Николай Васильевич Гоголь
   Вечера на хуторе близ Диканьки

   Повести, изданные пасичником Рудым Паньком


   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   Предисловие
   Сорочинская ярмарка
   Вечер накануне Ивана Купала
   Майская ночь, или Утопленница
   Пропавшая грамота

   ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   Предисловие
   Ночь перед рождеством
   Страшная месть
   Иван Федорович Шпонька и его тетушка
   Заколдованное место

   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   ПРЕДИСЛОВИЕ

   "Это что за невидаль: "Вечера на хуторе близ Диканьки"?  Что  это  за
"Вечера"? И швырнул в свет какой-то пасечник! Слава богу! еще мало обод-
рали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу,  всякого
звания и сброду, вымарало пальцы в чернилах! Дернула же охота и пасични-
ка  дотащиться  вслед  за  другими!  Право,  печатной  бумаги  развелось
столько, что не придумаешь скоро, что бы такое завернуть в нее".
   Слушало, слышало вещее мое все эти речи еще за месяц! То есть, я  го-
ворю, что нашему брату, хуторянину, высунуть нос из своего захолустья  в
большой свет - батюшки мои! Это все равно как, случается, иногда зайдешь
в покои великого пана: все обступят тебя и пойдут дурачить. Еще бы ниче-
го, пусть уже высшее лакейство, нет, какой-нибудь оборванный  мальчишка,
посмотреть - дрянь, который копается на заднем дворе, и тот пристанет; и
начнут со всех сторон притопывать ногами. "Куда, куда, зачем? пошел, му-
жик, пошел!.. " Я вам скажу... Да что говорить! Мне легче два раза в год
съездить в Миргород, в котором вот уже пять лет как  не  видал  меня  ни
подсудок из земского суда, ни почтенный иерей, чем показаться в этот ве-
ликий свет. А показался - плачь не плачь, давай ответ.
   У нас, мои любезные читатели, не во  гнев  будь  сказано  (вы,  может
быть, и рассердитесь, что пасечник говорит вам запросто, как будто како-
му-нибудь свату своему или куму), - у нас, на хуторах, водится  издавна:
как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на  всю  зиму
на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журав-
лей на небе, ни груш на дереве не увидите более, - тогда, только  вечер,
уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и  песни  слы-
шатся издалека, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум... Это
у нас вечерницы! Они, изволите видеть, они похожи на ваши  балы;  только
нельзя сказать чтобы совсем. На балы если вы едете, то именно для  того,
чтобы повертеть ногами и позевать в руку; а у нас соберется в одну  хату
толпа девушек совсем не для балу, с веретеном,  с  гребнями;  и  сначала
будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не  поды-
мет и глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки  с  скрыпачом  -
подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что
и рассказать нельзя.
   Но лучше всего, когда собьются все в тесную кучку и пустятся  загады-
вать загадки или просто нести болтовню. Боже  ты  мой!  Чего  только  не
расскажут! Откуда старины не выкопают! Каких страхов не нанесут! Но ниг-
де, может быть, не было рассказываемо столько диковин, как на вечерах  у
пасечника Рудого Панька. За что меня миряне  прозвали  Рудым  Паньком  -
ей-богу, не умею сказать. И волосы, кажется, у меня теперь более  седые,
чем рыжие. Но у нас, не извольте гневаться, такой обычай: как дадут кому
люди какое прозвище, то и во веки веков останется оно. Бывало, соберутся
накануне праздничного дня добрые люди в гости,  в  пасичникову  лачужку,
усядутся за стол, - и тогда прошу только слушать. И то сказать, что люди
были вовсе не простого десятка, не какие-нибудь мужики хуторянские.  Да,
может, иному, и повыше пасичника, сделали бы честь посещением. Вот, нап-
ример, знаете ли вы дьяка диканьской церкви, Фому Григорьевича? Эх,  го-
лова! Что за истории умел он отпускать! Две из них найдете в этой  книж-
ке. Он никогда не носил пестрядевого халата, какой встретите вы на  мно-
гих деревенских дьячках; но заходите к нему и в  будни,  он  вас  всегда
примет в балахоне из тонкого сукна, цвету застуженного картофельного ки-
селя, за которое платил он в Полтаве чуть не по шести рублей  за  аршин.
От сапог его, у нас никто не скажет на целом хуторе,  чтобы  слышен  был
запах дегтя;  но  всякому  известно,  что  он  чистил  их  самым  лучшим
смальцем, какого, думаю, с радостью иной мужик положил бы себе  в  кашу.
Никто не скажет также, чтобы он когда-либо утирал нос полою своего бала-
хона, как то делают иные люди его звания; но вынимал из  пазухи  опрятно
сложенный белый платок, вышитый по всем краям красными нитками, и,  исп-
равивши что следует, складывал его снова, по обыкновению, в  двенадцатую
долю и прятал в пазуху. А один из гостей... Ну, тот уже был такой панич,
что хоть сейчас нарядить в заседатели или подкомории.  Бывало,  поставит
