может и, по
всей вероятности, есть.

     - Нет, Маслобоев, это не так, ты увлекся, - вскричал я. - Она не
только не знает этого, но она и в самом деле незаконная дочь. Неужели мать,
имея хоть какие-нибудь документы в руках, могла выносить такую злую долю,
как здесь в Петербурге, и, кроме того, оставить свое дитя на такое
сиротство? Полно! Этого быть не может.

     - Я и сам это думал, то есть это даже до сих пор стоит передо мной
недоумением. Но опять-таки дело в том, что ведь Смитиха была сама по себе
безумнейшая и сумасброднейшая женщина в мире. Необыкновенная она женщина
была; ты сообрази только все обстоятельства: ведь это романтизм, - все это
надзвездные глупости в самом диком и сумасшедшем размере. Возьми одно: с
самого начала она мечтала только о чем-то вроде неба на земле и об ангелах,
влюбилась беззаветно, поверила безгранично и, я уверен, с ума сошла потом
не оттого, что он ее разлюбил и бросил, а оттого, что в нем она обманулась,
что он способен был ее обмануть и бросить; оттого, что ее ангел превратился
в грязь, оплевал и унизил ее. Ее романтическая и безумная душа не вынесла
этого превращения. А сверх того и обида: понимаешь, какая обида! В ужасе и,
главное, в гордости она отшатнулась от него с безграничным презрением. Она
разорвала все связи, все документы; плюнула на деньги, даже забыла, что они
не ее, а отцовы, и отказалась от них, как от грязи, как от пыли, чтоб
подавить своего обманщика душевным величием, чтоб считать его своим вором и
иметь право всю жизнь презирать его, и тут же, вероятно, сказала, что
бесчестием себе почитает называться и женой его. У нас развода нет, но de
facto они развелись, и ей ли было после умолять его о помощи! Вспомни, что
она, сумасшедшая, говорила Нелли уже на смертном одре: не ходи к ним,
работай, погибни, но не ходи к ним, кто бы ни звал тебя (то есть она и тут
мечтала еще, что ее позовут, а следственно, будет случай отмстить еще раз,
подавить презрением зовущего, - одним словом, кормила себя вместо хлеба
злобной мечтой). Много, брат, я выпытал и у Нелли; даже и теперь иногда
выпытываю. Конечно, мать ее была больна, в чахотке; эта болезнь особенно
развивает озлобление и всякого рода раздражения; но, однако ж, я наверно
знаю, через одну куму у Бубновой, что она писала к князю, да, к князю, к
самому князю...

     - Писала! И дошло письмо? - вскричал я с нетерпением.

     - Вот то-то и есть, не знаю, дошло ли оно. Раз Смитиха сошлась с этой
кумой (помнишь, у Бубновой девка-то набеленная? - теперь она в смирительном
доме), ну и посылала с ней это письмо и написала уж его, да и не отдала,
назад взяла; это было за три недели до ее смерти... Факт значительный: если
раз уж решалась послать, так все равно, хоть и взяла обратно: могла другой
раз послать. Итак, посылала ли она письмо или не посылала - не знаю; но
есть одно основание предположить, что не посылала, потому что князь узнал
наверно, что она в Петербурге и где именно, кажется, уже после смерти ее.
То-то, должно быть, обрадовался!

     - Да, я помню, Алеша говорил о каком-то письме, которое его очень
обрадовало, но это было очень недавно, всего каких-нибудь два месяца. Ну,
что ж дальше, дальше, как же ты-то с князем?

     - Да что я-то с князем? Пойми: полнейшая нравственная уверенность и ни
одного положительного доказательства, - ни одного, как я ни бился.
Положение критическое! Надо было за границей справки делать, а где за
границей? - неизвестно. Я, разумеется, понял, что предстоит мне бой, что я
только могу его испугать намеками, прикинуться, что знаю больше, чем в
самом деле знаю...

     - Ну, и что ж?

