е мой, да ведь ты живешь же у кого-нибудь! Ты бы попросила у
других чулки, коли надо было выйти.

     - Я так сама хочу.

     - Да ты заболеешь, умрешь.

     - Пускай умру.

     Она, видимо, не хотела отвечать и сердилась на мои вопросы.

     - Вот здесь он и умер, - сказал я, указывая ей на дом, у которого умер
старик.

     Она пристально посмотрела и вдруг, с мольбою обратившись ко мне,
сказала:

     - Ради бога не ходите за мной. А я приду, приду! Как только можно
будет, так и приду!

     - Хорошо, я сказал уже, что не пойду к тебе. Но чего ты боишься! Ты,
верно, какая-то несчастная. Мне больно смотреть на тебя...

     - Я никого не боюсь, - отвечала она с каким-то раздражением в голосе.

     - Но ты давеча сказала: "Она прибьет меня!"

     - Пусть бьет! - отвечала она, и глаза ее засверкали. - Пусть бьет!
Пусть бьет! - горько повторяла она, и верхняя губка ее как-то презрительно
приподнялась и задрожала.

     Наконец мы приехали на Васильевский. Она остановила извозчика в начале
Шестой линии и спрыгнула с дрожек, с беспокойством озираясь кругом.

     - Доезжайте прочь; я приду, приду! - повторяла она в страшном
беспокойстве, умоляя меня не ходить за ней. - Ступайте же скорее, скорее!

     Я поехал. Но, проехав по набережной несколько шагов, отпустил
извозчика и, воротившись назад в Шестую линию, быстро перебежал на другую
сторону улицы. Я увидел ее; она не успела еще много отойти, хотя шла очень
скоро и все оглядывалась; даже остановилась было на минутку, чтоб лучше
высмотреть: иду ли я за ней или нет? Но я притаился в попавшихся мне
воротах, и она меня не заметила. Она пошла далее, я за ней, все по другой
стороне улицы.

     Любопытство мое было возбуждено в последней степени. Я хоть и решил не
входить за ней, но непременно хотел узнать тот дом, в который она войдет,
на всякий случай. Я был под влиянием тяжелого и странного впечатления,
похожего на то, которое произвел во мне в кондитерской ее дедушка, когда
умер Азорка...

                                    Глава IV

     Мы шли долго, до самого Малого проспекта. Она чуть не бежала; наконец,
вошла в лавочку. Я остановился подождать ее. "Ведь не живет же она в
лавочке", - подумал я.

     Действительно, через минуту она вышла, но уже книг с ней не было.
Вместо книг в ее руках была какая-то глиняная чашка. Пройдя немного, она
вошла в ворота одного невзрачного дома. Дом был небольшой, но каменный,
старый, двухэтажный, окрашенный грязно-желтою краской. В одном из окон
нижнего этажа, которых было всего три, торчал маленький красный гробик,
вывеска незначительного гробовщика. Окна верхнего этажа были чрезвычайно
малые и совершенно квадратные, с тусклыми, зелеными и надтреснувшими
стеклами, сквозь которые просвечивали розовые коленкоровые занавески. Я
перешел через улицу, подошел к дому и прочел на железном листе, над
воротами дома: дом мещанки Бубновой.

     Но только что я успел разобрать надпись, как вдруг на дворе у Бубновой
раздался пронзительный женский визг и затем ругательства. Я заглянул в
калитку; на ступеньке деревянного крылечка стояла толстая баба, одетая как
мещанка, в головке и в зеленой шали. Лицо ее было отвратительно-багрового
цвета; маленькие, заплывшие и налитые кровью глаза сверкали от злости.
Видно было, что она нетрезвая, несмотря на дообеденное время. Она визжала
на бедную Елену, стоявшую перед ней в каком-то оцепенении с чашкой в руках.
С лестницы из-за спины багровой бабы выглядывало полурастрепанное,
набеленное и нарумяненное женское существо. Немного погодя отворилась дверь
с подвальной лестницы в нижний этаж, и на ступеньках ее показалась,
вероятно привлеченная криком, бедно одетая средних лет женщина,
благообразной и скромной наружности. Из полуотворенной же двери выглядывали
и другие жильцы нижнего этажа, дряхлый старик и девушка. Рослый и дюжий
мужик, вероятно дворник, стоял посреди двора, с метлой в руке, и лениво
посматривал на всю сцену.

