ючение стоило мне больших хлопот, в продолжение которых
прошла сама собою моя лихорадка. Квартиру старика отыскали. Он, однакоже,
жил не на Васильевском острову, а в двух шагах от того места, где умер, в
доме Клугена, под самою кровлею, в пятом этаже, в отдельной квартире,
состоящей из одной маленькой прихожей и одной большой, очень низкой комнаты
с тремя щелями наподобие окон. Жил он ужасно бедно. Мебели было всего стол,
два стула и старый-старый диван, твердый, как камень, и из которого со всех
сторон высовывалась мочала; да и то оказалось хозяйское. Печь, по-видимому,
уже давно не топилась; свечей тоже не отыскалось. Я серьезно теперь думаю,
что старик выдумал ходить к Миллеру единственно для того, чтоб посидеть при
свечах и погреться. На столе стояла пустая глиняная кружка и лежала старая,
черствая корка хлеба. Денег не нашлось ни копейки. Даже не было другой
перемены белья, чтоб похоронить его; кто-то дал уж свою рубашку. Ясно, что
он не мог жить таким образом, совершенно один, и, верно, кто-нибудь, хоть
изредка, навещал его. В столе отыскался его паспорт. Покойник был из
иностранцев, но русский подданный, Иеремия Смит, машинист, семидесяти
восьми лет от роду. На столе лежали две книги: краткая география и Новый
завет в русском переводе, исчерченный карандашом на полях и с отметками
ногтем. Книги эти я приобрел себе. Спрашивали жильцов, хозяина дома, -
никто об нем почти ничего не знал. Жильцов в этом доме множество, почти всё
мастеровые и немки, содержательницы квартир со столом и прислугою.
Управляющий домом, из благородных, тоже немного мог сказать о бывшем своем
постояльце, кроме разве того, что квартира ходила по шести рублей в месяц,
что покойник жил в ней четыре месяца, но за два последних месяца не
заплатил ни копейки, так что приходилось его сгонять с квартиры.
Спрашивали: не ходил ли к нему кто-нибудь? Но никто не мог дать об этом
удовлетворительного ответа. Дом большой: мало ли людей ходит в такой Ноев
ковчег, всех не запомнишь. Дворник, служивший в этом доме лет пять и,
вероятно, могший хоть что-нибудь разъяснить, ушел две недели перед этим к
себе на родину, на побывку, оставив вместо себя своего племянника, молодого
парня, еще не узнавшего лично и половины жильцов. Не знаю наверно, чем
именно кончились тогда все эти справки, но, наконец, старика похоронили. В
эти дни между другими хлопотами я ходил на Васильевский остров, в Шестую
линию, и только придя туда, усмехнулся сам над собою: что мог я увидать в
Шестой линии, кроме ряда обыкновенных домов?. "Но зачем же, - думал я, -
старик, умирая, говорил про Шестую линию и про Васильевский остров? Не в
бреду ли?"

     Я осмотрел опустевшую квартиру Смита, и мне она понравилась. Я оставил
ее за собою. Главное, была большая комната, хоть и очень низкая, так что
мне в первое время все казалось, что я задену потолок головою. Впрочем, я
скоро привык. За шесть рублей в месяц и нельзя было достать лучше. Особняк
соблазнял меня; оставалось только похлопотать насчет прислуги, так как
совершенно без прислуги нельзя было жить. Дворник на первое время обещался
приходить хоть по разу в день, прислужить мне в каком-нибудь крайнем
случае. "А кто знает, - думал я, - может быть, кто-нибудь и наведается о
старике!" Впрочем, прошло уже пять дней, как он умер, а еще никто не
приходил.

                                    Глава II

     В то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал
статейки и твердо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую,
хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось
тем, что я - вот засел теперь в больнице и, кажется, скоро умру. А коли
скоро умру, то к чему бы, кажется, и писать записки?

