не оставлять вас и быть
вашим другом. Но и кроме меня есть люди, вам глубоко преданные. Вы мне,
вероятно, позволите представить вам графа N. Он с превосходным сердцем,
родственник наш и даже, можно сказать, благодетель всего нашего семейства;
он многое делал для Алеши. Алеша очень уважал и любил его. Он очень сильный
человек, с большим влиянием, уже старичок, и принимать его вам, девице,
можно. Я уж говорил ему про вас. Он может пристроить вас и, если захотите,
доставит вам превосходное место... у одной из своих родственниц. Я давно
уже, прямо и откровенно, объяснил ему все наше дело, и он до того увлекся
своим добрым и благороднейшим чувством, что даже сам упрашивает меня теперь
как можно скорее представиться вам... Это человек, сочувствующий всему
прекрасному, поверьте мне, - щедрый, почтенный старичок, способный ценить
достоинство и еще даже недавно благороднейшим образом обошелся с вашим
отцом в одной истории.

     Наташа приподнялась, как уязвленная. Теперь она уж понимала его.

     - Оставьте меня, оставьте сейчас же! - закричала она.

     - Но, мой друг, вы забываете: граф может быть полезен и вашему отцу...

     - Мой отец ничего не возьмет от вас. Оставите ли вы меня! - закричала
еще раз Наташа.

     - О боже, как вы нетерпеливы и недоверчивы! Чем заслужил я это, -
произнес князь, с некоторым беспокойством осматриваясь кругом, - во всяком
случае вы позволите мне, - продолжал он, вынимая большую пачку из кармана,
- вы позволите мне оставить у вас это доказательство моего к вам участия и
в особенности участия графа N, побудившего меня своим советом. Здесь, в
этом пакете, десять тысяч рублей. Подождите, мой друг, - подхватил он,
видя, что Наташа с гневом поднялась с своего места, - выслушайте терпеливо
все: вы знаете, отец ваш проиграл мне тяжбу, и эти десять тысяч послужат
вознаграждением, которое...

     - Прочь, - закричала Наташа, - прочь с этими деньгами! Я вас вижу
насквозь... о низкий, низкий, низкий человек!

     Князь поднялся со стула, бледный от злости.

     Вероятно, он приехал с тем, чтоб оглядеть местность, разузнать
положение и, вероятно, крепко рассчитывал на действие этих десяти тысяч
рублей перед нищею и оставленною всеми Наташей. Низкий и грубый, он не раз
подслуживался графу N, сластолюбивому старику, в такого рода делах. Но он
ненавидел Наташу и, догадавшись, что дело не пошло на лад, тотчас же
переменил тон и с злою радостию поспешил оскорбить ее, чтоб не уходить по
крайней мере даром.

     - Вот уж это и нехорошо, моя милая, что вы так горячитесь, - произнес
он несколько дрожащим голосом от нетерпеливого наслаждения видеть поскорее
эффект своей обиды, - вот уж это и нехорошо. Вам предлагают
покровительство, а вы поднимаете носик... А того и не знаете, что должны
быть мне благодарны; уже давно мог бы я посадить вас в смирительный дом,
как отец развращаемого вами молодого человека, которого вы обирали, да ведь
не сделал же этого... хе, хе, хе, хе!

     Но мы уже входили. Услышав еще из кухни голоса, я остановил на одну
секунду доктора и вслушался в последнюю фразу князя. Затем раздался
отвратительный хохот его и отчаянное восклицание Наташи: "О боже мой!" В
эту минуту я отворил дверь и бросился на князя.

     Я плюнул ему в лицо и изо всей силы ударил его по щеке. Он хотел было
броситься на меня, но, увидав, что нас двое, пустился бежать, схватив
сначала со стола свою пачку с деньгами. Да, он сделал это; я сам видел. Я
бросил ему вдогонку скалкой, которую схватил в кухне, на столе... Вбежав
опять в комнату, я увидел, что доктор удерживал Наташу, которая билась и
рвалась у него из рук, как в припадке. Долго мы не могли успокоить ее;
наконец нам удалось уложить ее в постель; она была как в горячечном бреду.

     - Доктор! Что с ней? - спросил я, замирая от страха.

     - Подождите, - отвечал он, - надо еще приглядеться к болезни и потом
уже сообразить... но, вообще говоря, дело очень нехорошо. Может кончиться
даже горячкой... Впрочем, мы примем меры...