     - Не дался в обман, а, впрочем, струсил, до того струсил, что трусит и
теперь. У нас было несколько сходок; каким он Лазарем было прикинулся! Раз,
по дружбе, сам мне все принялся рассказывать. Это когда думал, что я все
знаю. Хорошо рассказывал, с чувством, откровенно - разумеется, бессовестно
лгал. Вот тут я и измерил, до какой степени он меня боялся. Прикидывался я
перед ним одно время ужаснейшим простофилей, а наружу показывал, что хитрю.
Неловко его запугивал, то есть нарочно неловко; грубостей ему нарочно
наделал, грозить ему было начал, - ну, все для того, чтоб он меня за
простофилю принял и как-нибудь да проговорился. Догадался, подлец! Другой
раз я пьяным прикинулся, тоже толку не вышло: хитер! Ты, брат, можешь ли
это понять, Ваня, мне все надо было узнать, в какой степени он меня
опасается, и второе: представить ему, что я больше знаю, чем знаю в самом
деле...

     - Ну, что ж наконец-то?

     - Да ничего не вышло. Надо было доказательств, фактов, а их у меня не
было. Одно только он понял, что я все-таки могу сделать скандал. Конечно,
он только скандала одного и боялся, тем более что здесь связи начал
заводить. Ведь ты знаешь, что он женится?

     - Нет...

     - В будущем году! Невесту он себе еще в прошлом году приглядел; ей
было тогда всего четырнадцать лет, теперь ей уж пятнадцать, кажется, еще в
фартучке ходит, бедняжка. Родители рады! Понимаешь, как ему надо было, чтоб
жена умерла? Генеральская дочка, денежная девочка - много денег! Мы, брат
Ваня, с тобой никогда так не женимся... Только чего я себе во всю жизнь не
прощу, - вскричал Маслобоев, крепко стукнув кулаком по столу, - это - что
он оплел меня, две недели назад... подлец!

     - Как так?

     - Да так. Я вижу, он понял, что у меня нет ничего положительного, и,
наконец, чувствую про себя, что чем больше дело тянуть, тем скорее, значит,
поймет он мое бессилие. Ну, и согласился принять от него две тысячи.

     - Ты взял две тысячи!..

     - Серебром, Ваня; скрепя сердце взял. Ну, двух ли тысяч такое дело
могло стоить! С унижением взял. Стою перед ним, как оплеванный; он говорит:
я вам, Маслобоев, за ваши прежние труды еще не заплатил (а за прежние он
давно заплатил сто пятьдесят рублей, по условию), ну, так вот я еду; тут
две тысячи, и потому, надеюсь, все наше дело совершенно теперь кончено. Ну,
я и отвечал ему: "Совершенно кончено, князь", а сам и взглянуть в его рожу
не смею; думаю: так и написано теперь на ней: "Что, много взял? Так только,
из благодушия одного дураку даю!" Не помню, как от него и вышел!

     - Да ведь это подло, Маслобоев! - вскричал я, - что ж ты сделал с
Нелли?

     - Это не просто подло, это каторжно, это пакостно... Это... это... да
тут и слов нет, чтобы выразить!

     - Боже мой! Да ведь он по крайней мере должен бы хоть обеспечить
Нелли!

     - То-то должен. А чем принудить? Запугать? Небось не испугается: ведь
я деньги взял. Сам, сам перед ним признался, что всего страху-то у меня на
две тысячи рублей серебром, сам себя оценил в эту сумму! Чем его теперь
напугаешь?

     - И неужели, неужели дело Нелли так и пропало? - вскричал я почти в
отчаянии.

     - Ни за что! - вскричал с жаром Маслобоев и даже как-то весь
встрепенулся. - Нет, я ему этого не спущу! Я опять начну новое дело, Ваня:
я уж решился! Что ж, что я взял две тысячи? Наплевать. Я, выходит, за обиду
взял, потому что он, бездельник, меня надул, стало быть, насмеялся надо
мною. Надул, да еще насмеялся! Нет, я не позволю над собой смеяться...
Теперь я, Ваня, уж с самой Нелли начну. По некоторым наблюдениям, я вполне
уверен, что в ней заключается вся развязка этого дела. Она все знает,
все... Ей сама мать рассказала. В горячке, в тоске могла рассказать. Некому
было жаловаться, подвернулась Нелли, она ей и рассказала. А может быть, и
на документики какие-нибудь нападем, - прибавил он в сладком восторге,
потирая руки. - Понимаешь теперь, Ваня, зачем я сюда шляюсь? Во-первых, из
дружбы к тебе, это само собою; но главное - наблюдаю Нелли, а в-третьих,
друг Ваня, хочешь не хочешь, а ты должен мне помогать, потому что ты имеешь
влияние на Нелли!..

     - Непременно, клянусь тебе, - вскричал я, - и надеюсь, Маслоб