ой, на меня написанной, сердится на иные и
непременно хочет, чтоб я высоко поставил себя в литературе. Желания ее
выражаются до того сильно и настойчиво, что я даже удивляюсь теперешнему ее
направлению.

     - Ты только испишешься, Ваня, - говорит она мне, - изнасилуешь себя и
испишешься; а кроме того, и здоровье погубишь. Вон С***, тот в два года по
одной повести пишет, а N* в десять лет всего только один роман написал.
Зато как у них отчеканено, отделано! Ни одной небрежности не найдешь.

     - Да, они обеспечены и пишут не на срок; а я - почтовая кляча! Ну, да
это все вздор! Оставим это, друг мой. Что, нет ли нового?

     - Много. Во-первых, от него письмо.

     - Еще?

     - Еще. - И она подала мне письмо от Алеши. Это уже третье после
разлуки. Первое он написал еще из Москвы и написал точно в каком-то
припадке. Он уведомлял, что обстоятельства так сошлись, что ему никак
нельзя воротиться из Москвы в Петербург, как было проектировано при
разлуке. Во втором письме он спешил известить, что приезжает к нам на днях,
чтоб поскорей обвенчаться с Наташей, что это решено и никакими силами не
может быть остановлено. А между тем по тону всего письма было ясно, что он
в отчаянии, что посторонние влияния уже вполне отяготели над ним и что он
уже сам себе не верил. Он упоминал, между прочим, что Катя - его провидение
и что она одна утешает и поддерживает его. Я с жадностью раскрыл его
теперешнее третье письмо.

     Оно было на двух листах, написано отрывочно, беспорядочно, наскоро и
неразборчиво, закапано чернилами и слезами. Начиналось тем, что Алеша
отрекался от Наташи и уговаривал ее забыть его. Он силился доказать, что
союз их невозможен, что посторонние, враждебные влияния сильнее всего и
что, наконец, так и должно быть: и он и Наташа вместе будут несчастны,
потому что они неровня. Но он не выдержал и вдруг, бросив свои рассуждения
и доказательства, тут же, прямо, не разорвав и не отбросив первой половины
письма, признавался, что он преступник перед Наташей, что он погибший
человек и не в силах восстать против желаний отца, приехавшего в деревню.
Писал он, что не в силах выразить своих мучений; признавался, между прочим,
что вполне сознает в себе возможность составить счастье Наташи, начинал
вдруг доказывать, что они вполне ровня; с упорством, со злобою опровергал
доводы отца; в отчаянии рисовал картину блаженства всей жизни, которое
готовилось бы им обоим, ему и Наташе, в случае их брака, проклинал себя за
свое малодушие и - прощался навеки! Письмо было написано с мучением; он,
видимо, писал вне себя; у меня навернулись слезы... Наташа подала мне
другое письмо, от Кати. Это письмо пришло в одном конверте с Алешиным, но
особо запечатанное. Катя довольно кратко, в нескольких строках, уведомляла,
что Алеша действительно очень грустит, много плачет и как будто в отчаянии,
даже болен немного, но что она с ним и что он будет счастлив. Между прочим,
Катя силилась растолковать Наташе, чтоб она не подумала, что Алеша так
скоро мог утешиться и что будто грусть его не серьезна. "Он вас не забудет
никогда, - прибавляла Катя, - да и не может забыть никогда, потому что у
него не такое сердце; любит он вас беспредельно, будет всегда любить, так
что если разлюбит вас хоть когда-нибудь, если хоть когда-нибудь перестанет
тосковать при воспоминании о вас, то я сама разлюблю его за это тотчас
же..."

     Я возвратил Наташе оба письма; мы переглянулись с ней и не сказали ни
слова. Так было и при первых двух письмах, да и вообще о прошлом мы теперь
избегали говорить, как будто между нами это было условлено. Она страдала
невыносимо, я это видел, но не хотела высказываться даже и передо мной.
После возвращения в родительский дом она три недели вылежала в горячке и
теперь едва оправилась. Мы даже мало говорили и о близкой перемене нашей,
хотя она и знала, что старик получает место и что нам придется скоро
расстаться. Несмотря на то, она до того была ко мне нежна, внимательна, до
того занималась всем, что касалось до меня, во все это время; с таким
настойчивым, упорным вниманием выслушивала все, что я должен был ей
рассказывать о себе, что сначала мне это было даже тяжело: мне казалось,
что она хотела меня вознаградить за прошлое. Но эта тягость быстро исчезла:
я понял, что в ней совсем другое желание, что она просто любит меня, любит
бесконечно, не может жить без меня и не заботиться о всем, что до меня
касается, и я думаю, никогда сестра не любила до такой степени своего
брата, как Наташа любила меня. Я очень хорошо знал, что предстоявшая нам
разлука давила ее сердце, что Наташа мучилась; она знала тоже, что и я не
могу без нее жить; но мы об этом не говорили, хотя и подробно разговаривали
о предстоящих событиях...

