оворите? - начал он, с улыбкою смотря на нас. -
Сошлись и молчат.

     - Ах, Алеша, какой ты... мы сейчас, - отвечала Катя. - Нам ведь так
много надо переговорить вместе, Иван Петрович, что не знаю, с чего и
начать. Мы очень поздно знакомимся; надо бы раньше, хоть я вас и
давным-давно знаю. И так мне хотелось вас видеть. Я даже думала вам письмо
написать...

     - О чем? - спросил я, невольно улыбаясь.

     - Мало ли о чем, - отвечала она серьезно. - Вот хоть бы о том, правду
ли он рассказывает про Наталью Николаевну, что она не оскорбляется, когда
он ее в такое время оставляет одну? Ну, можно ли так поступать, как он? Ну,
зачем ты теперь здесь, скажи, пожалуйста?

     - Ах, боже мой, да я сейчас и поеду. Я ведь сказал, что здесь только
одну минутку пробуду, на вас обоих посмотрю, как вы вместе будете говорить,
а там и туда.

     - Да что мы вместе, ну вот и сидим, - видел? И всегда-то он такой, -
прибавила она, слегка краснея и указывая мне на него пальчиком. - "Одну
минутку, говорит, только одну минутку", а смотришь, и до полночи просидел,
а там уж и поздно. "Она, говорит, не сердится, она добрая", - вот он как
рассуждает! Ну, хорошо ли это, ну, благородно ли?

     - Да я, пожалуй, поеду, - жалобно отвечал Алеша, - только мне бы очень
хотелось побыть с вами...

     - А что тебе с нами? Нам, напротив, надо о многом наедине
переговорить. Да послушай, ты не сердись; это необходимость - пойми
хорошенько.

     - Если необходимость, то я сейчас же... чего же тут сердиться. Я
только на минуточку к Левиньке, а там тотчас и к ней. Вот что, Иван
Петрович, - продолжал он, взяв свою шляпу, - вы знаете, что отец хочет
отказаться от денег, которые выиграл по процессу с Ихменева.

     - Знаю, он мне говорил.

     - Как благородно он это делает. Вот Катя не верит, что он делает
благородно. Поговорите с ней об этом. Прощай, Катя, и, пожалуйста, не
сомневайся, что я люблю Наташу. И зачем вы все навязываете мне эти условия,
упрекаете меня, следите за мной, - точно я у вас под надзором! Она знает,
как я ее люблю, и уверена во мне, и я уверен, что она во мне уверена. Я
люблю ее безо всего, безо всяких обязательств. Я не знаю, как я ее люблю.
Просто люблю. И потому нечего меня допрашивать, как виноватого. Вот спроси
Ивана Петровича, теперь уж он здесь и подтвердит тебе, что Наташа ревнива и
хоть очень любит меня, но в любви ее много эгоизма, потому что она ничем не
хочет для меня пожертвовать.

     - Как это? - спросил я в удивлении, не веря ушам своим.

     - Что ты это, Алеша? - чуть не вскрикнула Катя, всплеснув своими
руками.

     - Ну да; что ж тут удивительного? Иван Петрович знает. Она все
требует, чтоб я с ней был. Она хоть и не требует этого, но видно, что ей
этого хочется.

     - И не стыдно, не стыдно это тебе! - сказала Катя, вся загоревшись от
гнева.

     - Да что же стыдно-то? Какая ты, право, Катя! Я ведь люблю ее больше,
чем она думает, а если б она любила меня настоящим образом, так, как я ее
люблю, то, наверно, пожертвовала бы мне своим удовольствием. Она, правда, и
сама отпускает меня, да ведь я вижу по лицу, что это ей тяжело, стало быть,
для меня все равно что и не отпускает.

     - Нет, это неспроста! - вскричала Катя, снова обращаясь ко мне с
сверкающим гневным взглядом. - Признавайся, Алеша, признавайся сейчас, это
все наговорил тебе отец? Сегодня наговорил? И, пожалуйста, не хитри со
мной: я тотчас узнаю! Так или нет?

     - Да, говорил, - отвечал смущенный Алеша, - что ж тут такого? Он
говорил со мной сегодня так ласково, так по-дружески, а ее все мне хвалил,
так что я даже удивился: она его так оскорбила, а он ее же так хвалит.