     Вспоминается мне невольно и беспрерывно весь этот тяжелый, последний
год моей жизни. Хочу теперь все записать, и, если б я не изобрел себе этого
занятия, мне кажется, я бы умер с тоски. Все эти прошедшие впечатления
волнуют иногда меня до боли, до муки. Под пером они примут характер более
успокоительный, более стройный; менее будут походить на бред, на кошмар.
Так мне кажется. Один механизм письма чего стоит: он успокоит, расхолодит,
расшевелит во мне прежние авторские привычки, обратит мои воспоминания и
больные мечты в дело, в занятие... Да, я хорошо выдумал. К тому ж и
наследство фельдшеру; хоть окна облепит моими записками, когда будет зимние
рамы вставлять.

     Но, впрочем, я начал мой рассказ, неизвестно почему, из средины. Коли
уж все записывать, то надо начинать сначала. Ну, и начнем сначала. Впрочем,
не велика будет моя автобиография.

     Родился я не здесь, а далеко отсюда, в -ской губернии. Должно
полагать, что родители мои были хорошие люди, но оставили меня сиротой еще
в детстве, и вырос я в доме Николая Сергеича Ихменева, мелкопоместного
помещика, который принял меня из жалости. Детей у него была одна только
дочь, Наташа, ребенок тремя годами моложе меня. Мы росли с ней как брат с
сестрой. О мое милое детство! Как глупо тосковать и жалеть о тебе на
двадцать пятом году жизни и, умирая, вспомянуть только об одном тебе с
восторгом и благодарностию! Тогда на небе было такое ясное, такое
непетербургское солнце и так резво, весело бились наши маленькие сердца.
Тогда кругом были поля и леса, а не груда мертвых камней, как теперь. Что
за чудный был сад и парк в Васильевском, где Николай Сергеич был
управляющим; в этот сад мы с Наташей ходили гулять, а за садом был большой,
сырой лес, где мы, дети, оба раз заблудились... Золотое, прекрасное время!
Жизнь сказывалась впервые, таинственно и заманчиво, и так сладко было
знакомиться с нею. Тогда за каждым кустом, за каждым деревом как будто еще
кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с
действительным; и, когда, бывало, в глубоких долинах густел вечерний пар и
седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым
ребрам нашего большого оврага, мы с Наташей, на берегу, держась за руки, с
боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали, что вот-вот выйдет
кто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего дна и нянины сказки
окажутся настоящей, законной правдой. Раз потом, уже долго спустя, я как-то
напомнил Наташе, как достали нам тогда однажды "Детское чтение", как мы
тотчас же убежали в сад, к пруду, где стояла под старым густым кленом наша
любимая зеленая скамейка, уселись там и начали читать "Альфонса и Далинду"
- волшебную повесть. Еще и теперь я не могу вспомнить эту повесть без
какого-то странного сердечного движения, и когда я, год тому назад,
припомнил Наташе две первые строчки: "Альфонс, герой моей повести, родился
в Португалии; дон Рамир, его отец" и т. д., я чуть не заплакал. Должно
быть, это вышло ужасно глупо, и потому-то, вероятно, Наташа так странно
улыбнулась тогда моему восторгу. Впрочем, тотчас же спохватилась (я помню
это) и для моего утешения сама принялась вспоминать про старое. Слово за
словом и сама расчувствовалась. Славный был этот вечер; мы все перебрали: и
то, когда меня отсылали в губернский город в пансион, - господи, как она
тогда плакала! - и нашу последнюю разлуку, когда я уже навсегда расставался
с Васильевским. Я уже кончил тогда с моим пансионом и отправлялся в
Петербург готовиться в университет. Мне было тогда семнадцать лет, ей
пятнадцатый. Наташа говорит, что я был тогда такой нескладный, такой
долговязый и что на меня без смеху смотреть нельзя было. В минуту прощанья
я отвел ее в сторону, чтоб сказать ей что-то ужасно важное; но язык мой
как-то вдруг онемел и завяз. Она припоминает, что я был в большом волнении.
Разумеется, наш разговор не клеился. Я не знал, что сказать, а она,
пожалуй, и не поняла бы меня. Я только горько заплакал, да так и уехал,
ничего не сказавши. Мы свиделись уже долго спустя, в Петербурге. Это было
года два тому назад. Старик Ихменев приехал сюда хлопотать по своей тяжбе,
а я только что выскочил тогда в литераторы.

