и плакала. Я стал
перед ней на колени, взял ее руки и начал целовать их. Она вырвала у меня
руки и зарыдала еще сильнее. Я не знал, что и говорить. В эту минуту вошел
старик Ихменев.

     - А я к тебе по делу, Иван, здравствуй! - сказал он, оглядывая нас
всех и с удивлением видя меня на коленях. Старик был болен все последнее
время. Он был бледен и худ, но, как будто храбрясь перед кем-то, презирал
свою болезнь, не слушал увещаний Анны Андреевны, не ложился, а продолжал
ходить по своим делам.

     - Прощайте покамест, - сказала Александра Семеновна, пристально
посмотрев на старика. - Мне Филипп Филиппыч приказал как можно скорее
воротиться. Дело у нас есть. А вечером, в сумерки, приеду к вам, часика два
посижу.

     - Кто такая? - шепнул мне старик, по-видимому думая о другом. Я
объяснил.

     - Гм. А вот я по делу, Иван...

     Я знал, по какому он делу, и ждал его посещения. Он пришел
переговорить со мной и с Нелли и перепросить ее у меня. Анна Андреевна
соглашалась наконец взять в дом сиротку. Случилось это вследствие наших
тайных разговоров: я убедил Анну Андреевну и сказал ей, что вид сиротки,
которой мать была тоже проклята своим отцом, может быть, повернет сердце
нашего старика на другие мысли. Я так ярко разъяснил ей свой план, что она
теперь сама уже стала приставать к мужу, чтоб взять сиротку. Старик с
готовностью принялся за дело: ему хотелось, во-первых, угодить своей Анне
Андреевне, а во-вторых, у него были свои особые соображения... Но все это я
объясню потом подробнее...

     Я сказал уже, что Нелли не любила старика еще с первого его посещения.
Потом я заметил, что даже какая-то ненависть проглядывала в лице ее, когда
произносили при ней имя Ихменева. Старик начал дело тотчас же, без
околичностей. Он прямо подошел к Нелли, которая все еще лежала, скрыв лицо
свое в подушках, и взяв ее за руку, спросил: хочет ли она перейти к нему
жить вместо дочери?

     - У меня была дочь, я ее любил больше самого себя, - заключил старик,
- но теперь ее нет со мной. Она умерла. Хочешь ли ты заступить ее место в
моем доме и... в моем сердце?

     И в его глазах, сухих и воспаленных от лихорадочного жара, накипела
слеза.

     - Нет, не хочу, - отвечала Нелли, не подымая головы.

     - Почему же, дитя мое? У тебя нет никого. Иван не может держать тебя
вечно при себе, а у меня ты будешь как в родном доме.

     - Не хочу, потому что вы злой. Да, злой, злой, - прибавила она,
подымая голову и садясь на постели против старика. - Я сама злая, и злее
всех, но вы еще злее меня!.. - Говоря это, Нелли побледнела, глаза ее
засверкали; даже дрожавшие губы ее побледнели и искривились от прилива
какого-то сильного ощущения. Старик в недоумении смотрел на нее.

     - Да, злее меня, потому что вы не хотите простить свою дочь; вы хотите
забыть ее совсем и берете к себе другое дитя, а разве можно забыть свое
родное дитя? Разве вы будете любить меня? Ведь как только вы на меня
взглянете, так и вспомните, что я вам чужая и что у вас была своя дочь,
которую вы сами забыли, потому что вы жестокий человек. А я не хочу жить у
жестоких людей, не хочу, не хочу!.. - Нелли всхлипнула и мельком взглянула
на меня.

     - Послезавтра Христос воскрес, все целуются и обнимаются, все мирятся,
все вины прощаются... Я ведь знаю... Только вы один, вы... у! жестокий!
Подите прочь!

     Она залилась слезами. Эту речь она, кажется, давно уже сообразила и
вытвердила, на случай если старик еще раз будет ее приглашать к себе.
Старик был поражен и побледнел. Болезненное ощущение выразилось в лице его.

     - И к чему, к чему, зачем обо мне все так беспокоятся? Я не хочу, не
хочу! - вскрикнула вдруг Нелли в каком-то исступлении, - я милостыню пойду
просить!

     - Нелли, что с тобой? Нелли, друг мой! - вскрикнул я невольно, но
восклицанием моим только подлил к огню масла.

