и оттого на Христов праздник ни одного злого  духа  не
бывает на земле.
   - Как тихо колышется вода, будто дитя в люльке! -  продолжала  Ганна,
указывая на пруд, угрюмо обставленный темным кленовым лесом и оплакивае-
мый вербами, потопившими в нем жалобные свои ветви. Как бессильный  ста-
рец, держал он в холодных объятиях своих далекое, темное  небо,  обсыпая
ледяными поцелуями огненные звезды, которые тускло реяли  среди  теплого
ночного воздуха, как бы предчувствуя скорое появление блистательного ца-
ря ночи. Возле леса, на горе, дремал с закрытыми ставнями  старый  дере-
вянный дом; мох и дикая трава покрывали его крышу; кудрявые яблони  раз-
рослись перед его окнами; лес, обнимая своею тенью, бросал на него дикую
мрачность; ореховая роща стлалась у подножия его и скатывалась к пруду.
   - Я помню будто сквозь сон, - сказала Ганна, не спуская глаз с  него,
- давно, давно, когда я еще была  маленькою  и  жила  у  матери,  что-то
страшное рассказывали про дом этот. Левко, ты,  верно,  знаешь,  расска-
жи!..
   - Бог с ним, моя красавица! Мало ли чего не расскажут  бабы  и  народ
глупый. Ты себя только потревожишь, станешь бояться, и не заснется  тебе
покойно.
   - Расскажи, расскажи, милый, чернобровый  парубок!  -  говорила  она,
прижимаясь лицом своим к щеке его и обнимая его. - Нет!  ты,  видно,  не
любишь меня, у тебя есть другая девушка. Я не буду бояться; и буду  спо-
койно спать ночь. Теперь-то не засну, если не расскажешь.  Я  стану  му-
читься да думать... Расскажи, Левко!..
   - Видно, правду говорят люди. что у девушек сидит черт, подстрекающий
их любопытство. Ну слушай. Давно, мое серденько, жил в этом доме сотник.
У сотника была дочка, ясная панночка, белая, как снег, как твое  личико.
Сотникова жена давно уже умерла; задумал сотник жениться на другой. "Бу-
дешь ли ты меня нежить по-старому, батьку, когда возьмешь другую  жену?"
- "Буду, моя дочка; еще крепче прежнего стану прижимать тебя  к  сердцу!
Буду, моя дочка; еще ярче стану дарить серьги и монисты!" Привез  сотник
молодую жену в новый дом свой. Хороша была молодая жена. Румяна  и  бела
собою была молодая жена; только так страшно взглянула на свою падчерицу,
что та вскрикнула, ее увидевши; и хоть бы слово во весь день сказала су-
ровая мачеха. Настала ночь: ушел сотник с молодою женой  в  свою  опочи-
вальню; заперлась и белая панночка в своей  светлице.  Горько  сделалось
ей; стала плакать. Глядит: страшная черная кошка крадется к ней;  шерсть
на ней горит, и железные когти стучат по полу. В испуге вскочила она  на
лавку, - кошка за нею. Перепрыгнула на лежанку, - кошка и туда, и  вдруг
бросилась к ней на шею и душит ее. С криком оторвавши от себя, кинула ее
на пол; опять крадется страшная кошка. Тоска ее взяла. На  стене  висела
отцовская сабля. Схватила ее и бряк по полу - лапа с  железными  когтями
отскочила, и кошка с визгом пропала в темном углу. Целый день не выходи-
ла из светлицы своей молодая жена; на третий день вышла  с  перевязанною
