покажем, и угостим: и люди похвалят, и самим любо
будет; а что его, дурака, напомадила, так он и не стоит того; ему бы все в
грязном ходить. Вон какой халат на нем: подарили, да стоит ли он такого
халата? Ему бы только нализаться прежде всего. Вот увидите, что он вас
будет прежде чаю водкой просить.

     - А что! Ведь и вправду дело: выпьем-ка, Ваня, золотую и серебряную, а
потом, с освеженной душой и к другим напиткам приступим.

     - Ну, так я и знала!

     - Не беспокойтесь, Сашенька, и чайку выпьем, с коньячком, за ваше
здоровье-с.

     - Ну, так и есть! - вскричала она, всплеснув руками. - Чай ханский, по
шести целковых, третьего дня купец подарил, а он его с коньяком хочет пить.
Не слушайте, Иван Петрович, вот я вам сейчас налью... увидите, сами
увидите, какой чай!

     И она захлопотала у самовара.

     Было понятно, что рассчитывали меня продержать весь вечер. Александра
Семеновна целый год ожидала гостя и теперь готовилась отвести на мне душу.
Все это было не в моих расчетах.

     - Послушай, Маслобоев, - сказал я, усаживаясь, - ведь я к тебе вовсе
не в гости; я по делам; ты сам меня звал что-то сообщить...

     - Ну, так ведь дело делом, а приятельская беседа своим чередом.

     - Нет, душа моя, не рассчитывай. В половину девятого - и прощай. Дело
есть; я дал слово...

     - Не думаю. Помилуй, что ж ты со мной делаешь? Что ж ты с
Александрой-то Семеновной делаешь? Ты взгляни на нее: обомлела. За что ж
меня напомадила-то: ведь на мне бергамот; подумай!

     - Ты все шутишь, Маслобоев. Я Александре Семеновне поклянусь, что на
будущей неделе, ну хоть в пятницу, приду к вам обедать; а теперь, брат, я
дал слово, или, лучше сказать, мне просто надобно быть в одном месте. Лучше
объясни мне: что ты хотел сообщить?

     - Так неужели ж вы только до половины девятого! - вскричала Александра
Семеновна робким и жалобным голосом, чуть не плача и подавая мне чашку
превосходного чаю.

     - Не беспокойтесь, Сашенька; все это вздор, - подхватил Маслобоев. -
Он останется; это вздор. А вот что ты лучше скажи мне, Ваня, куда это ты
все уходишь? Какие у тебя дела? Можно узнать? Ведь ты каждый день куда-то
бегаешь, не работаешь...

     - А зачем тебе? Впрочем, может быть, скажу после. А вот объясни-ка ты
лучше, зачем ты приходил ко мне вчера, когда я сам сказал тебе, помнишь,
что меня не будет дома?

     - Потом вспомнил, а вчера забыл. Об деле действительно хотел с тобою
поговорить, но пуще всего надо было утешить Александру Семеновну. "Вот,
говорит, есть человек, оказался приятель, зачем не позовешь?" И уж меня,
брат, четверо суток за тебя продергивают. За бергамот мне, конечно, на том
свете сорок грехов простят, но, думаю, отчего же не посидеть вечерок
по-приятельски? Я и употребил стратагему: написал, что, дескать, такое
дело, что если не придешь, то все наши корабли потонут.

     Я попросил его вперед так не делать, а лучше прямо предуведомить.
Впрочем, это объяснение меня не совсем удовлетворило.

     - Ну, а давеча-то зачем бежал от меня? - спросил я.

     - А давеча действительно было дело, настолечко не солгу.

     - Не с князем ли?

     - А вам нравится наш чай? - спросила медовым голоском Александра
Семеновна.

     Вот уж пять минут она ждала, что я похвалю их чай, а я и не догадался.

     - Превосходный, Александра Семеновна, великолепный! Я еще и не пивал
такого.

     Александра Семеновна так и зарделась от удовольствия и бросилась
наливать мне еще.

     - Князь! - вскричал Маслобоев, - этот князь, брат, такая шельма, такой
плут... ну! Я, брат, вот что тебе скажу: я хоть и сам плут, но из одного
целомудрия не захотел бы быть в его коже! Но довольно; молчок! Только это
одно об нем и могу сказать.

     - А я, как нарочно, пришел к тебе, чтобы и об нем расспросить между
прочим. Но это после. А зачем ты вчера без меня моей Елене леденцов давал
да плясал перед ней? И об чем ты мог полтора часа с ней говорить!