     Я спросил о Николае Сергеиче.

     - Он скоро, я думаю, воротится, - отвечала Наташа, - - обещал к чаю.

     - Это он все о месте хлопочет?

     - Да; впрочем, место уж теперь без сомнения будет; да и уходить ему
было сегодня, кажется, незачем, - прибавила она в раздумье, - мог бы и
завтра.

     - Зачем же он ушел?

     - А потому что я письмо получила...

     - Он до того болен мной, - прибавила Наташа, помолчав, - что мне это
даже тяжело, Ваня. Он, кажется, и во сне только одну меня видит. Я уверена,
что он, кроме того: что со мной, как живу я, о чем теперь думаю? - ни о чем
более и не помышляет. Всякая тоска моя отзывается в нем. Я ведь вижу, как
он неловко иногда старается пересилить себя и показать вид, что обо мне не
тоскует, напускает на себя веселость, старается смеяться и нас смешить.
Маменька тоже в эти минуты сама не своя, и тоже не верит его смеху, и
вздыхает... Такая она неловкая... Прямая душа! - прибавила она со смехом. -
Вот как я получила сегодня письма, ему и понадобилось сейчас убежать, чтоб
не встречаться со мной глазами... Я его больше себя, больше всех на свете
люблю, Ваня, - прибавила она, потупив голову и сжав мою руку, - даже больше
тебя...

     Мы прошли два раза по саду, прежде чем она начала говорить.

     - У нас сегодня Маслобоев был и вчера тоже был, - сказала она.

     - Да, он в последнее время очень часто повадился к вам.

     - И знаешь ли, зачем он здесь? Маменька в него верует, как не знаю во
что. Она думает, что он до того все это знает (ну там законы и все это),
что всякое дело может обделать. Как ты думаешь, какая у ней теперь мысль
бродит? Ей, про себя, очень больно и жаль, что я не сделалась княгиней. Эта
мысль ей жить не дает, и, кажется, она вполне открылась Маслобоеву. С отцом
она боится говорить об этом и думает: не поможет ли ей в чем-нибудь
Маслобоев, нельзя ли как хоть по законам? Маслобоев, кажется, ей не
противоречит, а она его вином потчует, - прибавила с усмешкой Наташа.

     - От этого проказника станется. Да почему же ты знаешь?

     - Да ведь маменька мне сама проговорилась... намеками...

     - Что Нелли? Как она? - спросил я.

     - Я даже удивляюсь тебе, Ваня: до сих пор ты об ней не спросил! - с
упреком сказала Наташа.

     Нелли была идолом у всех в этом доме. Наташа ужасно полюбила ее, и
Нелли отдалась ей, наконец, всем своим сердцем. Бедное дитя! Она и не
ждала, что сыщет когда-нибудь таких людей, что найдет столько любви к себе,
и я с радостию видел, что озлобленное сердце размягчилось и душа отворилась
для нас всех. Она с каким-то болезненным жаром откликнулась на всеобщую
любовь, которою была окружена, в противоположность всему своему прежнему,
развившему в ней недоверие, злобу и упорство. Впрочем, и теперь Нелли долго
упорствовала, долго намеренно таила от нас слезы примирения, накипавшие в
ней, и, наконец, отдалась нам совсем. Она сильно полюбила Наташу, затем
старика. Я же сделался ей чем-то до того необходимым, что болезнь ее
усиливалась, если я долго не приходил. В последний раз, расставаясь на два
дня, чтоб кончить наконец запущенную мною работу, я должен был много
уговаривать ее... конечно, обиняками. Нелли все еще стыдилась слишком
прямого, слишком беззаветного проявления своего чувства...