рукой. Угадала бедная панночка, что мачеха ее ведьма и что она ей  пере-
рубила руку. На четвертый день приказал сотник своей дочке носить  воду,
мести хату, как простой мужичке, и не показываться в панские покои.  Тя-
жело было бедняжке, да нечего делать: стала выполнять отцовскую волю. На
пятый день выгнал сотник свою дочку босую из дому и куска хлеба  не  лал
на дорогу. Тогда только зарыдала панночка, закрывши  руками  белое  лицо
свое: "Погубил ты, батьку, родную дочку свою!  Погубила  ведьма  грешную
душу твою! Прости тебя бог; а мне, несчастной, видно, не велит  он  жить
на белом свете!.." И вон, видишь ли ты... - Тут оборотился Левко к  Ган-
не, указывая пальцем на дом. - Гляди сюда: вон, подалее от  дома,  самый
высокий берег! С этого берега кинулась панночка в воду, и с той поры  не
стало ее на свете...
   - А ведьма? - боязливо прервала Ганна, устремив на него прослезившие-
ся очи.
   - Ведьма? Старухи выдумали, что с той поры все утопленницы выходили в
лунную ночь в панский сад греться на месяце; и сотникова дочка сделалась
над ними главною. В одну ночь увидела она мачеху свою возле пруда, напа-
ла на нее и с криком утащила в воду. Но ведьма и тут  нашлась:  обороти-
лась под водою в одну из утопленниц и через то ушла от плети из зеленого
тростника, которою хотели ее бить утопленницы. Верь бабам!  Рассказывают
еще, что панночка собирает всякую ночь утопленниц и  заглядывает  пооди-
ночке каждой в лицо, стараясь узнать, которая из них ведьма; но  до  сих
пор не узнала. И если попадется из людей кто, тотчас заставляет его уга-
дывать, не то грозит утопить в воде. Вот,  моя  Галю,  как  рассказывают
старые люди!.. Теперешний пан хочет строить на том месте винннцу и прис-
лал нарочно для того сюда винокура... Но я слышу говор. Это наши возвра-
щаются с песен. Прощай, Галю! Спи спокойно; да не думай об  этих  бабьих
выдумках!
   Сказавши это, он обнял ее крепче, поцеловал и ушел.
   - Прощай, Левко! - говорила Ганна, задумчиво  вперив  очи  на  темный
лес.
   Огромный огненный месяц величественно стал в это  время  вырезываться
из земли. Еще половина его была под землею, а уже  весь  мир  исполнился
какого-то торжественного света. Пруд тронулся искрами. Тень от  деревьев
ясно стала отделяться на темной зелени.
   - Прощай, Ганна! - раздались позади ее слова, сопровождаемые  поцелу-
ем.
   - Ты воротился! - сказала она, оглянувшись; но,  увидев  перед  собою
незнакомого парубка, отвернулась в сторону.
   - Прощай, Ганна! - раздалось снова, и снова поцеловал ее кто-то в ще-
ку.
   - Прощай, милая Ганна!
   - Еще и третий!
   - Прощай! прощай! прощай, Ганна! - И поцелуи засыпали ее со всех сто-
рон.
   - Да тут их целая ватага! - кричала Ганна, вырываясь из толпы  паруб-
ков, наперерыв спешивших обнимать ее. - Как им не  надоест  беспрестанно
целоваться! Скоро, ей-богу, нельзя будет показаться на улице!
   Вслед за сими словами дверь захлопнулась, и только слышно было, как с
визгом задвинулся железный засов.