     - А вы, вы и поверили, - сказал я, - вы, которому она отдала все, что
могла отдать, и даже теперь, сегодня же все ее беспокойство было об вас,
чтоб вам не было как-нибудь скучно, чтоб как-нибудь не лишить вас
возможности видеться с Катериной Федоровной! Она сама мне это говорила
сегодня. И вдруг вы поверили фальшивым наговорам! Не стыдно ли вам?

     - Неблагодарный! Да что, ему никогда ничего не стыдно! - проговорила
Катя, махнув на него рукой, как будто на совершенно потерянного человека.

     - Да что вы в самом деле! - продолжал Алеша жалобным голосом. - И
всегда-то ты такая, Катя! Всегда ты во мне одно худое подозреваешь... Уж не
говорю про Ивана Петровича! Вы думаете, я не люблю Наташу. Я не к тому
сказал, что она эгоистка. Я хотел только сказать, что она меня уж слишком
любит, так что уж из меры выходит, а от этого и мне и ей тяжело. А отец
меня никогда не проведет, хоть бы и хотел. Не дамся. Он вовсе не говорил,
что она эгоистка, в дурном смысле слова; я ведь понял. Он именно сказал
точь-в-точь так же, как я теперь передал: что она до того уж слишком меня
любит, до того сильно, что уж это выходит просто эгоизм, так что и мне и ей
тяжело, а впоследствии и еще тяжелее мне будет. Что ж, ведь это он правду
сказал, меня любя, и это вовсе не значит, что он обижал Наташу; напротив,
он видел в ней самую сильную любовь, любовь без меры, до невозможности...

     Но Катя прервала его и не дала ему кончить. Она с жаром начала укорять
его, доказывать, что отец для того и начал хвалить Наташу, чтоб обмануть
его видимою добротою, и все это с намерением расторгнуть их связь, чтоб
невидимо и неприметно вооружить против нее самого Алешу. Она горячо и умно
вывела, как Наташа любила его, как никакая любовь не простит того, что он с
ней делает, - и что настоящий-то эгоист и есть он сам, Алеша. Мало-помалу
Катя довела его до ужасной печали и до полного раскаяния; он сидел подле
нас, смотря в землю, уже ничего не отвечая, совершенно уничтоженный и с
страдальческим выражением в лице. Но Катя была неумолима. Я с крайним
любопытством всматривался в нее. Мне хотелось поскорее узнать эту странную
девушку. Она была совершенный ребенок, но какой-то странный, убежденный
ребенок, с твердыми правилами и с страстной, врожденной любовью к добру и к
справедливости. Если ее действительно можно было назвать еще ребенком, то
она принадлежала к разряду задумывающихся детей, довольно многочисленному в
наших семействах. Видно было, что она уже много рассуждала. Любопытно было
бы заглянуть в эту рассуждающую головку и подсмотреть, как смешивались там
совершенно детские идеи и представления с серьезно выжитыми впечатлениями и
наблюдениями жизни (потому что Катя уже жила), а вместе с тем и с идеями,
еще ей не знакомыми, не выжитыми ею, но поразившими ее отвлеченно, книжно,
которых уже должно было быть очень много и которые она, вероятно, принимала
за выжитые ею самою. Во весь этот вечер и впоследствии, мне кажется, я
довольно хорошо изучил ее. Сердце в ней было пылкое и восприимчивое. Она в
иных случаях как будто пренебрегала уменьем владеть собою, ставя прежде
всего истину, а всякую жизненную выдержку считала за условный предрассудок
и, кажется, тщеславилась таким убеждением, что случается со многими пылкими
людьми, даже и не в очень молодых годах. Но это-то и придавало ей какую-то
особенную прелесть. Она очень любила мыслить и добиваться истины, но была
до того не педант, до того с ребяческими, детскими выходками, что вы с
первого взгляда начинали любить в ней все ее оригинальности и мириться с
ними. Я вспомнил Левиньку и Бориньку, и мне показалось, что все это
совершенно в порядке вещей. И странно: лицо ее, в котором я не заметил
ничего особенно прекрасного с первого взгляда, в этот же вечер поминутно
становилось для меня все прекраснее и привлекательнее. Это наивное
раздвоение ребенка и размышляющей женщины, эта детская и в высшей степени
правдивая жажда истины и справедливости и непоколебимая вера в свои
стремления - все это освещало ее лицо каким-то прекрасным светом
искренности, придавало ему какую-то высшую, духовную красоту, и вы начинали
понимать, что не так скоро можно исчерпать все значение этой красоты,
которая не поддается вся сразу каждому обыкновенному, безучастному взгляду.
И я понял, что Алеша должен был страстно привязаться к ней. Если он не мог
сам мыслить и рассуждать, то любил именно тех, которые за него мыслили и
даже желали, - а Катя уже взяла его под опеку. Сердце его было благородно и
неотразимо, разом покорялось всему, что было честно и прекрасно, а Катя уже
много и со всею искренностью детства и симпатии перед ним высказалась. У
него не было ни капли собственной воли; у ней было очень много настойчивой,
сильно и пламенно настроенной воли, а Алеша мог привязаться только к тому,
кто мог им властвовать и даже повелевать. Этим отчасти привязала его к себе
Наташа, в начале их связи, но в Кате было большое преимущество перед
Наташей - то, что она сама была еще дитя и, кажется, еще долго должна была
оставаться ребенком. Эта детскость ее, ее яркий ум и в то же время
некоторый недостаток рассудка - все это было как-то более сродни для Алеши.
Он чувствовал это, и потому Катя влекла его к себе все сильней и сильней. Я
уверен, что когда они говорили между собой наедине, то рядом с серьезными
"пропагандными" разговорами Кати дело, может быть, доходило у них и до
игрушек. И хоть Катя, вероятно, очень часто журила Алешу и уже держала его
в руках, но ему, очевидно, было с ней легче, чем с Наташей. Они были более
пара друг другу, а это было главное.