     - Елена, это маленькая девочка, лет двенадцати или одиннадцати, живет
до времени у Ивана Петровича, - объяснил Маслобоев, вдруг обращаясь к
Александре Семеновне. - Смотри, Ваня, смотри, - продолжал он, показывая на
нее пальцем, - так вся и вспыхнула, как услышала, что я незнакомой девушке
леденцов носил, так и зарделась, так и вздрогнула, точно мы вдруг из
пистолета выстрелили... ишь глазенки-то, так и сверкают, как угольки. Да уж
нечего, Александра Семеновна, нечего скрывать! Ревнивы-с. Не растолкуй я,
что это одиннадцатилетняя девочка, так меня тотчас же за вихры оттаскала
бы: и бергамот бы не спас!

     - Он и теперь не спасет!

     И с этими словами Александра Семеновна одним прыжком прыгнула к нам
из-за чайного столика, и прежде чем Маслобоев успел заслонить свою голову,
она схватила его за клочок волос и порядочно продернула.

     - Вот тебе, вот тебе! Не смей говорить перед гостем, что я ревнива, не
смей, не смей, не смей!

     Она даже раскраснелась и хоть смеялась, но Маслобоеву досталось
порядочно.

     - Про всякий стыд рассказывает! - серьезно прибавила она, обратясь ко
мне.

     - Ну, Ваня, таково-то житье мое! По этой причине непременно водочки! -
решил Маслобоев, оправляя волосы и чуть не бегом направляясь к графину. Но
Александра Семеновна предупредила его: подскочила к столу, налила сама,
подала и даже ласково потрепала его по щеке. Маслобоев с гордостью
подмигнул мне глазом, щелкнул языком и торжественно выпил свою рюмку.

     - Насчет леденцов трудно сообразить, - начал он, усаживаясь подле меня
на диване. - Я их купил третьего дня, в пьяном виде, в овощной лавочке, -
не знаю для чего. Впрочем, может быть, для того, чтоб поддержать
отечественную торговлю и промышленность, - не знаю наверно; помню только,
что я шел тогда по улице пьяный, упал в грязь, рвал на себе волосы и плакал
о том, что ни к чему не способен. Я, разумеется, об леденцах забыл, так они
и остались у меня в кармане до вчерашнего дня, когда я сел на них, садясь
на твой диван. Насчет танцев же опять тот же нетрезвый вид: вчера я был
достаточно пьян, а в пьяном виде я, когда бываю доволен судьбою, иногда
танцую. Вот и все; кроме разве того, что эта сиротка возбудила во мне
жалость, да, кроме того, она и говорить со мной не хотела, как будто
сердилась. Я и ну танцевать, чтоб развеселить ее, и леденчиками попотчевал.

     - А не подкупал ее, чтоб у ней кое-что выведать, и, признайся
откровенно: нарочно ты зашел ко мне, зная, что меня дома не будет, чтоб
поговорить с ней между четырех глаз и что-нибудь выведать, или нет? Ведь я
знаю, ты с ней часа полтора просидел, уверил ее, что ее мать покойницу
знаешь, и что-то выспрашивал.

     Маслобоев прищурился и плутовски усмехнулся.

     - А ведь идея-то была бы недурна, - сказал он. - Нет, Ваня, это не то.
То есть, почему не расспросить при случае; но это не то. Слушай, старинный
приятель, я хоть теперь и довольно пьян, по обыкновению, но знай, что с
злым умыслом Филипп тебя никогда не обманет, с злым то есть умыслом.

     - Ну, а без злого умысла?

     - Ну... и без злого умысла. Но к черту это, выпьем, и об деле! Дело-то
пустое, - продолжал он, выпив. - Эта Бубнова не имела никакого права
держать эту девочку; я все разузнал. Никакого тут усыновления или прочего
не было. Мать должна была ей денег, та и забрала к себе девчонку. Бубнова
хоть и плутовка, хоть и злодейка, но баба-дура, как и все бабы. У покойницы
был хороший паспорт; следственно, все чисто. Елена может жить у тебя, хотя
бы очень хорошо было, если б какие-нибудь люди семейные и благодетельные
взяли ее серьезно на воспитание. Но покамест пусть она у тебя. Это ничего;
я тебе все обделаю: Бубнова и пальцем пошевелить не смеет. О покойнице же
матери я почти ничего не узнал точного. Она чья-то вдова, по фамилии
Зальцман.

     - Так, мне так и Нелли говорила.

