не ребенок. Странные они люди: сами ведь
они точно дети; ну, из чего хлопочут?

     - Катерина Федоровна, я забыл спросить: кто эти Левинька и Боринька, к
которым так часто ездит Алеша?

     - Это мне дальняя родня. Они очень умные и очень честные, но уж много
говорят... Я их знаю...

     И она улыбнулась.

     - Правда ли, что вы хотите им подарить со временем миллион?

     - Ну, вот видите, ну хоть бы этот миллион, уж они так болтают о нем,
что уж и несносно становится. Я, конечно, с радостию пожертвую на все
полезное, к чему ведь такие огромные деньги, не правда ли? Но ведь когда
еще я его пожертвую; а они уж там теперь делят, рассуждают, кричат, спорят:
куда лучше употребить его, даже ссорятся из-за этого, - так что уж это и
странно. Слишком торопятся. Но все-таки они такие искренние и... умные.
Учатся. Это все же лучше, чем как другие живут. Ведь так?

     И много еще мы говорили с ней. Она мне рассказала чуть не всю свою
жизнь и с жадностью слушала мои рассказы. Все требовала, чтоб я всего более
рассказывал ей про Наташу и про Алешу. Было уже двенадцать часов, когда
князь подошел ко мне и дал знать, что пора откланиваться. Я простился. Катя
горячо пожала мне руку и выразительно на меня взглянула. Графиня просила
меня бывать; мы вышли вместе с князем.

     Не могу удержаться от странного и,, может быть, совершенно не идущего
к делу замечания. Из трехчасового моего разговора с Катей я вынес, между
прочим, какое-то странное, но вместе с тем глубокое убеждение, что она до
того еще вполне ребенок, что совершенно не знает всей тайны отношений
мужчины и женщины. Это придавало необыкновенную комичность некоторым ее
рассуждениям и вообще серьезному тону, с которым она говорила о многих
очень важных вещах...

                                     Глава X

     - А знаете ли что, - сказал мне князь, садясь вместе со мною в
коляску, - что, если б нам теперь поужинать, а? Как вы думаете?

     - Право, не знаю, князь, - отвечал я, колеблясь, - я никогда не
ужинаю...

     - Ну, разумеется, и поговорим за ужином, - прибавил он, пристально и
хитро смотря мне прямо в глаза.

     Как было не понять! "Он хочет высказаться, - подумал я, - а мне ведь
того и надо". Я согласился.

     - Дело в шляпе. В Большую Морскую, к Б.

     - В ресторан? - спросил я с некоторым замешательством.

     - Да. А что ж? Я ведь редко ужинаю дома. Неужели ж вы мне не позволите
пригласить вас?

     - Но я вам сказал уже, что я никогда не ужинаю.

     - Что за дело один раз. К тому же ведь это я вас приглашаю...

     То есть заплачу за тебя; я уверен, что он прибавил это нарочно. Я
позволил везти себя, но в ресторане решился платить за себя сам. Мы
приехали. Князь взял особую комнату и со вкусом и знанием дела выбрал
два-три блюда. Блюда были дорогие, равно как и бутылка тонкого столового
вина, которую он велел принести. Все это было не по моему карману. Я
посмотрел на карту и велел принести себе полрябчика и рюмку лафиту. Князь
взбунтовался.

     - Вы не хотите со мной ужинать! Ведь это даже смешно. Pardon, mon
ami14, но ведь это... возмутительная щепетильность. Это уж самое мелкое
самолюбие. Тут замешались чуть ли не сословные интересы, и бьюсь об заклад,
что это так. Уверяю вас, что вы меня обижаете.
----
     14 Извините, мой друг (франц.).

     Но я настоял на своем.

     - Впрочем, как хотите, - прибавил он. - Я вас не принуждаю... скажите,
Иван Петрович, можно мне с вами говорить вполне дружелюбно?

     - Я вас прошу об этом.

     - Ну так, по-моему, такая щепетильность вам же вредит. Как же точно
вредят себе и все ваши этим же самым. Вы литератор, вам нужно знать свет, а
вы всего чуждаетесь. Я не про рябчиков теперь говорю, но ведь вы готовы
отказываться совершенно от всякого сообщения с нашим кругом, а это
положительно вредно. Кроме того, что вы много теряете, - ну, одним словом,
карьеру, - кроме того, хоть одно то, что надобно самому узнать, что вы
описываете, а у вас там, в повестях, и графы, и князья, и будуары...
впрочем, что ж я? У вас там теперь все нищета, потерянные шинели, ревизоры,
задорные офицеры, чиновники, старые годы и раскольничий быт, знаю, знаю.