     Но меня уже осенила другая мысль. Я умолил доктора остаться с Наташей
еще на два или на три часа и взял с него слово не уходить от нее ни на одну
минуту. Он дал мне слово, и я побежал домой.

     Нелли сидела в углу, угрюмая и встревоженная, и странно поглядывала на
меня. Должно быть, я и сам был странен.

     Я схватил ее на руки, сел на диван, посадил к себе на колени и горячо
поцеловал ее. Она вспыхнула.

     - Нелли, ангел! - сказал я, - хочешь ли ты быть нашим спасением?
Хочешь ли спасти всех нас?

     Она с недоумением посмотрела на меня.

     - Нелли! Вся надежда теперь на тебя! Есть один отец: ты его видела и
знаешь; он проклял свою дочь и вчера приходил просить тебя к себе вместо
дочери. Теперь ее, Наташу (а ты говорила, что любишь ее!), оставил тот,
которого она любила и для которого ушла от отца. Он сын того князя, который
приезжал, помнишь, вечером ко мне и застал еще тебя одну, а ты убежала от
него и потом была больна... Ты ведь знаешь его? Он злой человек!

     - Знаю, - отвечала Нелли, вздрогнула и побледнела.

     - Да, он злой человек. Он ненавидел Наташу за то, что его сын, Алеша,
хотел на ней жениться. Сегодня уехал Алеша, а через час его отец уже был у
ней и оскорбил ее, и грозил ее посадить в смирительный дом, и смеялся над
ней. Понимаешь меня, Нелли?

     Черные глаза ее сверкнули, но она тотчас же их опустила.

     - Понимаю, - прошептала она чуть слышно.

     - Теперь Наташа одна, больная; я оставил ее с нашим доктором, а сам
прибежал к тебе. Слушай, Нелли: пойдем к отцу Наташи; ты его не любишь, ты
к нему не хотела идти, но теперь пойдем к нему вместе. Мы войдем, и я
скажу, что ты теперь хочешь быть у них вместо дочери, вместо Наташи. Старик
теперь болен, потому что проклял Наташу и потому что отец Алеши еще на днях
смертельно оскорбил его. Он не хочет и слышать теперь про дочь, но он ее
любит, любит, Нелли, и хочет с ней примириться; я знаю это, я все знаю! Это
так!.. Слышишь ли, Нелли?

     - Слышу, - произнесла она тем же шепотом. Я говорил ей, обливаясь
слезами. Она робко взглядывала на меня.

     - Веришь ли этому?

     - Верю.

     - Ну так я войду с тобой, посажу тебя, и тебя примут, обласкают и
начнут расспрашивать. Тогда я сам так подведу разговор, что тебя начнут
расспрашивать о том, как ты жила прежде: о твоей матери и о твоем дедушке.
Расскажи им, Нелли, все так, как ты мне рассказывала. Все, все расскажи,
просто и ничего не утаивая. Расскажи им, как твою мать оставил злой
человек, как она умирала в подвале у Бубновой, как вы с матерью вместе
ходили по улицам и просили милостыню; что говорила она тебе и о чем просила
тебя, умирая... Расскажи тут же и про дедушку. Расскажи, как он не хотел
прощать твою мать, и как она посылала тебя к нему в свой предсмертный час,
чтоб он пришел к ней простить ее, и как он не хотел... и как она умерла.
Все, все расскажи! И как расскажешь все это, то старик почувствует все это
и в своем сердце. Он ведь знает, что сегодня бросил ее Алеша и она
осталась, униженная и поруганная, одна, без помощи и без защиты, на
поругание своему врагу. Он все это знает... Нелли! спаси Наташу! Хочешь ли
ехать?

     - Да, - отвечала она, тяжело переводя дух и каким-то странным
взглядом, пристально и долго, посмотрев на меня; что-то похожее на укор
было в этом взгляде, и я почувствовал это в моем сердце.

     Но я не мог оставить мою мысль. Я слишком верил в нее. Я схватил за
руку Нелли, и мы вышли. Был уже третий час пополудни.. Находила туча. Все
последнее время погода стояла жаркая и удушливая, но теперь послышался
где-то далеко первый, ранний весенний гром. Ветер пронесся по пыльным
улицам.

     Мы сели на извозчика. Всю дорогу Нелли молчала, изредка только
взглядывала на меня все тем же странным и загадочным взглядом. Грудь ее
волновалась, и, придерживая ее на дрожках, я слышал, как в моей ладони
колотилось ее маленькое сердечко, как будто хотело выскочить вон.