   II


   ГОЛОВА

   Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмот-
ритесь в нее. С середины неба глядит  месяц.  Необъятный  небесный  свод
раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в  се-
ребряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и  дви-
жет океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно,
вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную  тень  от  себя.
Тихи и покойны эти пруды; холод и мрак вод их  угрюмо  заключен  в  тем-
но-зеленые стены садов. Девственные чащи черемух и черешен пугливо  про-
тянули свои корни в ключевой холод и  изредка  лепечут  листьями,  будто
сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник - ночной ветер, подкравшись
мгновенно, целует их. Весь ландшафт спит. А вверху все дышит, все дивно,
все торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных ви-
дений стройно возникают в ее глубине. Божественная ночь!  Очаровательная
ночь! И вдруг все ожило: и леса, и пруды, и степи. Сыплется величествен-
ный гром украинского соловья, и чудится, что и месяц заслушался его  по-
середи неба... Как очарованное, дремлет на возвышении село.  Еще  белее,
еще лучше блестят при месяце толпы хат; еще  ослепительнее  вырезываются
из мрака низкие их стены. Песни умолкли. Все  тихо.  Благочестивые  люди
уже спят. Где-где только светятся узенькие  окна.  Перед  порогами  иных
только хат запоздалая семья совершает свой поздний ужин.
   - Да, гопак не так танцуется! То-то я гляжу, не клеится  все.  Что  ж
это рассказывает кум?.. А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп! - Так
разговаривал сам с собою подгулявший мужик средних лет, танцуя по улице.
- Ей-богу, не так танцуется гопак! Что мне лгать! ей-богу, не так! А ну:
гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп!
   - Вот одурел человек! добро бы еще хлопец какой, а то  старый  кабан,
детям на смех, танцует ночью по улице! -  вскричала  проходящая  пожилая
женщина, неся в руке солому. - Ступай в хату свою. Пора спать давно!
   - Я пойду! - сказал, остановившись, мужик. - Я пойду. Я  не  посмотрю
на какого-нибудь голову. Что он думает, дидько б утысся  его  батькови!,
что он голова, что он обливает людей на морозе холодною водою, так и нос
поднял! Ну, голова, голова. Я сам себе голова. Вот убей  меня  бог!  Бог
меня убей, я сам себе голова. Вот что, а не то что...  -  продолжал  он,
подходя к первой попавшейся хате, и остановился перед  окошком,  скользя
пальцами по стеклу и стараясь найти деревянную ручку. -  Баба,  отворяй!
Баба, живей, говорят тебе, отворяй! Козаку спать пора!
   - Куда ты, Каленик? Ты в чужую хату попал! - закричали, смеясь, поза-
ди его девушки, ворочавшиеся с веселых песней. - Показать тебе твою  ха-
ту?
   - Покажите, любезные молодушки!
   - Молодушки? слышите ли, - подхватила одна, - какой учтивый  Каленик!
За это ему нужно показать хату... но нет, наперед потанцуй!
   - Потанцевать?.. эх вы, замысловатые девушки! - протяжно произнес Ка-
леник, смеясь и грозя пальцем и оступаясь, потому что ноги его не  могли
держаться на одном месте. - А дадите перецеловать себя? Всех  перецелую,
всех!.. - И косвенными шагами пустился бежать за ними.
   Девушки подняли крик, перемешались; но после, ободрившись, перебежали
на другую сторону, увидя, что Каленик не слишком был скор на ноги.
   - Вон твоя хата! - закричали они ему, уходя и показывая на избу,  го-
раздо поболее прочих, принадлежавшую сельскому голове. Каленик  послушно
побрел в ту сторону, принимаясь снова бранить голову.
   Но кто же этот голова, возбудивший такие невыгодные о  себе  толки  и
речи? О, этот голова важное лицо на  селе.  Покамест  Каленик  достигнет
конца пути своего, мы, без сомнения, успеем кое-что сказать о  нем.  Все
село, завидевши его, берется за шапки; а девушки, самые молоденькие, от-
дают добридень. Кто бы из парубков не захотел быть головою! Голове  отк-
рыт свободный вход во все тавлинки; и  дюжий  мужик  почтительно  стоит,
снявши шапку, во все продолжение, когда голова запускает свои толстые  и
грубые пальцы в его лубочную табакерку. В мирской сходке,  или  громаде,
несмотря на то что власть его ограничена  несколькими  голосами,  голова
всегда берет верх и почти по своей воле высылает, кого ему угодно,  ров-
нять и гладить дорогу или копать рвы. Голова угрюм, суров с  виду  и  не
любит много говорить. Давно еще, очень давно, когда блаженной памяти ве-
ликая царица Екатерина ездила в Крым, был выбран он в провожатые;  целые
два дни находился он в этой должпости и даже удостоился сидеть на козлах
с царицыным кучером. И с той самом поры еще голова выучился  раздумно  и
важно потуплять голову, гладить длинные, закрутившиеся вниз усы и кидать
соколиный взгляд исподлобья. И с той поры голова, об чем бы ни заговори-
ли с ним, всегда умеет поворотить речь на то, как он вез царицу и  сидел
на козлах царской кареты. Голова любит иногда прикинуться глухим,  особ-
ливо если услышит то, чего не хотелось бы ему слышать. Голова терпеть не
может щегольства: носит всегда свитку черного домашнего сукна,  перепоя-
сывается шерстяным цветным поясом, и никто никогда не видал его в другом
костюме, выключая разве только времени проезда царицы в Крым,  когда  на
нем был синий козацкий жупан. Но это время вряд ли кто мог запомнить  из
целого села; а жупан держит он в сундуке под замком. Голова вдов;  но  у
него живет в доме свояченица, которая варит обедать и ужинать, моет лав-
ки, белит хату, прядет ему на рубашки и заведывает всем домом.  На  селе
поговаривают, будто она совсем ему не родственница; но  мы  уже  видели,
что у головы много недоброжелателей, которые рады распускать всякую кле-
вету. Впрочем, может быть, к этому подало повод  и  то,  что  свояченице
всегда не нравилось, если голова заходил в поле, усеянное жницами, или к
козаку, у которого была молодая дочка. Голова  крив;  но  зато  одинокий
глаз его злодей и далеко может увидеть хорошенькую поселянку. Не прежде,
однако ж, он наведет его на смазливое личико, пока не обсмотрится  хоро-
шенько, не глядит ли откуда свояченица. Но мы почти все уже  рассказали,
что нужно, о голове; а пьяный Каленик не добрался еще и до половины  до-
роги и долго еще угощал голову  всеми  отборными  словами,  какие  могли
только вспасть на лениво и несвязно поворачивавшийся язык его.