     Она всех нас очень беспокоила. Молча и безо всяких разговоров решено
было, что она останется навеки в доме Николая Сергеича, а между тем отъезд
приближался, а ей становилось все хуже и хуже. Она заболела с того самого
дня, как мы пришли с ней тогда к старикам, в день примирения их с Наташей.
Впрочем, что ж я? Она и всегда была больна. Болезнь постепенно росла в ней
и прежде, но теперь начала усиливаться с чрезвычайною быстротою. Я не знаю
и не могу определить в точности ее болезни. Припадки, правда, повторялись с
ней несколько чаще прежнего; но, главное, какое-то изнурение и упадок всех
сил, беспрерывное лихорадочное и напряженное состояние - все это довело ее
в последние дни до того, что она уже не вставала с постели. И странно: чем
более одолевала ее болезнь, тем мягче, тем ласковее, тем открытее к нам
становилась Нелли. Три дня тому назад она поймала меня за руку, когда я
проходил мимо ее кроватки, и потянула меня к себе. В комнате никого не
было. Лицо ее было в жару (она ужасно похудела), глаза сверкали огнем. Она
судорожно-страстно потянулась ко мне, и когда я наклонился к ней, она
крепко обхватила мою шею своими смуглыми худенькими ручками и крепко
поцеловала меня, а потом тотчас же потребовала к себе Наташу; я позвал ее;
Нелли непременно хотелось, чтоб Наташа присела к ней на кровать и смотрела
на нее...

     - Мне самой на вас смотреть хочется, - сказала она. - Я вас вчера во
сне видела и сегодня ночью увижу... вы мне часто снитесь... всякую ночь...

     Ей, очевидно, хотелось что-то высказать, чувство давило ее; но она и
сама не понимала своих чувств и не знала, как их выразить...

     Николая Сергеича она любила почти более всех, кроме меня. Надо
сказать, что и Николай Сергеич чуть ли не так же любил ее, как и Наташу. Он
имел удивительное свойство развеселять и смешить Нелли. Только что он,
бывало, придет к ней, тотчас же и начинается смех и даже шалости. Больная
девочка развеселялась как ребенок, кокетничала с стариком, подсмеивалась
над ним, рассказывала ему свои сны и всегда что-нибудь выдумывала,
заставляла рассказывать и его, и старик до того был рад, до того был
доволен, смотря на свою "маленькую дочку Нелли", что каждый день все более
и более приходил от нее в восторг.

     - Ее нам всем бог послал в награду за наши страдания, - сказал он мне
раз, уходя от Нелли и перекрестив ее по обыкновению на ночь.

     Каждый день, по вечерам, когда мы все собирались вместе (Маслобоев
тоже приходил почти каждый вечер), приезжал иногда и старик доктор,
привязавшийся всею душою к Ихменевым; вывозили и Нелли в ее кресле к нам за
круглый стол. Дверь на балкон отворялась. Зеленый садик, освещенный
заходящим солнцем, был весь на виду. Из него пахло свежей зеленью и только
что распустившеюся сиренью. Нелли сидела в своем кресле, ласково на всех
нас посматривала и прислушивалась к нашему разговору. Иногда же оживлялась
и сама и неприметно начинала тоже что-нибудь говорить... Но в такие минуты
мы все слушали ее обыкновенно даже с беспокойством, потому что в ее
воспоминаниях были темы, которых нельзя было касаться. И я, и Наташа, и
Ихменевы чувствовали и сознавали всю нашу вину перед ней, в тот день, когда
она, трепещущая и измученная, должна была рассказать нам свою историю.
Доктор особенно был против этих воспоминаний, и разговор обыкновенно
старались переменить. В таких случаях Нелли старалась не показать нам, что
понимает наши усилия, и начинала смеяться с доктором или с Николаем
Сергеичем...

     И, однакож, ей делалось все хуже и хуже. Она стала чрезвычайно
впечатлительна. Сердце ее билось неправильно. Доктор сказал мне даже, что
она может умереть очень скоро.

     Я не говорил этого Ихменевым, чтоб не растревожить их. Николай Сергеич
был вполне уверен; что она выздоровеет к дороге.

     - Вот и папенька воротился, - сказала Наташа, заслышав его голос. -
Пойдем, Ваня.