     - Ах ты, проклятая, ах ты, кровопивица, гнида ты эдакая! - визжала
баба, залпом выпуская из себя все накопившиеся ругательства, большею частию
без запятых и без точек, но с каким-то захлебыванием, - так-то ты за мое
попеченье воздаешь, лохматая! За огурцами только послали ее, а она уж и
улизнула! Сердце мое чувствовало, что улизнет, когда посылала. Ныло сердце
мое, ныло! Вчера ввечеру все вихры ей за это же оттаскала, а она и сегодня
бежать! Да куда тебе ходить, распутница, куда ходить! К кому ты ходишь,
идол проклятый, лупоглазая гадина, яд, к кому! Говори, гниль болотная, или
тут же тебя задушу!

     И разъяренная баба бросилась на бедную девочку, но, увидав смотревшую
с крыльца женщину, жилицу нижнего этажа, вдруг остановилась и, обращаясь к
ней, завопила еще визгливее прежнего, размахивая руками, как будто беря ее
в свидетельницы чудовищного преступления ее бедной жертвы.

     - Мать издохла у ней! Сами знаете, добрые люди: одна ведь осталась как
шиш на свете. Вижу у вас, бедных людей, на руках, самим есть нечего; дай,
думаю, хоть для Николая-то угодника потружусь, приму сироту. Приняла. Что ж
бы вы думали? Вот уж два месяца содержу; - кровь она у меня в эти два
месяца выпила, белое тело мое поела! Пиявка! Змей гремучий! Упорная сатана!
Молчит, хоть бей, хоть брось, все молчит; словно себе воды в рот наберет, -
все молчит! Сердце мое надрывает - молчит! Да за кого ты себя почитаешь,
фря ты эдакая, облизьяна зеленая? Да без меня ты бы на улице с голоду
померла. Ноги мои должна мыть да воду эту пить, изверг, черная ты шпага
французская. Околела бы без меня!

     - Да что вы, Анна Трифоновна, так себя надсаждаете? Чем она вам опять
досадила? - почтительно спросила женщина, к которой обращалась разъяренная
мегера.

     - Как чем, добрая ты женщина, как чем? Не хочу, чтоб против меня шли!
Не делай своего хорошего, а делай мое дурное, - вот я какова! Да она меня
чуть в гроб сегодня не уходила! За огурцами в лавочку ее послала, а она
через три часа воротилась! Сердце мое предчувствовало, когда посылала; ныло
оно, ныло; ныло-ныло! Где была? Куда ходила? Каких себе покровителей нашла?
Я ль ей не благодетельствовала! Да я ее поганке-матери четырнадцать
целковых долгу простила, на свой счет похоронила, чертенка ее на воспитание
взяла, милая ты женщина, знаешь, сама знаешь! Что ж, не вправе я над ней
после этого? Она бы чувствовала, а вместо чувствия она супротив идет! Я ей
счастья хотела. Я ее, поганку, в кисейных платьях водить хотела, в Гостином
ботинки купила, как паву нарядила, - душа у праздника! Что ж бы вы думали,
добрые люди! В два дня все платье изорвала, в кусочки изорвала да в
клочочки; да так и ходит, так и ходит! Да ведь что вы думаете, нарочно
изорвала, - не хочу лгать, сама подглядела; хочу, дескать, в затрапезном
ходить, не хочу в кисейном! Ну, отвела тогда душу над ней, исколотила ее,
так ведь я лекаря потом призывала, ему деньги платила. А ведь задавить
тебя, гнида ты эдакая, так только неделю молока не пить, - всего-то
наказанья за тебя только положено! За наказание полы мыть ее заставила; что
ж бы вы думали: моет! Моет, стерьва, моет! Горячит мое сердце, - моет! Ну,
думаю: бежит она от меня! Да только подумала, глядь - она и бежала вчера!
Сами слышали, добрые люди, как я вчера ее за это била, руки обколотила все
об нее, чулки, башмаки отняла - не уйдет на босу ногу, думаю; а она и
сегодня туда ж! Где была? Говори! Кому, семя крапивное, жаловалась, кому на
меня доносила? Говори, цыганка, маска привозная, говори!

     И в исступлении она бросилась на обезумевшую от страха девочку,
вцепилась ей в волосы и грянула ее оземь. Чашка с огурцами полетела в
сторону и разбилась; это еще более усилило бешенство пьяной мегеры. Она
била свою жертву по лицу, по голове; но Елена упорно молчала, и ни одного
звука, ни одного крика, ни одной жалобы не проронила она, даже и под
побоями. Я бросился на двор, почти не помня себя от негодования, прямо к
пьяной бабе.

     - Что вы делаете? как смеете вы так обращаться с бедной сиротой! -
вскричал я, хватая эту фурию за руку.