     - Ну, так и кончено. Теперь же, Ваня, - начал он с некоторою
торжественностью, - я имею к тебе одну просьбицу. Ты же исполни. Расскажи
мне по возможности подробнее, что у тебя за дела, куда ты ходишь, где
бываешь по целым дням? Я хоть отчасти и слышал и знаю, но мне надобно знать
гораздо подробнее.

     Такая торжественность удивила меня и даже обеспокоила.

     - Да что такое? Для чего тебе это знать? Ты так торжественно
спрашиваешь...

     - Вот что, Ваня, без лишних слов: я тебе хочу оказать услугу. Видишь,
дружище, если б я с тобой хитрил, я бы у тебя и без торжественности умел
выпытать. А ты подозреваешь, что я с тобой хитрю: давеча, леденцы-то; я
ведь понял. Но так как я с торжественностью говорю, значит, не для себя
интересуюсь, а для тебя. Так ты не сомневайся и говори напрямик, правду -
истинную...

     - Да какую услугу? Слушай, Маслобоев, для чего ты не хочешь мне
рассказать что-нибудь о князе? Мне это нужно. Вот это будет услуга.

     - О князе! гм... Ну, так и быть, прямо скажу: я и выспрашиваю теперь
тебя по поводу князя.

     - Как?

     - А вот как: я, брат, заметил, что он как-то в твои дела замешался;
между прочим, он расспрашивал меня об тебе. Уж как он узнал, что мы
знакомы, - это не твое дело. А только главное в том: берегись ты этого
князя. Это Иуда-предатель и даже хуже того. И потому, когда я увидал, что
он отразился в твоих делах, то вострепетал за тебя. Впрочем, я ведь ничего
не знаю; для того-то и прошу тебя рассказать, чтоб я мог судить... И даже
для того тебя сегодня к себе призвал. Вот это-то и есть то важное дело;
прямо объясняю.

     - По крайней мере ты мне скажешь хоть что-нибудь, хоть то, почему
именно я должен опасаться князя.

     - Хорошо, так и быть; я, брат, вообще употребляюсь иногда по иным
делам. Но рассуди: мне ведь иные и доверяются-то потому, что я не болтун.
Как же я тебе буду рассказывать? Так и не взыщи, если расскажу вообще,
слишком вообще, для того только, чтоб доказать: какой, дескать, он выходит
подлец. Ну, начинай же сначала ты, про свое.

     Я рассудил, что в моих делах мне решительно нечего было скрывать от
Маслобоева. Дело Наташи было не секретное; к тому же я мог ожидать для нее
некоторой пользы от Маслобоева. Разумеется, в моем рассказе я, по
возможности, обошел некоторые пункты. Маслобоев в особенности внимательно
слушал все, что касалось князя; во многих местах меня останавливал, многое
вновь переспрашивал, так что я рассказал ему довольно подробно. Рассказ мой
продолжался с полчаса.

     - Гм! умная голова у этой девицы, - решил Маслобоев. - Если, может
быть, и не совсем верно догадалась она про князя, то уж то одно хорошо, что
с первого шагу узнала, с кем имеет дело, и прервала все сношения. Молодец
Наталья Николаевна! Пью за ее здоровье! (Он выпил.) Тут не только ум, тут
сердца надо было, чтоб не дать себя обмануть. И сердце не выдало.
Разумеется, ее дело проиграно: князь настоит на своем, и Алеша ее бросит.
Жаль одного, Ихменева, - десять тысяч платить этому подлецу! Да кто у него
по делу-то ходил, кто хлопотал? Небось сам! Э-эх! То-то все эти горячие и
благородные! Никуда не годится народ! С князем не так надо было
действовать. Я бы такого адвокатика достал Ихменеву - э-эх! - И он с
досадой стукнул по столу.

     - Ну, теперь что же князь-то?

     - А ты все о князе. Да что об нем говорить; и не рад, что вызвался. Я
ведь, Ваня, только хотел тебя насчет этого мошенника предуведомить, чтобы,
так сказать, оградить тебя от его влияния. Кто с ним связывается, тот не
безопасен. Так ты держи ухо востро; вот и все. А ты уж и подумал, что я
тебе бог знает какие парижские тайны хочу сообщить. И видно, что романист!
Ну, что говорить о подлеце? Подлец так и есть подлец... Ну, вот, например,
расскажу тебе одно его дельце, разумеется без мест, без городов, без лиц,
то есть без календарской точности. Ты знаешь, что он еще в первой
молодости, когда принужден был жить канцелярским жалованьем, женился на
богатой купчихе. Ну, с этой купчихой он не совсем вежливо обошелся, и хоть
не в ней теперь дело, но замечу, друг Ваня, что он всю жизнь наиболее по
таким делам любил промышлять. Вот еще случай: поехал он за границу. Там...