     - Да, я буду лучше ходить по улицам и милостыню просить, а здесь не
останусь, - кричала она, рыдая. - И мать моя милостыню просила, а когда
умирала, сама сказала мне: будь бедная и лучше милостыню проси, чем...
Милостыню не стыдно просить: я не у одного человека прошу, я у всех прошу,
а все не один человек; у одного стыдно, а у всех не стыдно; так мне одна
нищенка говорила; ведь я маленькая, мне негде взять. Я у всех и прошу. А
здесь я не хочу, не хочу, не хочу, я злая; я злее всех; вот какая я злая!

     И Нелли вдруг совершенно неожиданно схватила со столика чашку и
бросила ее об пол.

     - Вот теперь и разбилась, - прибавила она, с каким-то вызывающим
торжеством смотря на меня. - Чашек-то всего две, - прибавила она, - я и
другую разобью... Тогда из чего будете чай-то пить?

     Она была как взбешенная и как будто сама ощущала наслаждение в этом
бешенстве, как будто сама сознавала, что это и стыдно и нехорошо, и в то же
время как будто поджигала себя на дальнейшие выходки.

     - Она больна у тебя, Ваня, вот что, - сказал старик, - или... я уж и
не понимаю, что это за ребенок. Прощай!

     Он взял свою фуражку и пожал мне руку. Он был как убитый; Нелли
страшно оскорбила его; все поднялось во мне:

     - И не пожалела ты его, Нелли! - вскричал я, когда мы остались одни, -
и не стыдно, не стыдно тебе! Нет, ты не добрая, ты и вправду злая! - и как
был без шляпы, так и побежал я вслед за стариком. Мне хотелось проводить
его до ворот и хоть два слова сказать ему в утешение. Сбегая с лестницы, я
как будто еще видел перед собой лицо Нелли, страшно побледневшее от моих
упреков.

     Я скоро догнал моего старика.

     - Бедная девочка оскорблена, и у ней свое горе, верь мне, Иван; а я ей
о своем стал расписывать, - сказал он, горько улыбаясь. - Я растравил ее
рану. Говорят, сытый голодного не разумеет; а я, Ваня, прибавлю, что и
голодный голодного не всегда поймет. Ну, прощай!

     Я было заговорил о чем-то постороннем, но старик только рукой махнул.

     - Полно меня-то утешать; лучше смотри, чтоб твоя-то не убежала от
тебя; она так и смотрит, - прибавил он с каким-то озлоблением и пошел от
меня скорыми шагами, помахивая и постукивая своей палкой по тротуару.

     Он и не ожидал, что будет пророком.

     Что сделалось со мной, когда, воротясь к себе, я, к ужасу моему, опять
не нашел дома Нелли! Я бросился в сени, искал ее на лестнице, кликал,
стучался даже у соседей и спрашивал о ней; поверить я не мог и не хотел,
что она опять бежала. И как она могла убежать? Ворота в доме одни; она
должна была пройти мимо нас, когда я разговаривал с стариком. Но скоро, к
большому моему унынию, я сообразил, что она могла прежде спрятаться
где-нибудь на лестнице и выждать, пока я пройду обратно домой, а потом
бежать, так что я никак не мог ее встретить. Во всяком случае, она не могла
далеко уйти.

     В сильном беспокойстве выбежал я опять на поиски, оставив на всякий
случай квартиру отпертою.

     Прежде всего я отправился к Маслобоевым. Маслобоевых я не застал дома,
ни его, ни Александры Семеновны. Оставив у них записку, в которой извещал
их о новой беде, и прося, если к ним придет Нелли, немедленно дать мне
знать, я пошел к доктору; того тоже не было дома, служанка объявила мне,
что, кроме давешнего посещения, другого не было. Что было делать? Я
отправился к Бубновой и узнал от знакомой мне гробовщицы, что хозяйка со
вчерашнего дня сидит за что-то в полиции, а Нелли там с тех пор и не
видали. Усталый, измученный, я побежал опять к Маслобоевым; тот же ответ:
никого не было, да и они сами еще не возвращались. Записка моя лежала на
столе. Что было мне делать?

     В смертельной тоске возвращался я к себе домой поздно вечером. Мне
надо было в этот вечер быть у Наташи; она сама звала меня еще утром. Но я
даже и не ел ничего в этот день; мысль о Нелли возмущала всю мою душу. "Что
же это такое? - думал я. - Неужели ж это такое мудреное следствие болезни?
Уж не сумасшедшая ли она или сходит с ума? Но, боже мой, где она теперь,
где я сыщу ее!"