     Николай Сергеич, едва переступив за порог, по обыкновению своему,
громко заговорил. Анна Андреевна так и замахала на него руками. Старик
тотчас же присмирел и, увидя меня и Наташу, шепотом и с уторопленным видом
стал нам рассказывать о результате своих похождений: место, о котором он
хлопотал, было за ним, и он очень был рад.

     - Через две недели можно и ехать, - сказал он, потирая руки, и
заботливо, искоса взглянул на Наташу. Но та ответила ему улыбкой и обняла
его, так что сомнения его мигом рассеялись.

     - Поедем, поедем, друзья мои, поедем! - заговорил он, обрадовавшись. -
Вот только ты, Ваня, только с тобой расставаться больно... (Замечу, что он
ни разу не предложил мне ехать с ними вместе, что, судя по его характеру,
непременно бы сделал... при других обстоятельствах, то есть если б не знал
моей любви к Наташе.)

     - Ну, что ж делать, друзья, что ж делать! Больно мне, Ваня; но
перемена места нас всех оживит... Перемена места - значит перемена всего! -
прибавил он, еще раз взглянув на дочь.

     Он верил в это и был рад своей вере.

     - А Нелли? - сказала Анна Андреевна.

     - Нелли? Что ж... она, голубчик мой, больна немножко, но к тому-то
времени уж наверно выздоровеет. Ей и теперь лучше: как ты думаешь, Ваня? -
проговорил он, как бы испугавшись, и с беспокойством смотрел на меня, точно
я-то и должен был разрешить его недоумения.

     - Что она? Как спала? Не было ли с ней чего? Не проснулась ли она
теперь? Знаешь что, Анна Андреевна: мы столик-то придвинем поскорей на
террасу, принесут самовар, придут наши, мы все усядемся, и Нелли к нам
выйдет... Вот и прекрасно. Да уж не проснулась ли она? Пойду я к ней.
Только посмотрю на нее... не разбужу, не беспокойся! - прибавил он, видя,
что Анна Андреевна снова замахала на него руками.

     Но Нелли уж проснулась. Через четверть часа мы все, по обыкновению,
сидели вокруг стола за вечерним самоваром.

     Нелли вывезли в креслах. Явился доктор, явился и Маслобоев. Он принес
для Нелли большой букет сирени; но сам был чем-то озабочен и как будто
раздосадован.

     Кстати: Маслобоев ходил чуть не каждый день. Я уже говорил, что все, и
особенно Анна Андреевна, чрезвычайно его полюбили, но никогда ни слова не
упоминалось у нас вслух об Александре Семеновне; не упоминал о ней и сам
Маслобоев. Анна Андреевна, узнав от меня, что Александра Семеновна еще не
успела сделаться его законной супругой, решила про себя, что и принимать ее
и говорить об ней в доме нельзя. Так и наблюдалось, и этим очень
обрисовывалась и сама Анна Андреевна. Впрочем, не будь у ней Наташи и,
главное, не случись того, что случилось, она бы, может быть, и не была так
разборчива.

     Нелли в этот вечер была как-то особенно грустна и даже чем-то
озабочена. Как будто она видела дурной сон и задумалась о нем. Но подарку
Маслобоева она очень обрадовалась и с наслаждением поглядывала на цветы,
которые поставили перед ней в стакане.

     - Так ты очень любишь цветочки, Нелли? - сказал старик. - Постой же! -
прибавил он с одушевлением, - завтра же... ну, да вот увидишь сама!..

     - Люблю, - отвечала Нелли, - и помню, как мы мамашу с цветами
встречали. Мамаша, еще когда мы были там (там значило теперь за границей),
была один раз целый месяц очень больна. Я и Генрих сговорились, что когда
она встанет и первый раз выйдет из своей спальни, откуда она целый месяц не
выходила, то мы и уберем все комнаты цветами. Вот мы так и сделали. Мамаша
сказала с вечера, что завтра утром она непременно выйдет вместе с нами
завтракать. Мы встали рано-рано. Генрих принес много цветов, и мы всю
комнату убрали зелеными листьями и гирляндами. И плющ был и еще такие
широкие листья, - уж не знаю, как они называются, - и еще другие листья,
которые за все цепляются, и белые цветы большие были, и нарциссы были, а я
их больше всех цветов люблю, и розаны были, такие славные розаны, и
много-много было цветов. Мы их все развесили в гирляндах и в горшках
расставили, и такие цветы тут были, что как целые деревья, в больших
кадках; их мы по углам расставили и у кресел мамаши, и как мамаша вышла, то
удивилась и очень обрадовалась, а Генрих был рад... Я это теперь помню...