     - Но вы ошибаетесь, князь; если я не хожу в так называемый вами
"высший круг", то это потому, что там, во-первых, скучно, а во-вторых,
нечего делать! Но и, наконец, я все-таки бываю...

     - Знаю, у князя Р., раз в год; я там вас и встретил. А остальное время
года вы коснеете в демократической гордости и чахнете на ваших чердаках,
хотя и не все так поступают из ваших. Есть такие искатели приключений, что
даже меня тошнит...

     - Я просил бы вас, князь, переменить этот разговор и не возвращаться к
нам на чердаки.

     - Ах, боже мой, вот вы и обиделись. Впрочем, сами же вы позволили мне
говорить с вами дружелюбно. Но, виноват, я ничем еще не заслужил вашей
дружбы. Вино порядочное. Попробуйте.

     Он налил мне полстакана из своей бутылки.

     - Вот видите, мой милый Иван Петрович, я ведь очень хорошо понимаю,
что навязываться на дружбу неприлично. Ведь не все же мы грубы и наглы с
вами, как вы о нас воображаете; ну, я тоже очень хорошо понимаю, что вы
сидите здесь со мной не из расположения ко мне, а оттого, что я обещался с
вами поговорить. Не правда ли?

     Он засмеялся.

     - А так как вы наблюдаете интересы известной особы, то вам и хочется
послушать, что я буду говорить. Так ли? - прибавил он с злою улыбкою.

     - Вы не ошиблись, - прервал я с нетерпением (я видел, что он был из
тех, которые, видя человека хоть капельку в своей власти, сейчас же дают
ему это почувствовать. Я же был в его власти; я не мог уйти, не выслушав
всего, что он намерен был сказать, и он знал это очень хорошо. Его тон
вдруг изменился и все больше и больше переходил в нагло фамильярный и
насмешливый). - Вы не ошиблись, князь: я именно за этим и приехал, иначе,
право, не стал бы сидеть... так поздно.

     Мне хотелось сказать: иначе ни за что бы не остался с вами, но я не
сказал и перевернул по-другому, не из боязни, а из проклятой моей слабости
и деликатности. Ну как в самом деле сказать человеку грубость прямо в
глаза, хотя он и стоил того и хотя я именно и хотел сказать ему грубость?
Мне кажется, князь это приметил по моим глазам и с насмешкою смотрел на
меня во все продолжение моей фразы, как бы наслаждаясь моим малодушием и
точно подзадоривая меня своим взглядом: "А что, не посмел, сбрендил, то-то,
брат!" Это наверно так было, потому что он, когда я кончил, расхохотался и
с какой-то протежирующей лаской потрепал меня по колену.

     "Смешишь же ты, братец", - прочитал я в его взгляде. "Постой же!" -
подумал я про себя.

     - Мне сегодня очень весело! - вскричал он, - и, право, не знаю почему.
Да, да, мой друг, да! Я именно об этой особе и хотел говорить. Надо же
окончательно высказаться, договориться до чего-нибудь, и надеюсь, что в
этот раз вы меня совершенно поймете. Давеча я с вами заговорил об этих
деньгах и об этом колпаке-отце, шестидесятилетнем младенце... Ну! Не стоит
теперь и поминать. Я ведь это так говорил! Ха-ха-ха, ведь вы литератор,
должны же были догадаться...

     Я с изумлением смотрел на него. Кажется, он был еще не пьян.

     - Ну, а что касается до этой девушки, то, право, я ее уважаю, даже
люблю, уверяю вас; капризна она немножко, но ведь "нет розы без шипов", как
говорили пятьдесят лет назад, и хорошо говорили: шипы колются, но ведь
это-то и заманчиво, и хоть мой Алексей дурак, но я ему отчасти уже простил
- за хороший вкус. Короче, мне эти девицы нравятся, и у меня - он
многознаменательно сжал губы - даже виды особенные... Ну, да это после...

     - Князь! Послушайте, князь! - вскричал я, - я не понимаю в вас этой
быстрой перемены, но... перемените разговор, прошу вас!

     - Вы опять горячитесь! Ну, хорошо... переменю, переменю! Только вот
что хочу спросить у вас, мой добрый друг: очень вы ее уважаете?

     - Разумеется, - отвечал я с грубым нетерпением.