                                    Глава VII

     Дорога мне казалась бесконечною. Наконец, мы приехали, и я вошел к
моим старикам с замиранием сердца. Я не знал, как выйду из их дома, но
знал, что мне во что бы то ни стало надо выйти с прощением и примирением.

     Был уже четвертый час. Старики сидели одни, по обыкновению. Николай
Сергеич был очень расстроен и болен и полулежал, протянувшись в своем
покойном кресле, бледный и изнеможенный, с головой, обвязанной платком.
Анна Андреевна сидела возле него, изредка примачивала ему виски уксусом и
беспрестанно, с пытливым и страдальческим видом, заглядывала ему в лицо,
что, кажется, очень беспокоило старика и даже досаждало ему. Он упорно
молчал, она не смела говорить. Наш внезапный приезд поразил их обоих. Анна
Андреевна чего-то вдруг испугалась, увидя меня с Нелли, и в первые минуты
смотрела на нас так, как будто в чем-нибудь вдруг почувствовала себя
виноватою.

     - Вот я привез к вам мою Нелли, - сказал я, входя. - Она надумалась и
теперь сама захотела к вам. Примите и полюбите...

     Старик подозрительно взглянул на меня, и уже по одному взгляду можно
было угадать, что ему все известно, то есть что Наташа теперь уже одна,
оставлена, брошена и, может быть, уже оскорблена. Ему очень хотелось
проникнуть в тайну нашего прибытия, и он вопросительно смотрел на меня и на
Нелли. Нелли дрожала, крепко сжимая своей рукой мою, смотрела в землю и
изредка только бросала кругом себя пугливый взгляд, как пойманный зверок.
Но скоро Анна Андреевна опомнилась и догадалась: она так и кинулась к
Нелли, поцеловала ее, приласкала, даже заплакала и с нежностью усадила ее
возле себя, не выпуская из своей руки ее руку. Нелли с любопытством и с
каким-то удивлением оглядела ее искоса.

     Но, обласкав и усадив Нелли подле себя, старушка уже и не знала
больше, что делать, и с наивным ожиданием стала смотреть на меня. Старик
поморщился, чуть ли не догадавшись, для чего я привел Нелли. Увидев, что я
замечаю его недовольную мину и нахмуренный лоб, он поднес к голове свою
руку и сказал мне отрывисто:

     - Голова болит, Ваня.

     Мы все еще сидели и молчали; я обдумывал, что начать. В комнате было
сумрачно; надвигалась черная туча, и вновь послышался отдаленный раскат
грома.

     - Гром-то как рано в эту весну, - сказал старик. - А вот в тридцать
седьмом году, помню, в наших местах был еще раньше.

     Анна Андреевна вздохнула.

     - Не поставить ли самоварчик? - робко спросила она; но никто ей не
ответил, и она опять обратилась к Нелли.

     - Как тебя, моя голубушка, звать? - спросила она ее.

     Нелли слабым голосом назвала себя и еще больше потупилась. Старик
пристально поглядел на нее.

     - Это Елена, что ли? - продолжала, оживляясь, старушка.

     - Да, - отвечала Нелли, и опять последовало минутное молчание.

     - У сестрицы Прасковьи Андреевны была племянница Елена, - проговорил
Николай Сергеич, - тоже Нелли звали. Я помню.

     - Что ж у тебя, голубушка, ни родных, ни отца, ни матери нету? -
спросила опять Анна Андреевна.

     - Нет, - отрывисто и пугливо прошептала Нелли.

     - Слышала я это, слышала. А давно ли матушка твоя померла?

     - Недавно.

     - Голубчик ты мой, сироточка, - продолжала старушка, жалостливо на нее
поглядывая. Николай Сергеич в нетерпении барабанил по столу пальцами.

     - Матушка-то твоя из иностранок, что ли, была? Так, что ли, вы
рассказывали, Иван Петрович? - продолжались робкие расспросы старушки.

     Нелли бегло взглянула на меня своими черными глазами, как будто
призывая меня на помощь. Она как-то неровно и тяжело дышала.

     - У ней, Анна Андреевна, - начал я, - мать была дочь англичанина и
русской, так что скорее была русская; Нелли же родилась за границей.

     - Как же ее матушка-то с супругом своим за границу поехала?

     Нелли вдруг вся вспыхнула. Старушка мигом догадалась, что обмолвилась,
и вздрогнула под гневным взглядом старика.