     Только что я это воскликнул, как вдруг увидел Нелли, в нескольких
шагах от меня, на В-м мосту. Она стояла у фонаря и меня не видела. Я хотел
бежать к ней, но остановился. "Что ж это она здесь делает?" - подумал я в
недоумении и, уверенный, что теперь уж не потеряю ее, решился ждать и
наблюдать за ней. Прошло минут десять, она все стояла, посматривая на
прохожих. Наконец прошел один старичок, хорошо одетый, и Нелли подошла к
нему: тот, не останавливаясь, вынул что-то из кармана и подал ей. Она ему
поклонилась. Не могу выразить, что почувствовал я в это мгновение.
Мучительно сжалось мое сердце; как будто что-то дорогое, что я любил,
лелеял и миловал, было опозорено и оплевано передо мной в эту минуту, но
вместе с тем и слезы потекли из глаз моих.

     Да, слезы о бедной Нелли, хотя я в то же время чувствовал непримиримое
негодование: она не от нужды просила; она была не брошенная, не оставленная
кем-нибудь на произвол судьбы; бежала не от жестоких притеснителей, а от
друзей своих, которые ее любили и лелеяли. Она как будто хотела кого-то
изумить или испугать своими подвигами; точно она хвасталась перед кем-то?
Но что-то тайное зрело в ее душе... Да, старик был прав; она оскорблена,
рана ее не могла зажить, и она как бы нарочно старалась растравлять свою
рану этой таинственностью, этой недоверчивостью ко всем нам; точно она
наслаждалась сама своей болью, этим эгоизмом страдания, если так можно
выразиться. Это растравление боли и это наслаждение ею было мне понятно:
это наслаждение многих обиженных и оскорбленных, пригнетенных судьбою и
сознающих в себе ее несправедливость. Но на какую же несправедливость нашу
могла пожаловаться Нелли? Она как будто хотела нас удивить и испугать
своими капризами и дикими выходками, точно она в самом деле перед нами
хвалилась... Но нет! Она теперь одна, никто не видит из нас, что она
просила милостыню. Неужели ж она сама про себя находила в этом наслаждение?
Для чего ей милостыня, для чего ей деньги?

     Получив подаяние, она сошла с моста и подошла к ярко освещенным окнам
одного магазина. Тут она принялась считать свою добычу; я стоял в десяти
шагах. Денег в руке ее было уже довольно; видно, что она с самого утра
просила. Зажав их в руке, она перешла через улицу и вошла в мелочную
лавочку. Я тотчас же подошел к дверям лавочки, отворенным настежь, и
смотрел: что она там будет делать?

     Я видел, что она положила на прилавок деньги и ей подали чашку,
простую чайную чашку, очень похожую на ту, которую она давеча разбила, чтоб
показать мне и Ихменеву, какая она злая. Чашка эта стоила, может быть,
копеек пятнадцать, может быть, даже и меньше. Купец завернул ее в бумагу,
завязал и отдал Нелли, которая торопливо с довольным видом вышла из
лавочки.

     - Нелли! - вскрикнул я, когда она поравнялась со мною, - Нелли!

     Она вздрогнула, взглянула на меня, чашка выскользнула из ее рук, упала
на мостовую и разбилась. Нелли была бледна; но, взглянув на меня и
уверившись, что я все видел и знаю, вдруг покраснела; этой краской
сказывался нестерпимый, мучительный стыд. Я взял ее за руку и повел домой;
идти было недалеко. Мы ни слова не промолвили дорогою. Придя домой, я сел;
Нелли стояла передо мной, задумчивая и смущенная, бледная по-прежнему,
опустив в землю глаза. Она не могла смотреть на меня.

     - Нелли, ты просила милостыню?

     - Да! - прошептала она и еще больше потупилась.

     - Ты хотела набрать денег, чтоб купить разбитую давеча чашку?

     - Да...

     - Но разве я попрекал тебя, разве я бранил тебя за эту чашку? Неужели
ж ты не видишь, Нелли, сколько злого, самодовольно злого в твоем поступке?
Хорошо ли это? Неужели тебе не стыдно? Неужели...

     - Стыдно... - прошептала она чуть слышным голосом, и слезинка
покатилась по ее щепе.

     - Стыдно... - повторил я за ней. - Нелли, милая, если я виноват перед
тобой, прости меня и помиримся.