     - Постой, Маслобоев, про которую ты поездку говоришь? В котором году?

     - Ровно девяносто девять лет тому назад и три месяца. Ну-с, там он и
сманил одну дочь у одного отца да и увез с собой в Париж. Да ведь как
сделал-то! Отец был вроде какого-то заводчика или участвовал в каком-то
эдаком предприятии. Наверно не знаю. Я ведь если и рассказываю тебе, то по
собственным умозаключениям и соображениям из других данных. Вот князь его и
надул, тоже в предприятие с ним вместе залез. Надул вполне и деньги с него
взял. Насчет взятых денег у старика были, разумеется, кой-какие документы.
А князю хотелось так взять, чтоб и не отдать, по-нашему - просто украсть. У
старика была дочь, и дочь-то была красавица, а у этой красавицы был
влюбленный в нее идеальный человек, братец Шиллеру, поэт, в то же время
купец, молодой мечтатель, одним словом - вполне немец, Феферкухен какой-то.

     - То есть это фамилия его Феферкухен?

     - Ну, может, и не Феферкухен, черт его дери, не в нем дело. Только
князь-то и подлез к дочери, да так подлез, что она влюбилась в него, как
сумасшедшая. Князю и захотелось тогда двух вещей: во-первых, овладеть
дочкой, а во-вторых, документами во взятой у старика сумме. Ключи от всех
ящиков стариковых были у его дочери. Старик же любил дочь без памяти, до
того, что замуж ее отдавать не хотел. Серьезно. Ко всякому жениху ревновал,
не понимал, как можно расстаться с нею, и Феферкухена прогнал, чудак
какой-то англичанин...

     - Англичанин? Да где же это все происходило?

     - Я только так сказал: англичанин, для сравнения, а ты уж и подхватил.
Было ж это в городе Санта-фе-де-Богота, а может, и в Кракове, но вернее
всего, что в фюрстентум11 Нассау, вот что на зельтерской воде написано,
именно в Нассау; довольно с тебя? Ну-с, вот-с князь девицу-то сманил, да и
увез от отца, да по настоянию князя девица захватила с собой и кой-какие
документики. Ведь бывает же такая любовь, Ваня! Фу ты, боже мой, а ведь
девушка была честная, благородная, возвышенная! Правда, может, толку-то
большого в бумагах не знала. Ее заботило одно: отец проклянет. Князь и тут
нашелся; дал ей форменное, законное обязательство, что на ней женится.
Таким образом и уверил ее, что они так только поедут, на время,
прогуляются, а когда гнев старика поутихнет, они и воротятся к нему
обвенчанные и будут втроем век жить, добра наживать и так далее до
бесконечности. Бежала она, старик-то ее проклял да и обанкрутился. За нею в
Париж потащился и Фрауенмильх, все бросил и торговлю бросил; влюблен был уж
очень.
----
     11 княжестве (нем. - Furstentum).

     - Стой! Какой Фрауенмильх?

     - Ну тот, как его! Фейербах-то... тьфу, проклятый: Феферкухен! Ну-с,
князю, разумеется, жениться нельзя было: что, дескать, графиня Хлестова
скажет? Как барон Помойкин об этом отзовется? Следовательно, надо было
надуть. Ну, надул-то он слишком нагло. Во-первых, чуть ли не бил ее,
во-вторых, нарочно пригласил к себе Феферкухена, тот и ходил, другом ее
сделался, ну, хныкали вместе, по целым вечерам одни сидели, несчастья свои
оплакивали, тот утешал: известно, божьи души. Князь-то нарочно так подвел:
раз застает их поздно да и выдумал, что они в связи, придрался к чему-то:
своими глазами, говорит, видел. Ну и вытолкал их обоих за ворота, а сам на
время в Лондон уехал. А та была уж на сносях; как выгнали ее, она и родила
дочь... то есть не дочь, а сына, именно сынишку, Володькой и окрестили.
Феферкухен восприемником был. Ну вот и поехала она с Феферкухеном. У того
маленькие деньжонки были. Объехала она Швейцарию, Италию... во всех то есть
поэтических землях была, как и следует. Та все плакала, а Феферкухен
хныкал, и много лет таким образом прошло, и девочка выросла. И для князя-то
все бы хорошо было, да одно нехорошо: обязательство жениться он у ней назад
не выхлопотал. "Низкий ты человек, - сказала она ему при прощании, - ты
меня обокрал, ты меня обесчестил и теперь оставляешь. Прощай! Но
обязательства тебе не отдам. Не потому, что я когда-нибудь хотела за тебя
выйти, а потому, что ты этого документа боишься. Так пусть он и будет у
меня вечно в руках". Погорячилась, одним словом, но князь, впрочем, остался
покоен. Вообще эдаким подлецам превосходно иметь дело с так называемыми
возвышенными существами. Они так благородны, что их весьма легко обмануть,
а во-вторых, они всегда отделываются возвышенным и благородным презрением
вместо практического применения к делу закона, если только можно его
применить. Ну, вот хоть бы эта мать: отделалась гордым презрением и хоть
оставила у себя документ, но ведь князь знал, что она скорее повесится, чем
употребит его в дело: ну, и был покоен до времени. А она хоть и плюнула ему
в его подлое лицо, да ведь у ней Володька на руках оставался: умри она, что
с ним будет? Но об этом не рассуждалось. Брудершафт тоже ободрял ее и не
рассуждал; Шиллера читали. Наконец, Брудершафт отчего-то скиснул и умер...