     Он строго посмотрел на нее и отворотился было к окну.

     - Ее мать была дурным и подлым человеком обманута, - произнес он,
вдруг обращаясь к Анне Андреевне. - Она уехала с ним от отца и передала
отцовские деньги любовнику; а тот выманил их у нее обманом, завез за
границу, обокрал и бросил. Один добрый человек ее не оставил и помогал ей
до самой своей смерти. А когда он умер, она, два года тому назад,
воротилась назад к отцу. Так, что ли, ты рассказывал, Ваня? - спросил он
отрывисто.

     Нелли в величайшем волнении встала с места и хотела было идти к
дверям.

     - Поди сюда, Нелли, - сказал старик, протягивая наконец ей руку. -
Сядь здесь, сядь возле меня, вот тут, - сядь! - Он нагнулся, поцеловал ее в
лоб и тихо начал гладить ее по головке. Нелли так вся и затрепетала... но
сдержала себя. Анна Андреевна а умилении, с радостною надеждою смотрела,
как ее Николай Сергеич приголубил наконец сиротку.

     - Я знаю, Нелли, что твою мать погубил злой человек, злой и
безнравственный, но знаю тоже, что она отца своего любила и почитала, - с
волнением произнес старик, продолжая гладить Нелли по головке и не стерпев,
чтоб не бросить нам в эту минуту этот вызов. Легкая краска покрыла его
бледные щеки; он старался не взглядывать на нас.

     - Мамаша любила дедушку больше, чем ее дедушка любил, - робко, но
твердо проговорила Нелли, тоже стараясь ни на кого не взглянуть.

     - А ты почему знаешь? - резко спросил старик, не выдержав, как
ребенок, и как будто сам стыдясь своего нетерпения.

     - Знаю, - отрывисто отвечала Нелли. - Он не принял матушку и...
прогнал ее...

     Я видел, что Николаю Сергеичу хотелось было что-то сказать, возразить,
сказать, например, что старик за дело не принял дочь, но он поглядел на нас
и смолчал.

     - Как же, где же вы жили-то, когда дедушка вас не принял? - спросила
Анна Андреевна, в которой вдруг родилось упорство и желание продолжать
именно на эту тему.

     - Когда мы приехали, то долго отыскивали дедушку, - отвечала Нелли, -
но никак не могли отыскать. Мамаша мне и сказала тогда, что дедушка был
прежде очень богатый и фабрику хотел строить, а что теперь он очень бедный,
потому что тот, с кем мамаша уехала, взял у ней все дедушкины деньги и не
отдал ей. Ока мне это сама сказала.

     - Гм... - отозвался старик.

     - И она говорила мне еще, - продолжала Нелли, все более и более
оживляясь и как будто желая возразить Николаю Сергеичу, но обращаясь к Анне
Андреевне, - она мне говорила, что дедушка на нее очень сердит, и что она
сама во всем перед ним виновата, и что нет у ней теперь на всей земле
никого, кроме дедушки. И когда говорила мне, то плакала... "Он меня не
простит, - говорила она, еще когда мы сюда ехали, - но, может быть, тебя
увидит и тебя полюбит, а за тебя и меня простит". Мамаша очень любила меня,
и когда это говорила, то всегда меня целовала, а к дедушке идти очень
боялась. Меня же учила молиться за дедушку, и сама молилась и много мне еще
рассказывала, как она прежде жила с дедушкой и как дедушка ее очень любил,
больше всех. Она ему на фортепьяно играла и книги читала по вечерам, а
дедушка ее целовал и много ей дарил... все дарил, так что один раз они и
поссорились, в мамашины именины; потому что дедушка думал, что мамаша еще
не знает, какой будет подарок, а мамаша уже давно узнала какой. Мамаше
хотелось серьги, а дедушка все нарочно обманывал ее и говорил, что подарит
не серьги, а брошку; и когда он принес серьги и как увидел, что мамаша уж
знает, что будут серьги, а не брошка, то рассердился за то, что мамаша
узнала, и половину дня не говорил с ней, а потом сам пришел ее целовать и
прощенья просить...

     Нелли рассказывала с увлечением, и даже краска заиграла на ее бледных
больных щечках.

     Видно было, что ее мамаша не раз говорила с своей маленькой Нелли о
своих прежних счастливых днях, сидя в своем угле, в подвале, обнимая и
целуя свою девочку (все, что у ней осталось отрадного в жизни) и плача над
ней, а в то же время и не подозревая, с какою силою отзовутся эти рассказы
ее в болезненно впечатлительном и рано развившемся сердце больного ребенка.