                                    Глава III

     Николай Сергеич Ихменев происходил из хорошей фамилии, но давно уже
обедневшей. Впрочем, после родителей ему досталось полтораста душ хорошего
имения. Лет двадцати от роду он распорядился поступить в гусары. Все шло
хорошо; но на шестом году его службы случилось ему в один несчастный вечер
проиграть все свое состояние. Он не спал всю ночь. На следующий вечер он
снова явился к карточному столу и поставил на карту свою лошадь -
последнее, что у него осталось. Карта взяла, за ней другая, третья, и через
полчаса он отыграл одну из деревень своих, сельцо Ихменевку, в котором
числилось пятьдесят душ по последней ревизии. Он забастовал и на другой же
день подал в отставку. Сто душ погибло безвозвратно. Через два месяца он
был уволен поручиком и отправился в свое сельцо. Никогда в жизни он не
говорил потом о своем проигрыше и, несмотря на известное свое добродушие,
непременно бы рассорился с тем, кто бы решился ему об этом напомнить. В
деревне он прилежно занялся хозяйством и, тридцати пяти лет от роду,
женился на бедной дворяночке, Анне Андреевне Шумиловой, совершенной
бесприданнице, но получившей образование в губернском благородном пансионе
у эмигрантки Мон-Ревеш, чем Анна Андреевна гордилась всю жизнь, хотя никто
никогда не мог догадаться: в чем именно состояло это образование. Хозяином
сделался Николай Сергеич превосходным. У него учились хозяйству
соседи-помещики. Прошло несколько лет, как вдруг в соседнее имение, село
Васильевское, в котором считалось девятьсот душ, приехал из Петербурга
помещик, князь Петр Александрович Валковский. Его приезд произвел во всем
околодке довольно сильное впечатление. Князь был еще молодой человек, хотя
и не первой молодости, имел немалый чин, значительные связи, был красив
собою, имел состояние и, наконец, был вдовец, что особенно было интересно
для дам и девиц всего уезда. Рассказывали о блестящем приеме, сделанном ему
в губернском городе губернатором, которому он приходился как-то сродни; о
том, как все губернские дамы "сошли с ума от его любезностей", и проч., и
проч. Одним словом, это был один из блестящих представителей высшего
петербургского общества, которые редко появляются в губерниях и, появляясь,
производят чрезвычайный эффект. Князь, однакоже, был не из любезных,
особенно с теми, в ком не нуждался и кого считал хоть немного ниже себя. С
своими соседями по имению он не заблагорассудил познакомиться, чем тотчас
же нажил себе много врагов. И потому все чрезвычайно удивились, когда вдруг
ему вздумалось сделать визит к Николаю Сергеичу. Правда, что Николай
Сергеич был одним из самых ближайших его соседей. В доме Ихменевых князь
произвел сильное впечатление. Он тотчас же очаровал их обоих; особенно в
восторге от него была Анна Андреевна. Немного спустя он был уже у них
совершенно запросто, ездил каждый день, приглашал их к себе, острил,
рассказывал анекдоты, играл на скверном их фортепьяно, пел. Ихменевы не
могли надивиться: как можно было про такого дорогого, милейшего человека
говорить, что он гордый, спесивый, сухой эгоист, о чем в один голос кричали
все соседи? Надобно думать, чтоб князю действительно понравился Николай
Сергеич, человек простой, прямой, бескорыстный, благородный. Впрочем,
вскоре все объяснилось. Князь приехал в Васильевское, чтоб прогнать своего
управляющего, одного блудного немца, человека амбиционного, агронома,
одаренного почтенной сединой, очками и горбатым носом, но, при всех этих
преимуществах, кравшего без стыда и цензуры и сверх того замучившего
нескольких мужиков. Иван Карлович был наконец пойман и уличен на деле,
очень обиделся, много говорил про немецкую честность; но, несмотря на все
это, был прогнан и даже с некоторым бесславием. Князю нужен был управитель,
и выбор его пал на Николая Сергеича, отличнейшего хозяина и честнейшего
человека, в чем, конечно, не могло быть и малейшего сомнения. Кажется,
князю очень хотелось, чтоб Николай Сергеич сам предложил себя в
управляющие; но этого не случилось, и князь в одно прекрасное утро сделал
предложение сам, в форме самой дружеской и покорнейшей просьбы. Ихменев
сначала отказывался; но значительное жалованье соблазнило Анну Андреевну, а
удвоенные любезности просителя рассеяли и все остальные недоумения. Князь
достиг своей цели. Надо думать, что он был большим знатоком людей. В
короткое время своего знакомства с Ихменевым он совершенно узнал, с кем
имеет дело, и понял, что Ихменева надо очаровать дружеским, сердечным
образом, надобно привлечь к себе его сердце, и что без этого деньги не
много сделают. Ему же нужен был такой управляющий, которому он мог бы слепо
и навсегда довериться, чтоб уж и не заезжать никогда в Васильевское, как и
действительно он рассчитывал. Очарование, которое он произвел в Ихменеве,
было так сильно, что тот искренно поверил в его дружбу. Николай Сергеич был
один из тех добрейших и наивно-романтических людей, которые так хороши у
нас на Руси, что бы ни говорили о них, и которые, если уж полюбят кого
(иногда бог знает за что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда
свою привязанность до комического.