     В этот вечер Нелли была как-то особенно слаба и слабонервна. Доктор с
беспокойством взглядывал на нее. Но ей очень хотелось говорить. И долго, до
самых сумерек, рассказывала она о своей прежней жизни там; мы ее не
прерывали. Там с мамашей и с Генрихом они много ездили, и прежние
воспоминания ярко восставали в ее памяти. Она с волнением рассказывала о
голубых небесах, о высоких горах, со снегом и льдами, которые она видела и
проезжала, о горных водопадах; потом об озерах и долинах Италии, о цветах и
деревьях, об сельских жителях, об их одежде и об их смуглых лицах и черных
глазах; рассказывала про разные встречи и случаи, бывшие с ними. Потом о
больших городах и дворцах, о высокой церкви с куполом, который весь вдруг
иллюминовался разноцветными огнями; потом об жарком, южном городе с
голубыми небесами и с голубым морем... Никогда еще Нелли не рассказывала
нам так подробно воспоминаний своих. Мы слушали ее с напряженным вниманием.
Мы все знали только до сих пор другие ее воспоминания - в мрачном, угрюмом
городе, с давящей, одуряющей атмосферой, с зараженным воздухом, с
драгоценными палатами, всегда запачканными грязью; с тусклым, бедным
солнцем и с злыми, полусумасшедшими людьми, от которых так много и она, и
мамаша ее вытерпели. И мне представилось, как они обе в грязном подвале, в
сырой сумрачный вечер, обнявшись на бедной постели своей, вспоминали о
своем прошедшем, о покойном Генрихе и о чудесах других земель...
Представилась мне и Нелли, вспоминавшая все это уже одна, без мамаши своей,
когда Бубнова побоями и зверскою жестокостью хотела сломить ее и принудить
на недоброе дело...

     Но наконец с Нелли сделалось дурно, и ее отнесли назад. Старик очень
испугался и досадовал, что ей дали так много говорить. С ней был какой-то
припадок, вроде обмирания. Этот припадок повторялся с ней уже несколько
раз. Когда он кончился, Нелли настоятельно потребовала меня видеть. Ей надо
было что-то сказать мне одному. Она так упрашивала об этом, что в этот раз
доктор сам настоял, чтоб исполнили ее желание, и все вышли из комнаты.

     - Вот что, Ваня, - сказала Нелли, когда мы остались вдвоем, - я знаю,
они думают, что я с ними поеду; но я не поеду, потому что не могу, и
останусь пока у тебя, и мне это надо было сказать тебе.

     Я стал было ее уговаривать; сказал, что у Ихменевых ее все так любят,
что ее за родную дочь почитают. Что все будут очень жалеть о ней. Что у
меня, напротив, ей тяжело будет жить и что хоть я и очень ее люблю, но что,
нечего делать, расстаться надо.

     - Нет, нельзя! - настойчиво ответила Нелли, - потому что я вижу часто
мамашу во сне, и она говорит мне, чтоб я не ездила с ними и осталась здесь;
она говорит, что я очень много согрешила, что дедушку одного оставила, и
все плачет, когда это говорит. Я хочу остаться здесь и ходить за дедушкой,
Ваня.

     - Но ведь твой дедушка уж умер, Нелли, - сказал я, выслушав ее с
удивлением.

     Она подумала и пристально посмотрела на меня.

     - Расскажи мне, Ваня, еще раз, - сказала она, - как дедушка умер. Все
расскажи и ничего не пропускай.

     Я был изумлен ее требованием, но, однакож, принялся рассказывать во
всей подробности. Я подозревал, что с нею бред или, по крайней мере, что
после припадка голова ее еще не совсем свежа.

     Она внимательно выслушала мой рассказ, и помню, как ее черные,
сверкающие больным, лихорадочным блеском глаза пристально и неотступно
следили за мной во все продолжение рассказа. В комнате было уже темно.

     - Нет, Ваня, он не умер! - сказала она решительно, все выслушав и еще
раз подумав. - Мамаша мне часто говорит о дедушке, и когда я вчера сказала
ей: "Да ведь дедушка умер", она очень огорчилась, заплакала и сказала мне,
что нет, что мне нарочно та