   III


   НЕОЖИДАННЫЙ СОПЕРНИК. ЗАГОВОР

   - Нет, хлопцы, нет, не хочу! Что за разгулье такое! Как вам не  надо-
ест повесничать? И без того уже прослыли мы бог  знает  какими  буянами.
Ложитесь лучше спать! - Так говорил Левко  разгульным  товарищам  своим,
подговаривавшим его на новые проказы. - Прощайте, братцы!  покойная  вам
ночь! - и быстрыми шагами шел от них по улице.
   "Спит ли моя ясноокая Ганна?" - думал он, подходя к знакомой нам хате
с вишневыми деревьями. Среди тишины послышался тихий говор. Левко  оста-
новился. Между деревьями забелела рубашка... "Что это значит?" - подумал
он и, подкравшись поближе, спрятался за дерево. При свете месяца блиста-
ло лицо стоявшей перед ним девушки... Это Ганна! Но кто же этот  высокий
человек, стоявший к нему спиною? Напрасно обсматривал он: тень покрывала
его с ног до головы. Спереди только он был освещен немного; но  малейший
шаг вперед Левка уже подвергал  его  неприятности  быть  открытым.  Тихо
прислонившись к дереву, решился он остаться на месте. Девушка ясно выго-
ворила его имя.
   - Левко? Левко еще молокосос! - говорил хрипло и  вполголоса  высокий
человек. - Если я встречу его когда-нибудь  у  тебя,  я  его  выдеру  за
чуб...
   - Хотелось бы мне знать, какая это шельма похваляется выдрать меня за
чуб! - тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь  не  проронить  ни
одного слова. Но незнакомец продолжал так тихо, что нельзя  было  ничего
расслушать.
   - Как тебе не стыдно! - сказала Ганна по окончании  его  речи.  -  Ты
лжешь; ты обманываешь меня; ты меня не любишь; я никогда не поверю, что-
бы ты меня любил!
   - Знаю, - продолжал высокий человек, -  Левко  много  наговорил  тебе
пустяков и вскружил твою голову (тут показалось парубку, что голос  нез-
накомца не совсем незнаком и как будто он когда-то его слышал). Но я дам
себя знать Левку! - продолжал все так же незнакомец. - Он думает, что  я
не вижу всех его шашней. Попробует он, собачий сын, каковы у меня  кула-
ки.
   При сем слове Левко не мог уже более удержать своего гнева. Подошедши
на три шага к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы  дать  треуха,  от
которого незнакомец, несмотря на свою видимую крепость,  не  устоял  бы,
может быть, на месте; но в это время свет пал на лицо его, и  Левко  ос-
толбенел, увидевши, что перед ним стоял отец его. Невольное  покачивание
головою и легкий сквозь зубы свист одни только выразили его изумление. В
стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела в  хату,  захлопнув  за
собою дверь.
   - Прощай, Ганна! - закричал в это время один из парубков, подкравшись
и обнявши голову; и с ужасом отскочил назад, встретивши жесткие усы.
   - Прощай, красавица! - вскричал другой; но на сей раз полетел стремг-
лав от тяжелого толчка головы.
   - Прощай, прощай, Ганна! - закричало несколько парубков, повиснув ему
на шею.
   - Провалитесь, проклятые сорванцы! - кричал голова, отбиваясь и  при-
топывая на них ногами. - Что я вам за Ганна! Убирайтесь вслед за  отцами
на виселицу, чертовы дети! Поприставали, как мухи к меду! Дам я вам Ган-
ны!..
   - Голова! Голова! это голова! - закричали хлопцы и разбежались во все
стороны.
   - Ай да батько! - говорил Левко, очнувшись от своего изумления и гля-
дя вслед уходившему с ругательствами голове. - Вот какие за тобою водят-
ся проказы! славно! А я дивлюсь да передумываю, что б это  значило,  что
он все притворяется глухим, когда станешь говорить о  деле.  Постой  же,
старый хрен, ты у меня будешь знать, как шататься под окнами молодых де-
вушек, будешь знать, как отбивать чужих невест! Гей, хлопцы! сюда! сюда!
- кричал он, махая рукою к парубкам, которые снова собирались в кучу.  -
Ступайте сюда! Я увещевал вас идти спать, но  теперь  раздумал  и  готов
хоть целую ночь сам гулять с вами.
   - Вот это дело! - сказал плечистый и  дородный  парубок,  считавшийся
первым гулякой и повесой на селе. - Мне все кажется тошно, когда не уда-
ется погулять порядком и настроить штук. Все  как  будто  недостает  че-
го-то. Как будто потерял шапку  или  люльку;  словом,  не  козак,  да  и
только.
   - Согласны ли вы побесить хорошенько сегодня голову?
   - Голову?
   - Да, голову. Что он, в самом деле, задумал! Он  управляется  у  нас,
как будто гетьман какой. Мало того что помыкает, как  своими  холопьями,
еще и подъезжает к дивчатам нашим. Ведь, я думаю, на всем селе нет смаз-
ливой девки, за которою бы не волочился голова.
   - Это так, это так, - закричали в один голос все хлопцы.
   - Что ж мы, ребята, за холопья? Разве мы не такого роду,  как  и  он?
Мы, слава богу, вольные козаки! Покажем ему, хлопцы, что мы вольные  ко-
заки!
   - Покажем! - закричали парубки. - Да если голову, то и писаря не  ми-
нуть!
   - Не минем и писаря! А у меня, как нарочно, сложилась в  уме  славная
песня про голову. Пойдемте, я вас ее выучу, -  продолжал  Левко,  ударив
рукою по струнам бандуры. - Да слушайте: попереодевайтесь, кто во что ни
попало!
   - Гуляй, козацкая голова! - говорил дюжий повеса, ударив ногою в ногу
и хлопнув руками. - Что за роскошь! Что за воля! Как начнешь беситься  -
чудится, будто поминаешь давние годы. Любо, вольно на сердце; а душа как
будто в раю. Гей, хлопцы! Гей, гуляй!..
   И толпа шумно понеслась по улицам. И благочестивые старушки,  пробуж-
денные криков, подымали окошки и крестились сонными руками, говоря: "Ну,
теперь гуляют парубки!"