     - Это что! Да ты кто такой? - завизжала она, бросив Елену и подпершись
руками в боки. - Вам что в моем доме угодно?

     - То угодно, что вы безжалостная! - кричал я. - Как вы смеете так
тиранить бедного ребенка? Она не ваша; я сам слышал, что она только ваш
приемыш, бедная сирота...

     - Господи Иисусе! - завопила фурия, - да ты кто таков навязался! Ты с
ней пришел, что ли? Да я сейчас к частному приставу! Да меня сам Андрон
Тимофеич как благородную почитает! Что она, к тебе, что ли, ходит? Кто
такой? В чужой дом буянить пришел. Караул!

     И она бросилась на меня с кулаками. Но в эту минуту вдруг раздался
пронзительный, нечеловеческий крик. Я взглянул, - Елена, стоявшая как без
чувств, вдруг с страшным, неестественным криком ударилась оземь и билась в
страшных судорогах. Лицо ее исказилось. С ней был припадок пахучей болезни.
Растрепанная девка и женщина снизу подбежали, подняли ее и поспешно понесли
наверх.

     - А хоть издохни, проклятая! - завизжала баба вслед за ней. - В месяц
уж третий припадок... Вон, маклак! - и она снова бросилась на меня.

     - Чего, дворник, стоишь? За что жалованье получаешь?

     - Пошел! Пошел! Хочешь, чтоб шею наградили, - лениво пробасил дворник,
как бы для одной только проформы. - Двоим любо, третий не суйся. Поклон, да
и вон!

     Нечего делать, я вышел за ворота, убедившись, что выходка моя была
совершенно бесполезна. Но негодование кипело во мне.

     Я стал на тротуаре против ворот и глядел в калитку. Только что я
вышел, баба бросилась наверх, а дворник, сделав свое дело, тоже куда-то
скрылся. Через минуту женщина, помогавшая снести Елену, сошла с крыльца,
спеша к себе вниз. Увидев меня, она остановилась и с любопытством на меня
поглядела. Ее доброе и смирное лицо ободрило меня. Я снова ступил на двор и
прямо подошел к ней.

     - Позвольте спросить, - начал я, - что такое здесь эта девочка и что
делает с ней эта гадкая баба? Не думайте, пожалуйста, что я из простого
любопытства расспрашиваю. Эту девочку я встречал и по одному обстоятельству
очень ею интересуюсь.

     - А коль интересуетесь, так вы бы лучше ее к себе взяли али место
какое ей нашли, чем ей тут пропадать, - проговорила как бы нехотя женщина,
делая движение уйти от меня.

     - Но если вы меня не научите, что ж я сделаю? Говорю вам, я ничего не
знаю. Это, верно, сама Бубнова, хозяйка дома?

     - Сама хозяйка.

     - Так как же девочка-то к ней попала? У ней здесь мать умерла?

     - А так и попала... Не наше дело. - И она опять хотела уйти.

     - Да сделайте же одолжение; говорю вам, меня это очень интересует. Я,
может быть, что-нибудь и в состоянии сделать. Кто ж эта девочка? Кто была
ее мать, - вы знаете?

     - А словно из иностранок каких-то, приезжая; у нас внизу и жила; да
больная такая; в чахотке и померла.

     - Стало быть, была очень бедная, коли в углу в подвале жила?

     - Ух, бедная! Все сердце на нее изныло. Мы уж на што перебиваемся, а и
нам шесть рублей в пять месяцев, что у нас прожила, задолжала. Мы и
похоронили; муж и гроб делал.

     - А как же Бубнова говорит, что она похоронила?

     - Какое похоронила!

     - А как была ее фамилия?

     - А и не выговорю, батюшка; мудрено; немецкая, должно быть.

     - Смит?

     - Нет, что-то не так. А Анна Трифоновна сироту-то к себе и забрала; на
воспитание, говорит. Да нехорошо оно вовсе...

     - Верно, для целей каких-нибудь забрала?

     - Нехорошие за ней дела, - отвечала женщина, как бы в раздумье и
колеблясь: говорить или нет? - Нам что, мы посторонние...

     - А ты бы лучше язык-то на привязи подержала! - раздался позади нас
мужской голос. Это был пожилых лет человек в халате и в кафтане сверх
халата, с виду мещанин - мастеровой, муж моей собеседницы.

     - Ей, батюшка, с вами нечего разговаривать; не наше это дело... -
промолвил он, искоса оглядев меня. - А ты пошла! Прощайте, сударь; мы
гробовщики. Коли что по мастерству надоть, с нашим полным удовольствием...
А окромя того нечего нам с вами происходить...