     Прошло много лет. Имение князя процветало. Сношения между владетелем
Васильевского и его управляющим совершались без малейших неприятностей с
обеих сторон и ограничивались сухой деловой перепиской. Князь, не
вмешиваясь нисколько в распоряжения Николая Сергеича, давал ему иногда
такие советы, которые удивляли Ихменева своею необыкновенною практичностью
и деловитостью. Видно было, что он не только не любил тратить лишнего, но
даже умел наживать. Лет пять после посещения Васильевского он прислал
Николаю Сергеичу доверенность на покупку другого превосходнейшего имения в
четыреста душ, в той же губернии. Николай Сергеич был в восторге; успехи
князя, слухи об его удачах, о его возвышении он принимал к сердцу, как
будто дело шло о родном его брате. Но восторг его дошел до последней
степени, когда князь действительно показал ему в одном случае свою
чрезвычайную доверенность. Вот как это произошло... Впрочем, здесь я нахожу
необходимым упомянуть о некоторых особенных подробностях из жизни этого
князя Валковского, отчасти одного из главнейших лиц моего рассказа.

                                    Глава IV

     Я упомянул уже прежде, что он был вдов. Женат был он еще в первой
молодости и женился на деньгах. От родителей своих, окончательно
разорившихся в Москве, он не получил почти ничего. Васильевское было
заложено и перезаложено; долги на нем лежали огромные. У
двадцатидвухлетнего князя, принужденного тогда служить в Москве, в какой-то
канцелярии, не оставалось ни копейки, и он вступал в жизнь как "голяк -
потомок отрасли старинной". Брак на перезрелой дочери какого-то
купца-откупщика спас его. Откупщик, конечно, обманул его на приданом, но
все-таки на деньги жены можно было выкупить родовое именье и подняться на
ноги. Купеческая дочка, доставшаяся князю, едва умела писать, не могла
склеить двух слов, была дурна лицом и имела только одно важное достоинство:
была добра и безответна. Князь воспользовался этим достоинством вполне:
после первого года брака он оставил жену свою, родившую ему в это время
сына, на руках ее отца-откупщика в Москве, а сам уехал служить в -ю
губернию, где выхлопотал, через покровительство одного знатного
петербургского родственника, довольно видное место. Душа его жаждала
отличий, возвышений, карьеры, и, рассчитав, что с своею женой он не может
жить ни в Петербурге, ни в Москве, он решился, в ожидании лучшего, начать
свою карьеру с провинции. Говорят, что еще в первый год своего сожительства
с женою он чуть не замучил ее своим грубым с ней обхождением. Этот слух
всегда возмущал Николая Сергеича, и он с жаром стоял за князя, утверждая,
что князь неспособен к неблагородному поступку. Но лет через семь умерла
наконец княгиня, и овдовевший супруг ее немедленно переехал в Петербург. В
Петербурге он произвел даже некоторое впечатление. Еще молодой, красавец
собою, с состоянием, одаренный многими блестящими качествами, несомненным
остроумием, вкусом, неистощимою веселостью, он явился не как искатель
счастья и покровительства, а довольно самостоятельно. Рассказывали, что в
нем действительно было что-то обаятельное, что-то покоряющее, что-то
сильное. Он чрезвычайно нравился женщинам, и связь с одной из светских
красавиц доставила ему скандалезную славу. Он сыпал деньгами, не жалея их,
несмотря на врожденную расчетливость, доходившую до скупости, проигрывал
кому нужно в карты и не морщился даже от огромных проигрышей. Но не