     - Полно, Катя, полно, довольно; ты всегда права выходишь, а я нет. Это
потому, что в тебе душа чище моей, - сказал Алеша, вставая и подавая ей на
прощанье руку. - Сейчас же и к ней, и к Левиньке не заеду...

     - И нечего тебе у Левиньки делать; а что теперь слушаешься и едешь, то
в этом ты очень мил.

     - А ты в тысячу раз всех милее, - отвечал грустный Алеша. - Иван
Петрович, мне нужно вам два слова сказать.

     Мы отошли на два шага.

     - Я сегодня бесстыдно поступил, - прошептал он мне, - я низко
поступил, я виноват перед всеми на свете, а перед ними обеими больше всего.
Сегодня отец после обеда познакомил меня с Александриной (одна француженка)
- очаровательная женщина. Я... увлекся и... ну, уж что тут говорить, я
недостоин быть вместе с ними... Прощайте, Иван Петрович!

     - Он добрый, он благородный, - поспешно начала Катя, когда я уселся
опять подле нее, - но мы об нем потом будем много говорить; а теперь нам
прежде всего нужно условиться: вы как считаете князя?

     - Очень нехорошим человеком.

     - И я тоже. Следственно, мы в этом согласны, а потому нам легче будет
судить. Теперь о Наталье Николаевне... Знаете, Иван Петрович, я теперь как
впотьмах, я вас ждала, как света. Вы мне все это разъясните, потому что в
самом-то главном пункте я сужу по догадкам, из того, что мне рассказывал
Алеша. А больше не от кого было узнать. Скажите же, во-первых (это
главное), как по вашему мнению: будут Алеша и Наташа вместе счастливы или
нет? Это мне прежде всего нужно знать для окончательного моего решения,
чтоб уж самой знать, как поступать.

     - Как же можно об этом сказать наверно?..

     - Да, разумеется, не наверно, - перебила она, - а как вам кажется? -
потому что вы очень умный человек.

     - По-моему, они не могут быть счастливы.

     - Почему же?

     - Они не пара.

     - Я так и думала! - И она сложила ручки, как бы в глубокой тоске.

     - Расскажите подробнее. Слушайте: я ужасно желаю видеть Наташу, потому
что мне много надо с ней переговорить, и мне кажется, что мы с ней все
решим. А теперь я все ее представляю себе в уме: она должна быть ужасно
умна, серьезная, правдивая и прекрасная собой. Ведь так?

     - Так.

     - Так и я была уверена. Ну, так если она такая, как же она могла
полюбить Алешу, такого мальчика? Объясните мне это; я часто об этом думаю.