     Я вышел из этого дома в раздумье и в глубоком волнении. Сделать я
ничего не мог, но чувствовал, что мне тяжело оставить все это так.
Некоторые слова гробовщицы особенно меня возмутили. Тут скрывалось какое-то
нехорошее дело: я это предчувствовал.

     Я шел, потупив голову и размышляя, как вдруг резкий голос окликнул
меня по фамилии. Гляжу - передо мной стоит хмельной человек, чуть не
покачиваясь, одетый довольно чисто, но в скверной шинели и в засаленном
картузе. Лицо очень знакомое. Я стал всматриваться. Он подмигнул мне и
иронически улыбнулся.

     - Не узнаешь?

                                     Глава V

     - А! Да это ты, Маслобоев! - вскричал я, вдруг узнав в нем прежнего
школьного товарища, еще по губернской гимназии, - ну, встреча!

     - Да, встреча! Лет шесть не встречались. То есть и встречались, да
ваше превосходительство не удостоивали взглядом-с. Ведь вы генералы-с,
литературные то есть-с!.. - Говоря это, он насмешливо улыбался.

     - Ну, брат Маслобоев, это ты врешь, - прервал я его. - Во-первых,
генералы, хоть бы и литературные, и с виду не такие бывают, как я, а
второе, позволь тебе сказать, я действительно припоминаю, что раза два тебя
на улице встретил, да ты сам, видимо, избегал меня, а мне что ж подходить,
коли вижу, человек избегает. И знаешь, что и думаю? Не будь ты теперь
хмелен, ты бы и теперь меня не окликнул. Не правда ли? Ну, здравствуй! Я,
брат, очень, очень рад, что тебя встретил.

     - Право! А не компрометирую я тебя моим... не тем видом? Ну, да нечего
об этом расспрашивать; не суть важное; я, брат Ваня, всегда помню, какой ты
был славный мальчуга. А помнишь, тебя за меня высекли? Ты смолчал, а меня
не выдал, а я, вместо благодарности, над тобой же неделю трунил. Безгрешная
ты душа! Здравствуй, душа моя, здравствуй! (Мы поцеловались.)

     Ведь я уж сколько лет один маюсь, - день да ночь - сутки прочь, а
старого не забыл. Не забывается! А ты-то, ты-то?

     - Да что я-то, и я один маюсь...

     Он долго глядел на меня с сильным чувством расслабленного от вина
человека. Впрочем, он и без того был чрезвычайно добрый человек.

     - Нет, Ваня, ты не то, что я! - проговорил он наконец трагическим
тоном. - Я ведь читал; читал, Ваня, читал!.. Да послушай: поговорим по
душе! Спешишь?

     - Спешу; и, признаюсь тебе, ужасно расстроен одним делом. А вот что
лучше: где ты живешь?

     - Скажу. Но это не лучше; а сказать ли, что лучше?

     - Ну, что?

     - А вот что! Видишь? - И он указал мне на вывеску в десяти шагах от
того места, где мы стояли, - видишь: кондитерская и ресторан, то есть
попросту ресторация, но место хорошее. Предупрежу, помещение приличное, а
водка, и не говори! Из Киева пешком пришла! Пил, многократно пил, знаю; а
мне худого здесь и не смеют подать. Знают Филиппа Филиппыча. Я ведь Филипп
Филиппыч. Что? Гримасничаешь? Нет, ты дай мне договорить. Теперь четверть
двенадцатого, сейчас смотрел; ну, так ровно в тридцать пять минут
двенадцатого я тебя и отпущу. А тем временем муху задавим. Двадцать минут
на старого друга, - идет?

     - Если только двадцать минут, то идет; потому, душа моя, ей-богу,
дело...

     - А идет, так идет. Только вот что, два слова прежде всего: лицо у
тебя нехорошее, точно сейчас тебе чем надосадили, правда?

     - Правда.

     - То-то я и угадал. Я, брат, теперь в физиономистику пустился, тоже
занятие! Ну, так пойдем, поговорим. В двадцать минут, во-первых, успею
вздушить адмирала Чаинского и пропущу березовки, потом зорной, потом
померанцевой, потом parfait amour, а потом еще что-нибудь изобрету. Пью,
брат! Только по праздникам перед обедней и хорош. А ты хоть и не пей. Мне
просто тебя одного надо. А выпьешь, особенное благородство души докажешь.
Пойдем! Сболтнем слова два, да и опять лет на десять врозь. Я, брат, тебе,
Ваня, не пара!