   IV


   ПАРУБКИ ГУЛЯЮТ

   Одна только хата светилась еще в конце улицы. Это жилище головы.  Го-
лова уже давно окончил свой ужин и, без сомнения, давно бы  уже  заснул;
но у него был в это время гость, винокур, присланный  строить  винокурню
помещиком, имевшим небольшой участок земли между вольными козаками.  Под
самым покутом, на почетном месте, сидел гость -  низенький,  толстенький
человечек с маленькими, вечно смеющимися глазками, в  которых,  кажется,
написано было то удовольствие, с каким курил он свою коротенькую люльку,
поминутно сплевывая и придавливая пальцем вылезавший из нее превращенный
в золу табак. Облака дыма быстро разрастались над ним, одевая его в  си-
зый туман. Казалось, будто широкая труба с какой-нибудь винокурни,  нас-
куча сидеть на своей крыше, задумала прогуляться и чинно уселась за сто-
лом в хате головы. Под носом торчали у него коротенькие и густые усы; но
они так неясно мелькали сквозь табачную атмосферу, что  казались  мышью,
которую винокур поймал и держал во рту своем, подрывая монополию  амбар-
ного кота. Голова, как хозяин, сидел в одной только рубашке и полотняных
шароварах. Орлиный глаз его, как вечереющее солнце, начинал  мало-помалу
жмуриться и меркнуть. На конце стола курил люльку один из  сельских  де-
сятских, составлявших команду головы, сидевший из почтения к  хозяину  в
свитке.
   - Скоро же вы думаете, - сказал голова,  оборотившись  к  винокуру  и
кладя крест на зевнувший рот свой, - поставить вашу винокурню?
   - Когда бог поможет, то сею осенью,  может,  и  закурим.  На  покров,
бьюсь об заклад, что пан голова будет писать ногами немецкие крендели по
дороге.
   По произнесении сих слов глазки винокура пропали; вместо их  протяну-
лись лучи до самых ушей; все туловище стало колебаться от смеха, и весе-
лые губы оставили на мгновение дымившуюся люльку.
   - Дай бог, - сказал голова, выразив на  лице  своем  что-то  подобное
улыбке. - Теперь еще, слава богу, винниц развелось немного. А вот в ста-
рое время, когда провожал я царицу по Переяславской дороге, еще покойный
Безбородько...
   - Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга  до  самых  Домен