     - Ну, ну и любите? - продолжал он, отвратительно скаля зубы и прищурив
глаза.

     - Вы забываетесь! - вскричал я.

     - Ну, не буду, не буду! Успокойтесь! В удивительнейшем расположении
духа я сегодня. Мне так весело, как давно не бывало. Не выпить ли нам
шампанского! Как думаете, мой поэт?

     - Я не буду пить, не хочу!

     - И не говорите! Вы непременно должны мне составить сегодня компанию.
Я чувствую себя прекрасно, и так как я добр до сентиментальности, то и не
могу быть счастливым один. Кто знает, мы, может быть, еще дойдем до того,
что выпьем на ты, ха, ха, ха! Нет, молодой мой друг, вы меня еще не знаете!
Я уверен, что вы меня полюбите. Я хочу, чтоб вы разделили сегодня со мною и
горе и радость, и веселье и слезы, хотя, надеюсь, что я-то, по крайней
мере, не заплачу. Ну как же, Иван Петрович? Ведь вы сообразите только, что
если не будет того, что мне хочется, то все мое вдохновение пройдет,
пропадет, улетучится, и вы ничего не услышите; ну, а ведь вы здесь
единственно для того, чтоб что-нибудь услышать. Не правда ли? - прибавил
он, опять нагло мне подмигивая, - ну так и выбирайте.

     Угроза была важная. Я согласился. "Уж не хочет ли он меня напоить
пьяным?" - подумал я. Кстати, здесь место упомянуть об одном слухе про
князя, слухе, который уже давно дошел до меня. Говорили про него, что он -
всегда такой приличный и изящный в обществе - любит иногда по ночам
пьянствовать, напиваться как стелька и потаенно развратничать, гадко и
таинственно развратничать... Я слыхал о нем ужасные слухи... Говорят, Алеша
знал о том, что отец иногда пьет, и старался скрывать это перед всеми и
особенно перед Наташей. Однажды было он мне проговорился, но тотчас же
замял разговор и не отвечал на мои расспросы. Впрочем, я не от него и
слышал и, признаюсь, прежде не верил; теперь же ждал, что будет.

     Подали вино; князь налил два бокала, себе и мне.

     - Милая, милая девочка, хоть и побранила меня! - продолжал он, с
наслаждением смакуя вино, - но эти милые существа именно тут-то и милы, в
такие именно моменты... А ведь она, наверно, думала, что меня пристыдила,
помните в тот вечер, разбила в прах! Ха, ха, ха! И как к ней идет румянец!
Знаток вы в женщинах? Иногда внезапный румянец ужасно идет к бледным щекам,
заметили вы это? Ах, боже мой! Да вы, кажется, опять сердитесь?

     - Да, сержусь! - вскричал я, уже не сдерживая себя, - я не хочу, чтоб
вы говорили теперь о Наталье Николаевне... то есть говорили в таком тоне.
Я... я не позволю вам этого!

     - Ого! Ну, извольте, сделаю вам удовольствие, переменю тему. Я ведь
уступчив и мягок, как тесто. Будем говорить об вас. Я вас люблю, Иван
Петрович, если б вы знали, какое дружеское, какое искреннее я беру в вас
участие...

     - Князь, не лучше ли говорить о деле, - прервал я его.

     - То есть о нашем деле, хотите вы сказать. Я вас понимаю с полуслова,
mon ami, но вы и не подозреваете, как близко мы коснемся к делу, если
заговорим теперь об вас и если, разумеется, вы меня не прервете. Итак,
продолжаю: я хотел вам сказать, мой бесценный Иван Петрович, что жить так,
как вы живете, значит просто губить себя. Уж вы позвольте мне коснуться
этой деликатной материи; я из дружбы. Вы бедны, вы берете у вашего
антрепренера вперед, платите свои должишки, на остальное питаетесь полгода
одним чаем и дрожите на своем чердаке в ожидании, когда напишется ваш роман
в журнал вашего антрепренера; ведь так?

     - Хоть и так, но все же это...

     - Почетнее, чем воровать, низкопоклонничать, брать взятки,
интриговать, ну и прочее и прочее. Знаю, знаю, что вы хотите сказать; все
это давно напечатано.

     - А следственно, вам нечего и говорить о моих делах. Неужели я вас
должен, князь, учить деликатности.