     - Этого нельзя объяснить, Катерина Федоровна; трудно представить, за
что и как можно полюбить. Да, он ребенок. Но знаете ли, как можно полюбить
ребенка? (Сердце мое размягчилось, глядя на нее и на ее глазки, пристально,
с глубоким, серьезным и нетерпеливым вниманием устремленные на меня.) И чем
больше Наташа сама не похожа на ребенка, - продолжал я, - чем серьезнее
она, тем скорее она могла полюбить его. Он правдив, искренен, наивен
ужасно, а иногда грациозно наивен. Она, может быть, полюбила его - как бы
это сказать?.. Как будто из какой-то жалости. Великодушное сердце может
полюбить из жалости... Впрочем, я чувствую, что я вам ничего не могу
объяснить, но зато спрошу вас самих: ведь вы его любите?

     Я смело задал ей этот вопрос и чувствовал, что поспешностью такого
вопроса я не могу смутить беспредельной, младенческой чистоты этой ясной
души.

     - Ей-богу, еще не знаю, - тихо отвечала она мне, светло смотря мне в
глаза, - но, кажется, очень люблю...

     - Ну, вот видите. А можете ли изъяснить, за что его любите?

     - В нем лжи нет, - отвечала она, подумав, - и когда он посмотрит прямо
в глаза и что-нибудь говорит мне при этом, то мне это очень нравится...
Послушайте, Иван Петрович, вот я с вами говорю об этом, я девушка, а вы
мужчина; хорошо ли я это делаю или нет?

     - Да что же тут такого?

     - То-то. Разумеется, что же тут такого? А вот они (она указала глазами
на группу, сидевшую за самоваром), они, наверно, сказали бы, что это
нехорошо. Правы они или нет?

     - Нет! Ведь вы не чувствуете в сердце, что поступаете дурно, стало
быть...

     - Так я и всегда делаю, - перебила она, очевидно спеша как можно
больше наговориться со мною, - как только я в чем смущаюсь, сейчас спрошу
свое сердце, и коль оно спокойно, то и я спокойна. Так и всегда надо
поступать. И я потому с вами говорю так совершенно откровенно, как будто
сама с собою, что, во-первых, вы прекрасный человек, и я знаю вашу прежнюю
историю с Наташей до Алеши, и я плакала, когда слушала.

     - А вам кто рассказывал?

     - Разумеется, Алеша, и сам со слезами рассказывал: это было ведь
хорошо с его стороны, и мне очень понравилось. Мне кажется, он вас больше
любит, чем вы его, Иван Петрович. Вот эдакими-то вещами он мне и нравится.
Ну, а во-вторых, я потому с вами так прямо говорю, как сама с собою, что вы
очень умный человек и много можете мне дать советов и научить меня.

     - Почему же вы знаете, что я до того умен, что могу вас учить?

     - Ну вот; что это вы! - Она задумалась.

     - Я ведь только так об этом заговорила; будемте говорить о самом
главном. Научите меня, Иван Петрович: вот я чувствую теперь, что я Наташина
соперница, я ведь это знаю, как же мне поступать? Я потому и спросила вас:
будут ли они счастливы. Я об этом день и ночь думаю. Положение Наташи
ужасно, ужасно! Ведь он совсем ее перестал любить, а меня все больше и
больше любит. Ведь так?

     - Кажется, так.

     - И ведь он ее не обманывает. Он сам не знает, что перестает любить, а
она наверно это знает. Каково же она мучается!

     - Что же вы хотите делать, Катерина Федоровна?

     - Много у меня проектов, - отвечала она серьезно, - а между тем я все
путаюсь. Потому-то и ждала вас с таким нетерпением, чтоб вы мне все это
разрешили. Вы все это гораздо лучше меня знаете. Ведь вы для меня теперь
как будто какой-то бог. Слушайте, я сначала так рассуждала: если они любят
друг друга, то надобно, чтоб они были счастливы, и потому я должна собой
пожертвовать и им помогать. Ведь так!

     - Я знаю, что вы и пожертвовали собой.

     - Да, пожертвовала, а потом как он начал приезжать ко мне и все больше
и больше меня любить, так я стала задумываться про себя и все думаю:
пожертвовать или нет? Ведь это очень худо, не правда ли?

     - Это естественно, - отвечал я, - так должно быть... и вы не виноваты.

     - Не думаю; это вы потому говорите, что очень добры. А я так думаю,
что у меня сердце не совсем чистое. Если б было чистое сердце, я бы знала,
как решить. Но оставим это! Потом я узнала побольше об их отношениях от
князя, от maman, от самого Алеши и догадалась, что они не ровня; вы вот
теперь подтвердили. Я и задумалась еще больше: как же теперь? Ведь если они
будут несчастливы, так ведь им лучше разойтись; а потом и положила:
расспросить вас подробнее обо всем и поехать самой к Наташе, а уж с ней и
решить все дело.