развлечений он приехал искать в Петербурге: ему надо было окончательно
стать на дорогу и упрочить свою карьеру. Он достиг этого. Граф Наинский,
его знатный родственник, который не обратил бы и внимания на него, если б
он явился обыкновенным просителем, пораженный его успехами в обществе,
нашел возможным и приличным обратить на него свое особенное внимание и даже
удостоил взять в свой дом на воспитание его семилетнего сына. К этому-то
времени относится и поездка князя в Васильевское и знакомство его с
Ихменевыми. Наконец получив через посредство графа значительное место при
одном из важнейших посольств, он отправился за границу. Далее слухи о нем
становились несколько темными: говорили о каком-то неприятном происшествии,
случившемся с ним за границей, но никто не мог объяснить, в чем оно
состояло. Известно было только, что он успел прикупить четыреста душ, о чем
уже я упоминал. Воротился он из-за границы уже много лет спустя, в важном
чине, и немедленно занял в Петербурге весьма значительное место. В
Ихменевке носились слухи, что он вступает во второй брак и роднится с
каким-то знатным, богатым и сильным домом. "Смотрит в вельможи!" - говорил
Николай Сергеич, потирая руки от удовольствия. Я был тогда в Петербурге, в
университете, и помню, что Ихменев нарочно писал ко мне и просил меня
справиться: справедливы ли слухи о браке? Он писал тоже князю, прося у него
для меня покровительства; но князь оставил письмо его без ответа. Я знал
только, что сын его, воспитывавшийся сначала у графа, а потом в лицее,
окончил тогда курс наук девятнадцати лет от роду. Я написал об этом к
Ихменевым, а также и о том, что князь очень любит своего сына, балует его,
рассчитывает уже и теперь его будущность. Все это я узнал от
товарищей-студентов, знакомых молодому князю. В это-то время Николай
Сергеич в одно прекрасное утро получил от князя письмо, чрезвычайно его
удивившее...

     Князь, который до сих пор, как уже упомянул я, ограничивался в
сношениях с Николаем Сергеичем одной сухой, деловой перепиской, писал к
нему теперь самым подробным, откровенным и дружеским образом о своих
семейных обстоятельствах: он жаловался на своего сына, писал, что сын
огорчает его дурным своим поведением; что, конечно, на шалости такого
мальчика нельзя еще смотреть слишком серьезно (он, видимо, старался
оправдать его), но что он решился наказать сына, попугать его, а именно:
сослать его на некоторое время в деревню, под присмотр Ихменева. Князь
писал, что вполне полагается на "своего добрейшего, благороднейшего Николая
Сергеевича и в особенности на Анну Андреевну", просил их обоих принять его
ветрогона в их семейство, поучить в уединении уму-разуму, полюбить его,
если возможно, а главное, исправить его легкомысленный характер и "внушить
спасительные и строгие правила, столь необходимые в человеческой жизни".
Разумеется, старик Ихменев с восторгом принялся за дело. Явился и молодой
князь; они приняли его как родного сына. Вскоре Николай Сергеич горячо
полюбил его, не менее чем свою Наташу; даже потом, уже после окончательного
разрыва между князем-отцом и Ихменевым, старик с веселым духом вспоминал
иногда о своем Алеше - так привык он называть князя Алексея Петровича. В
самом деле, это был премилейший мальчик: красавчик собою, слабый и нервный,
как женщина, но вместе с тем веселый и простодушный, с душою отверстою и
способною к благороднейшим ощущениям, с серд