     - Ну, уж конечно, не вы. Только что же делать, если мы именно касаемся
этой деликатной струны. Ведь не обходить же ее. Ну, да впрочем, оставим
чердаки в покое. Я и сам до них не охотник, разве в известных случаях (и он
отвратительно захохотал). А вот что меня удивляет: что за охота вам играть
роль второго лица? Конечно, один ваш писатель даже, помнится, сказал
где-то: что, может быть, самый великий подвиг человека в том, если он
сумеет ограничиться в жизни ролью второго лица... Кажется, что-то эдакое!
Об этом я еще где-то разговор слышал, но ведь Алеша отбил у вас невесту, я
ведь это знаю, а вы, как какой-нибудь Шиллер, за них же распинаетесь, им же
прислуживаете и чуть ли у них не на побегушках... Вы уж извините меня, мой
милый, но ведь это какая-то гаденькая игра в великодушные чувства... Как
это вам не надоест, в самом деле! Даже стыдно. Я бы, кажется, на вашем
месте умер с досады; а главное: стыдно, стыдно!

     - Князь! Вы, кажется, нарочно привезли меня сюда, чтоб оскорбить! -
вскричал я вне себя от злости.

     - О нет, мой друг, нет, я в эту минуту просто-запросто деловой человек
и хочу вашего счастья. Одним словом, я хочу уладить все дело. Но оставим на
время все дело, а вы меня дослушайте до конца, постарайтесь не горячиться,
хоть две какие-нибудь минутки. Ну, как вы думаете, что если б вам жениться?
Видите, я ведь теперь совершенно говорю о постороннем; что ж вы на меня с
таким удивлением смотрите?

     - Жду, когда вы все кончите, - отвечал я, действительно смотря на него
с удивлением.

     - Да высказывать-то нечего. Мне именно хотелось знать, что бы вы
сказали, если б вам кто-нибудь из друзей ваших, желающий вам
основательного, истинного счастья, не эфемерного какого-нибудь, предложил
девушку, молоденькую, хорошенькую, но... уже кое-что испытавшую; я говорю
аллегорически, но вы меня понимаете, ну, вроде Натальи Николаевны,
разумеется, с приличным вознаграждением... (Заметьте, я говорю о
постороннем, а не о нашем деле); ну, что бы вы сказали?

     - Я скажу вам, что вы... сошли с ума.

     - Ха, ха, ха! Ба! Да вы чуть ли не бить меня собираетесь?

     Я действительно готов был на него броситься. Дальше я не мог
выдержать. Он производил на меня впечатление какого-то гада, какого-то
огромного паука, которого мне ужасно хотелось раздавить. Он наслаждался
своими насмешками надо мною; он играл со мной, как кошка с мышью,
предполагая, что я весь в его власти. Мне казалось (и я понимал это), что
он находил какое-то удовольствие, какое-то, может быть, даже сладострастие
в своей низости и в этом нахальстве, в этом цинизме, с которым он срывал,
наконец, передо мной свою маску. Он хотел насладиться моим удивлением, моим
ужасом. Он меня искренно презирал и смеялся надо мною.

     Я предчувствовал еще с самого начала, что все это преднамеренно и к
чему-нибудь клонится; но я был в таком положении, что во что бы то ни стало
должен был его дослушать. Это было в интересах Наташи, и я должен был
решиться на все и все перенести, потому что в эту минуту, может быть,
решалось все дело. Но как можно было слушать эти цинические, подлые выходки
на ее счет, как можно было это переносить хладнокровно? А он, вдобавок к
тому, сам очень хорошо понимал, что я не могу его не выслушать, и это еще
усугубляло обиду. "Впрочем, он ведь сам нуждается во мне", - подумал я и
стал отвечать ему резко и бранчиво. Он понял это.

     - Вот что, молодой мой друг, - начал он, серьезно смотря на меня, -
нам с вами эдак продолжать нельзя, а потому лучше уговоримся. Я, видите ли,
намерен был вам кое-что высказать, ну, а вы уж должны быть так любезны,
чтобы согласиться выслушать, что бы я ни сказал. Я желаю говорить, как хочу
и как мне нравится, да по-настоящему так и надо. Ну, так как же, молодой
мой друг, будете вы терпеливы?