     Но увлекшаяся Нелли как будто вдруг опомнилась, недоверчиво
осмотрелась кругом и притихла. Старик наморщил лоб и снова забарабанил по
столу; у Анны Андреевны показалась на глазах слезинка, и она молча отерла
ее платком.

     - Мамаша приехала сюда очень больная, - прибавила Нелли тихим голосом,
- у ней грудь очень болела. Мы долго искали дедушку и не могли найти, а
сами нанимали в подвале, в углу.

     - В углу, больная-то! - вскричала Анна Андреевна.

     - Да... в углу... - отвечала Нелли. Мамаша была бедная. Мамаша мне
говорила, - прибавила она, оживляясь, - что не грех быть бедной, а что грех
быть богатым и обижать... и что ее бог наказывает.

     - Что же вы на Васильевском нанимали? Это там у Бубновой, что ли? -
спросил старик, обращаясь ко мне и стараясь выказать некоторую небрежность
в своем вопросе. Спросил же, как будто ему неловко было сидеть молча.

     - Нет, не там... а сперва в Мещанской, - отвечала Нелли. - Там было
очень темно и сыро, - продолжала она, помолчав, - и матушка очень заболела,
но еще тогда ходила. Я ей белье мыла, а она плакала. Там тоже жила одна
старушка, капитанша, и жил отставной чиновник, и все приходил пьяный, и
всякую ночь кричал и шумел. Я очень боялась его. Матушка брала меня к себе
на постель и обнимала меня, а сама вся, бывало, дрожит, а чиновник кричит и
бранится. Он хотел один раз прибить капитаншу, а та была старая старушка и
ходила с палочкой. Мамаше стало жаль ее, и она за нее заступилась; чиновник
и ударил мамашу, а я чиновника...

     Нелли остановилась. Воспоминание взволновало ее; глазки ее засверкали.

     - Господи боже мой! - вскричала Анна Андреевна, до последней степени
заинтересованная рассказом и не спускавшая глаз с Нелли, которая
преимущественно обращалась к ней.

     - Тогда мамаша вышла, - продолжала Нелли, - и меня увела с собой. Это
было днем. Мы всё ходили по улицам, до самого вечера, и мамаша все плакала
и все ходила, а меня вела за руку. Я очень устала; мы и не ели этот день. А
мамаша все сама с собой говорила и мне все говорила: "Будь бедная, Нелли, и
когда я умру, не слушай никого и ничего. Ни к кому не ходи; будь одна,
бедная, и работай, а нет работы, так милостыню проси, а к ним не ходи".
Только в сумерки мы переходили через одну большую улицу; вдруг мамаша
закричала: "Азорка! Азорка!" - и вдруг большая собака, без шерсти,
подбежала к мамаше, завизжала и бросилась к ней, а мамаша испугалась, стала
бледная, закричала и бросилась на колени перед высоким стариком, который
шел с палкой и смотрел в землю. А этот высокий старик и был дедушка, и
такой сухощавый, в дурном платье. Тут-то я в первый раз и увидала дедушку.
Дедушка тоже очень испугался и весь побледнел, и как увидал, что мамаша
лежит подле него и обхватила его ноги, - он вырвался, толкнул мамашу,
ударил по камню палкой и пошел скоро от нас. Азорка еще остался и все выл и
лизал мамашу, потом побежал к дедушке, схватил его за полу и потащил назад,
а дедушка его ударил палкой. Азорка опять к нам было побежал, да дедушка
кликнул его, он и побежал за дедушкой и все выл. А мамаша лежала как
мертвая, кругом народ собрался, полицейские пришли. Я все кричала и
подымала мамашу. Она и встала, огляделась кругом и пошла за мной. Я ее
повела домой. Люди на нас долго смотрели и все головой качали...

     Нелли приостановилась перевести дух и скрепить себя. Она была очень
бледна, но решительность сверкала в ее взгляде. Видно было, что она
решилась, наконец, все говорить. В ней было даже что-то вызывающее в эту
минуту.

     - Что ж, - заметил Николай Сергеич неровным голосом, с какою-то
раздражительною резкостью, - что ж, твоя мать оскорбила своего отца, и он
за дело отверг ее...

     - Матушка мне то же говорила, - резко подхватила Нелли, -