     - То есть Феферкухен?

     - Ну да, черт его дери! А она...

     - Постой! Сколько лет они странствовали?

     - Ровнешенько двести. Ну-с, она и воротилась в Краков. Отец-то не
принял, проклял, она умерла, а князь перекрестился от радости. Я там был,
мед пил, по усам текло, а в рот не попало, дали мне шлык, а я в подворотню
шмыг... выпьем, брат Ваня!

     - Я подозреваю, что ты у него по этому делу хлопочешь, Маслобоев.

     - Тебе непременно этого хочется?

     - Но не понимаю только, что ты-то тут можешь сделать!

     - А видишь, она как воротилась в Мадрид-то после десятилетнего
отсутствия, под чужим именем, то надо было все это разузнать и о
Брудершафте, и о старике, и действительно ли она воротилась, и о птенце, и
умерла ли она, и нет ли бумаг, и так далее до бесконечности. Да еще кой о
чем. Сквернейший человек, берегись его, Ваня, а об Маслобоеве вот что
думай: никогда, ни за что не называй его подлецом! Он хоть и подлец
(по-моему, так нет человека не подлеца), но не против тебя. Я крепко пьян,
но слушай: если когда-нибудь, близко ли, далеко ли, теперь ли, или на
будущий год, тебе покажется, что Маслобоев против тебя в чем-нибудь схитрил
(и, пожалуйста, не забудь этого слова схитрил), - то знай, что без злого
умысла. Маслобоев над тобой наблюдает. И потому не верь подозрениям, а
лучше приди и объяснись откровенно и по-братски с самим Маслобоевым. Ну,
теперь хочешь пить?

     - Нет.

     - Закусить?

     - Нет, брат, извини...

     - Ну, так и убирайся, без четверти девять, а ты спесив. Теперь тебе
уже пора.

     - Как? Что? Напился пьян да и гостя гонит! Всегда-то он такой! Ах,
бесстыдник! - вскричала чуть не плача Александра Семеновна.

     - Пеший конному не товарищ! Александра Семеновна, мы остаемся вместе и
будем обожать друг друга. А это генерал! Нет, Ваня, я соврал; ты не
генерал, а я - подлец! Посмотри, на что я похож теперь? Что я перед тобой?
Прости, Ваня, не осуди и дай излить.

     Он обнял меня и залился слезами. Я стал уходить.

     - Ах, боже мой! А у нас и ужинать приготовлено, - говорила Александра
Семеновна в ужаснейшем горе. - А в пятницу-то придете к нам?

     - Приду, Александра Семеновна, честное слово, приду.

     - Да вы, может быть, побрезгаете, что он вот такой... пьяный. Не
брезгайте, Иван Петрович, он добрый, очень добрый, а уж вас как любит! Он
про вас мне и день и ночь теперь говорит, все про вас. Нарочно ваши книжки
купил для меня; я еще не прочла; завтра начну. А уж мне-то как хорошо
будет, когда вы придете! Никого-то не вижу, никто-то не ходит к нам
посидеть. Все у нас есть, а сидим одни. Теперь вот я сидела, все слушала,
все слушала, как вы говорили, и как это хорошо... Так до пятницы...

                                    Глава VII

     Я шел и торопился домой: слова Маслобоева слишком меня поразили. Мне
бог знает что