     - Но как же решить-то, вот вопрос?

     - Я так и скажу ей: "Ведь вы его любите больше всего, а потому и
счастье его должны любить больше своего; следственно, должны с ним
расстаться".

     - Да, но каково же ей будет это слышать? А если она согласится с вами,
то в силах ли она будет это сделать?

     - Вот об этом-то я и думаю день и ночь и... и...

     И она вдруг заплакала.

     - Вы не поверите, как мне жалко Наташу, - прошептала она дрожавшими от
слез губками.

     Нечего было тут прибавлять. Я молчал, и мне самому хотелось заплакать,
смотря на нее, так, от любви какой-то. Что за милый был это ребенок! Я уж
не спрашивал ее, почему она считает себя способною сделать счастье Алеши.

     - Вы ведь любите музыку? - спросила она, несколько успокоившись, еще
задумчивая от недавних слез.

     - Люблю, - отвечал я с некоторым удивлением.

     - Если б было время, я бы вам сыграла Третий концерт Бетховена. Я его
теперь играю. Там все эти чувства... точно так же, как я теперь чувствую.
Так мне кажется. Но это в другой раз; а теперь надо говорить.

     Начались у нас переговоры о том, как ей видеться с Наташей и как это
все устроить. Она объявила мне, что за ней присматривают, хотя мачеха ее
добрая и любит ее, но ни за что не позволит ей познакомиться с Натальей
Николаевной; а потому она и решилась на хитрость. Поутру она иногда ездит
гулять, почти всегда с графиней. Иногда же графиня не ездит с нею, а
отпускает ее одну с француженкой, которая теперь больна. Бывает же это,
когда у графини болит голова; а потому и ждать надо, когда у ней заболит
голова. А до этого она уговорит свою француженку (что-то вроде компаньонки,
старушка), потому что француженка очень добра. В результате выходило, что
никак нельзя было определить заранее дня, назначенного для визита к Наташе.

     - С Наташей вы познакомитесь и не будете раскаиваться, - сказал я. -
Она вас сама очень хочет узнать, и это нужно хоть для того только, чтоб ей
знать, кому она передает Алешу. О деле же этом не тоскуйте очень. Время и
без ваших забот решит. Ведь вы едете в деревню?

     - Да, скоро, может быть через месяц, - отвечала она, - и я знаю, что
на этом настаивает князь.

     - Как вы думаете, поедет с вами Алеша?

     - Вот и я об этом думала! - проговорила она, пристально смотря на
меня. - Ведь он поедет.

     - Поедет.

     - Боже мой, что из этого всего выйдет - не знаю. Послушайте, Иван
Петрович. Я вам обо всем буду писать, буду часто писать и много. Уж я
теперь пошла вас мучить. Вы часто будете к нам приходить?

     - Не знаю, Катерина Федоровна:это зависит от обстоятельств. Может
быть, и совсем не буду ходить.

     - Почему же?

     - Это будет зависеть от разных причин, а главное, от отношений моих с
князем.

     - Это нечестный человек, - сказала решительно Катя. - А знаете, Иван
Петрович, что если б я к вам приехала! Это хорошо бы было или не хорошо?

     - Как вы сами думаете?

     - Я думаю, что хорошо. Так, навестила бы вас... - прибавила она,
улыбнувшись. - Я ведь к тому говорю, что я, кроме того, что вас уважаю, - я
вас очень люблю... И у вас научиться многому можно. А я вас люблю... И ведь
это не стыдно, что я вам про все это говорю?

     - Чего же стыдно? Вы сами мне уже дороги, как родная.

     - Ведь вы хотите быть моим другом?

     - О да, да! - отвечал я.

     - Ну, а они непременно бы сказали, что стыдно и не следует так
поступать молодой девушке, - заметила она, снова указав мне на собеседников
у чайного стола. Замечу здесь, что князь, кажется, нарочно оставил нас
одних вдоволь наговориться.

     - Я ведь знаю очень хорошо, - прибавила она, - князю хочется моих
денег. Про меня они думают, что я совершенный ребенок, и даже мне прямо это
говорят. Я же не думаю этого. Я уж