     - Ну, да ты не болтай, а поскорей пойдем. Двадцать минут твои, а там и
пусти.

     В ресторацию надо было попасть, поднявшись по деревянной
двухколенчатой лестнице с крылечком во второй этаж. Но на лестнице мы вдруг
столкнулись с двумя сильно выпившими господами. Увидя нас, они,
покачиваясь, посторонились.

     Один из них был очень молодой и моложавый парень, еще безбородый, с
едва пробивающимися усиками и с усиленно глуповатым выражением лица. Одет
он был франтом, но как-то смешно: точно он был в чужом платье, с дорогими
перстнями на пальцах, с дорогой булавкой в галстуке и чрезвычайно глупо
причесанный, с каким-то коком. Он все улыбался и хихикал. Товарищ его был
уже лет пятидесяти, толстый, пузатый, одетый довольно небрежно, тоже с
большой булавкой в галстуке, лысый и плешивый, с обрюзглым, пьяным и рябым
лицом и в очках на носу, похожем на пуговку. Выражение этого лица было злое
и чувственное. Скверные, злые и подозрительные глаза заплыли жиром и
глядели как из щелочек. По-видимому, они оба знали Маслобоева, но пузан при
встрече с нами скорчил досадную, хоть и мгновенную гримасу, а молодой так и
ушел в какую-то подобострастно-сладкую улыбку. Он даже снял картуз. Он был
в картузе.

     - Простите, Филипп Филиппыч, - пробормотал он, умильно смотря на него.

     - А что?

     - Виноват-с... того-с... (он щелкнул по воротнику). Там Митрошка
сидит-с. Так он, выходит, Филипп Филиппыч-с, подлец-с.

     - Да что такое?

     - Да уж так-с... А ему вот (он кивнул на товарища) на прошлой неделе,
через того самого Митрошку-с, в неприличном месте рожу в сметане
вымазали-с... кхи!

     Товарищ с досадой подтолкнул его локтем.

     - А вы бы с нами, Филипп Филиппыч, полдюжинки распили-с, у Дюссо-с,
прикажете надеяться-с?

     - Нет, батюшка, теперь нельзя, - отвечал Маслобоев. - Дело есть.

     - Кхи! И у меня дельце есть, до вас-с... - Товарищ опять подтолкнул
его локтем.

     - После, после!

     Маслобоев как-то, видимо, старался не смотреть на них. Но только что
мы вошли в первую комнату, через которую, по всей длине ее, тянулся
довольно опрятный прилавок, весь уставленный закусками, подовыми пирогами,
расстегаями и графинами с настойками разных цветов, как Маслобоев быстро
отвел меня в угол и сказал:

     - Молодой - это купеческий сын Сизобрюхов, сын известного лабазника,
получил полмиллиона после отца и теперь кутит. В Париж ездил, денег там
видимо-невидимо убил, там бы, может, и все просадил, да после дяди еще
наследство получил и вернулся из Парижа; так здесь уж и добивает остальное.
Через год-то он, разумеется, пойдет по миру. Глуп как гусь - и по первым
ресторанам, и в подвалах и кабаках, и по актрисам, и в гусары просился -
просьбу недавно подавал. Другой, пожилой, - Архипов, тоже что-то вроде
купца или управляющего, шлялся и по откупам; бестия, шельма и теперешний
товарищ Сизобрюхова, Иуда и Фальстаф, все вместе, двукратный банкрот и
отвратительно чувственная тварь, с разными вычурами. В этом роде я знаю за
ним одно уголовное дело; вывернулся. По одному случаю я очень теперь рад,
что его здесь встретил; я его ждал... Архипов, разумеется, обирает
Сизобрюхова. Много разных закоулков знает, тем и драгоценен для этаких
вьюношей. Я, брат, на него уже давно зубы точу. Точит на него зубы и
Митрошка, вот тот молодцеватый парень, в богатой поддевке, - там, у окна
стоит, цыганское лицо. Он лошадьми барышничает и со всеми здешними гусарами
знаком. Я тебе скажу, такой плут, что в глазах у тебя будет фальшивую
бумажку делать, а ты хоть и видел, а все-таки ему ее разменяешь. Он в
поддевке, правда в бархатной, и похож на славянофила (да это, по-моему, к
нему и идет), а наряди его сейчас в великолепнейший фрак и тому подобное,
отведи его в английский клуб да скажи там: такой-то, дескать, владетельный
граф Барабанов, так там его два часа за графа почитать будут, - и в