     Она взглянула на меня, слезы брызнули из ее глаз, и она бросилась ко
мне на грудь.

     В эту минуту влетела Александра Семеновна.

     - Что! Она дома? Опять? Ах, Нелли, Нелли, что это с тобой делается? Ну
да хорошо, что по крайней мере дома... где вы отыскали ее, Иван Петрович?

     Я мигнул Александре Семеновне, чтоб она не расспрашивала, и она поняла
меня. Я нежно простился с Нелли, которая все еще горько плакала, и упросил
добренькую Александру Семеновну посидеть с ней до моего возвращения, а сам
побежал к Наташе. Я опоздал и торопился.

     В этот вечер решалась наша судьба: нам было много о чем говорить с
Наташей, но я все-таки ввернул словечко о Нелли и рассказал все, что
случилось, со всеми подробностями. Рассказ мой очень заинтересовал и даже
поразил Наташу.

     - Знаешь что, Ваня, - сказала она, подумав, - мне кажется, она тебя
любит.

     - Что... как это? - спросил я в удивлении.

     - Да, это начало любви, женской любви...

     - Что ты, Наташа, полно! Ведь она ребенок!

     - Которому скоро четырнадцать лет. Это ожесточение оттого, что ты не
понимаешь ее любви, да и она-то, может быть, сама не понимает себя;
ожесточение, в котором много детского, но серьезное, мучительное. Главное,
- она ревнует тебя ко мне. Ты так меня любишь, что, верно, и дома только
обо мне одной заботишься, говоришь и думаешь, а потому на нее обращаешь
мало внимания. Она заметила это, и ее это уязвило. Она, может быть, хочет
говорить с тобой, чувствует потребность раскрыть перед тобой свое сердце,
не умеет, стыдится, сама не понимает себя, ждет случая, а ты, вместо того
чтоб ускорить этот случай, отдаляешься от нее, сбегаешь от нее ко мне и
даже, когда она была больна, по целым дням оставлял ее одну. Она и плачет
об этом: ей тебя недостает, и пуще всего ей больно, что ты этого не
замечаешь. Ты вот и теперь, в такую минуту, оставил ее одну для меня. Да
она больна будет завтра от этого. И как ты мог оставить ее? Ступай к ней
скорее...

     - Я и не оставил бы ее, но...

     - Ну да, я сама тебя просила прийти. А теперь ступай.

     - Пойду, но только, разумеется, я ничему этому не верю.

     - Оттого что все это на других не похоже. Вспомни ее историю, сообрази
все и поверишь. Она росла не так, как мы с тобой...

     Воротился я все-таки поздно. Александра Семеновна рассказала мне, что
Нелли опять, как в тот вечер, очень много плакала "и так и уснула в
слезах", как тогда. "А уж теперь я уйду, Иван Петрович, так и Филипп
Филиппыч приказал. Ждет он меня, бедный".

     Я поблагодарил ее и сел у изголовья Нелли. Мне самому было тяжело, что
я мог оставить ее в такую минуту. Долго, до глубокой ночи сидел я над нею,
задумавшись... Роковое это было время.

     Но надо рассказать, что случилось в эти две недели...

                                     Глава V

     После достопамятного для меня вечера, проведенного мною с князем в
ресторане у Б., я несколько дней сряду был в постоянном страхе за Наташу.
"Чем грозил ей этот проклятый князь и чем именно хотел отмстить ей?" -
спрашивал я сам себя поминутно и терялся в разных предположениях. Я пришел
наконец к заключению, что угрозы его были не вздор, не фанфаронство и что,
покамест она живет с Алешей, князь действительно мог наделать ей много
неприятностей. Он мелочен, мстителен, зол и расчетлив, - думал я. Трудно,
чтоб он мог забыть оскорбление и не воспользоваться каким-нибудь случаем к
отмщению. Во всяком случае, он указал мне на один пункт во всем этом деле и
высказался насчет этого пункта довольно ясно: он настоятельно требовал
разрыва Алеши с Наташей и ожидал от меня, чтоб я приготовил ее к близкой
разлуке и так приготовил, чтоб не было "сцен, пасторалей и шиллеровщины".
Разумеется, он хлопотал всего более о том, чтоб Алеша остался им доволен и
продолжал его считать нежным отцом; а это ему было очень нужно для
удобнейшего овладения впоследствии Катиными деньгами. Итак, мне предстояло
приготовить Наташу к близкой разлуке. Но в Наташе я заметил сильную
перемену: прежней откровенности ее со мною и помину не было; мало того, она
как будто стала со мной недоверчива. Утешения мои ее только мучили; мои
расспросы все более и более досаждали ей, даже сердили ее. Сижу, бывало, у
ней, гляжу на нее! Она ходит, скрестив руки, по комнате из угла в угол,
мрачная, бледная, как будто в забытьи, забыв даже, что и я тут, подле нее.
Когда же ей случалось взглянуть на меня (а она даже и взглядов моих
избегала), то нетерпеливая досада вдруг проглядывала в ее лице и она быстро
отворачивалась. Я понимал, что она сама обдумывала, может быть,
какой-нибудь свой собственный план о близком, предстоящем разрыве, и могла
ли она его без боли, без горечи обдумывать? А я был убежден, что она уже
решилась на разрыв. Но все-таки меня мучило и пугало ее мрачное отчаяние. К
тому же говорить с ней, утешать ее я иногда и не смел, а потому со страхом
ожидал, чем это все разрешится.