     Я скрепился и смолчал, несмотря на то, что он смотрел на меня с такою
едкою насмешкою, как будто сам вызывал меня на самый резкий протест. Но он
понял, что я уже согласился не уходить, и продолжал:

     - Не сердитесь на меня, друг мой. Вы ведь на что рассердились? На одну
наружность, не правда ли? Ведь вы от меня, в самой сущности дела, ничего
другого и не ожидали, как бы я ни говорил с вами: с раздушенною ли
вежливостью, или как теперь; следовательно, смысл все-таки был бы тот же,
как и теперь. Вы меня презираете, не правда ли? Видите ли, сколько во мне
этой милой простоты, откровенности, этой bonhomie15. Я вам во всем
признаюсь, даже в моих детских капризах. Да, mon cher16, да, побольше
bonhomie и с вашей стороны, и мы сладимся, сговоримся совершенно и,
наконец, поймем друг друга окончательно. А на меня не дивитесь: мне до
того, наконец, надоели все эти невинности, все эти Алешины пасторали, вся
эта шиллеровщина, все эти возвышенности в этой проклятой связи с этой
Наташей (впрочем, очень миленькой девочкой), что я, так сказать, поневоле
рад случаю над всем этим погримасничать. Ну, случай и вышел. К тому же я и
хотел перед вами излить мою душу. Ха, ха, ха!
----
     15 добродушия(франц.).
     16 мой дорогой(франц.).

     - Вы меня удивляете, князь, и я вас не узнаю. Вы впадаете в тон
полишинеля; эти неожиданные откровенности...

     - Ха, ха, ха, а ведь это верно отчасти! Премиленькое сравнение! ха,
ха, ха! Я кучу, мой друг, я кучу, я рад и доволен, ну, а вы, мой поэт,
должны уж оказать мне всевозможное снисхождение. Но давайте-ка лучше пить,
- решил он, совершенно довольный собою и подливая в бокал. - Вот что, друг
мой, уж один тот глупый вечер, помните, у Наташи, доконал меня
окончательно. Правда, сама она была очень мила, но я вышел оттуда с ужасной
злобой и не хочу этого забыть. Ни забыть, ни скрывать. Конечно, будет и
наше время и даже быстро приближается, но теперь мы это оставим. А между
прочим, я хотел объяснить вам, что у меня именно есть черта в характере,
которую вы еще не знали, - это ненависть ко всем этим пошлым, ничего не
стоящим наивностям и пасторалям, и одно из самых пикантных для меня
наслаждений всегда было прикинуться сначала самому на этот лад, войти в
этот тон, обласкать, ободрить какого-нибудь вечно юного Шиллера и потом
вдруг сразу огорошить его; вдруг поднять перед ним маску и из восторженного
лица сделать ему гримасу, показать ему язык именно в ту минуту, когда он
менее всего ожидает этого сюрприза. Что? Вы этого не понимаете, вам это
кажется гадким, нелепым, неблагородным, может быть, так ли?

     - Разумеется, так.

     - Вы откровенны. Ну, да что же делать, если самого меня мучат! Глупо и
я откровенен, но уж таков мой характер. Впрочем, мне хочется рассказать
кой-какие черты из моей жизни. Вы меня поймете лучше, и это будет очень
любопытно. Да, я действительно, может быть, сегодня похож на полишинеля; а
ведь полишинель откровенен, не правда ли?

     - Послушайте, князь, теперь поздно, и, право...

     - Что? Боже, какая нетерпимость! Да и куда спешить? Ну, посидим,
поговорим по-дружески, искренно, знаете, эдак за бокалом вина, как добрые
приятели. Вы думаете, я пьян: ничего, это лучше. Ха, ха, ха! Право, эти
дружеские сходки всегда так долго потом памятны, с таким наслаждением об
них вспоминается. Вы недобрый человек, Иван Петрович. Сентиментальности в
вас нет, чувствительности. Ну, что вам часик для такого друга, как я? К
тому же ведь это тоже касается к делу... Ну, как этого не понять? А еще
литератор; да вы бы должны были случай благословлять. Ведь вы можете с меня
тип писать, ха, ха, ха! Боже, как я мило откровенен сегодня!

     Он видимо хмелел. Лицо его изменилось и приняло какое-то злобное
выражение. Ему, очевидно, хотелось язвить, колоть, кусать, насмехаться.
"Это отчасти и лучше, что он пьян, - подумал я, - пьяный всегда
разболтает". Но он был себе на уме.

     - Друг мой, - начал он, видимо наслаждаясь собою, - я сделал вам
сейчас одно признание, может быть даже и неуместное, о том, что у меня
иногда является непреодолимое желание показать кому-нибудь в известном
случае язык. За эту наивную и простодушную откровенность мою вы сравнили
меня с полишинелем, что меня искренно рассмешило. Но если вы упрекаете ме