     Что же касается до ее сурового и неприступного вида со мной, то это
меня хоть и беспокоило, хоть и мучило, но я был уверен в сердце моей
Наташи: я видел, что ей очень тяжело и что она была слишком расстроена.
Всякое постороннее вмешательство возбуждало в ней только досаду, злобу. В
таком случае особенно вмешательство близких друзей, знающих наши тайны,
становится нам всего досаднее. Но я знал тоже очень хорошо, что в последнюю
минуту Наташа придет же ко мне снова и в моем же сердце будет искать себе
облегчения.

     О моем разговоре с князем я, разумеется, ей умолчал: рассказ мой
только бы взволновал и расстроил ее еще более. Я сказал ей только так,
мимоходом, что был с князем у графини и убедился, что он ужасный подлец. Но
она и не расспрашивала про него, чему я был очень рад; зато жадно выслушала
все, что я рассказал ей о моем свидании с Катей. Выслушав, она тоже ничего
не сказала и о ней, но краска покрыла ее бледное лицо, и весь почти этот
день она была в особенном волнении. Я не скрыл ничего о Кате и прямо
признался, что даже и на меня Катя произвела прекрасное впечатление. Да и к
чему было скрывать? Ведь Наташа угадала бы, что я скрываю, и только
рассердилась бы на меня за это. А потому я нарочно рассказывал как можно
подробнее, стараясь предупредить все ее вопросы, тем более что ей самой в
ее положении трудно было меня расспрашивать: легко ли в самом деле, под
видом равнодушия, выпытывать о совершенствах своей соперницы?

     Я думал, что она еще не знает, что Алеша, по непременному распоряжению
князя, должен был сопровождать графиню и Катю в деревню, и затруднялся, как
открыть ей это, чтоб по возможности смягчить удар. Но каково же было мое
изумление, когда Наташа с первых же слов остановила меня и сказала, что
нечего ее утешать, что она уже пять дней, как знает про это.

     - Боже мой! - вскричал я, - да кто же тебе сказал?

     - Алеша.

     - Как? Он уже сказал?

     - Да, и я на все решилась, Ваня, - прибавила она с таким видом,
который ясно и как-то нетерпеливо предупреждал меня, чтоб я и не продолжал
этого разговора.

     Алеша довольно часто бывал у Наташи, но все на минутку; один раз
только просидел у ней несколько часов сряду; но это было без меня. Входил
он обыкновенно грустный, смотрел на нее робко и нежно; но Наташа так нежно,
так ласково встречала его, что он тотчас же все забывал и развеселялся. Ко
мне он тоже начал ходить очень часто, почти каждый день. Правда, он очень
мучился, но не мог и минуты пробыть один с своей тоской и поминутно
прибегал ко мне за утешением.

     Что мог я сказать ему? Он упрекал меня в холодности, в равнодушии,
даже в злобе к нему; тосковал, плакал, уходил к Кате и уж там утешался.

     В тот день, когда Наташа объявила мне, что знает про отъезд (это было
с неделю после разговора моего с князем), он вбежал ко мне в отчаянии,
обнял меня, упал ко мне на грудь и зарыдал как ребенок. Я молчал и ждал,
что он скажет.

     - Я низкий, я подлый человек, Ваня, - начал он мне, - спаси меня от
меня самого. Я не оттого плачу, что я низок и подл,