перед собою палец и, глядя на конец его, пойдет рассказывать  -  вычурно
да хитро, как в печатных книжках! Иной раз слушаешь, слушаешь, да и раз-
думье нападет. Ничего, хоть убей, не понимаешь. Откуда он слов понабрал-
ся таких! Фома Григорьевич раз ему насчет этого славную сплел присказку:
он рассказал ему, как один школьник, учившийся у какого-то дьяка  грамо-
те, приехал к отцу и стал таким латыньщиком, что позабыл даже  наш  язык
православный. Все слова сворачивает на ус. Лопата у него - лопатус, баба
- бабус. Вот, случилось раз, пошли они вместе с отцом в поле.  Латыньщик
увидел грабли и спрашивает отца: "Как это, батьку,  по-вашему  называет-
ся?" Да и наступил, разинувши рот, ногою на зубцы.  Тот  не  успел  соб-
раться с ответом, как ручка, размахнувшись, поднялась и - хвать  его  по
лбу. "Проклятые грабли! - закричал школьник, ухватясь  рукою  за  лоб  и
подскочивши на аршин, - как же они, черт бы спихнул  с  мосту  отца  их,
больно бьются!" Так вот как! Припомнил и имя, голубчик! Такая  присказка
не по душе пришлась затейливому рассказчику. Не говоря ни  слова,  встал
он с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову  немного
вперед, засунул руку в задний карман горохового кафтана своего,  вытащил
круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже  како-
го-то бусурманского генерала и, захвативши немалую порцию  табаку,  рас-
тертого с золою и листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытя-
нул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца,  -
и всё ни слова; да как полез в другой карман и вынул синий в клетках бу-
мажный платок, тогда только проворчал про себя чуть ли еще не поговорку:
"Не мечите бисер перед свиньями"... "Быть же теперь ссоре", - подумал я,
заметив, что пальцы у Фомы Григорьевича так и складывались дать дулю.  К
счастию, старуха моя догадалась поставить на стон горячий книш с маслом.
Все принялись за дело. Рука Фомы Григорьевича, вместо того чтоб показать
шиш, протянулась к книшу, и, как  всегда  водится,  начали  прихваливать
мастерицу хозяйку. Еще был у нас один рассказчик; но тот  (нечего  бы  к
ночи и вспоминать о нем) такие выкапывал страшные  истории,  что  волосы
ходили по голове. Я нарочно и не помещал их сюда. Еще  напугаешь  добрых
людей так, что пасичника, прости господи, как черта, все статут бояться.
Пусть лучше, как доживу, если даст бог, до нового году и  выпущу  другую
книжку, тогда можно будет постращать выходцами с того  света  и  дивами,
какие творились в  старину  в  православной  стороне  нашей.  Меж  ними,
статься может, найдете побасенки самого пасичника, какие рассказывал  он
своим внукам. Лишь бы слушали да читали,  а  у  меня,  пожалуй,  -  лень
только проклятая рыться, - наберется и на десять таких книжек.
   Да, вот было и позабыл самое главное: как будете, господа,  ехать  ко
мне, то прямехонько берите путь по столбовой дороге на Диканьку.  Я  на-
рочно и выставил ее на первом листке, чтобы скорее добрались  до  нашего
хутора. Про Диканьку же, думаю, вы наслышались вдоволь.  И  то  сказать,
что там дом почище какого-нибудь пасичникова куреня. А про сад  и  гово-
рить нечего: в Петербурге вашем, верно, не сыщете такого. Приехавши же в
Диканьку, спросите только первого попавшегося навстречу мальчишку, пасу-
щего в запачканной рубашке гусей: "А где живет пасичник Рудый Панько?" -
"А вот там!" - скажет он, указавши пальцем, и, если хотите, доведет  вас
до самого хутора. Прошу, однако ж, не слишком закладывать назад руки  и,
как говорится, финтить, потому что дороги по хуторам нашим не так  глад-
ки, как перед вашими хоромами. Фома Григорьевич третьего году,  приезжая
из Диканьки, понаведался-таки в провал с новою таратайкою своею и гнедою
кобылою, несмотря на то что сам правил и что сверх своих глаз надевал по
временам еще покупные.
   Зато уже как пожалуете в гости, то дынь подадим таких, какие вы отро-
ду, может быть, не ели; а меду, и забожусь, лучшего не сыщете  на  хуто-
рах. Представьте себе, что как внесешь сот - дух пойдет по всей комнате,
вообразить нельзя какой: чист, как слеза или хрусталь дорогой, что быва-
ет в серьгах. А какими пирогами накормит моя старуха! Что за пироги, ес-
ли б вы только знали: сахар, совершенный сахар! А масло так вот и  течет
по губам, когда начнешь есть. Подумаешь, право: на что не мастерицы  эти
бабы! Пили ли вы когда-либо, господа, грушевый квас с терновыми  ягодами
или варенуху с изюмом и сливами? Или не случалось  ли  вам  подчас  есть
путрю с молоком? Боже ты мой, какие на свете нет кушаньев! Станешь  есть
- объяденье, да и полно. Сладость неописанная! Прошлого года... Однако ж
что я, в самом деле, разболтался?.. Приезжайте только, приезжайте поско-
рей; а накормим так, что будете рассказывать и встречному и поперечному.

   Пасичник Рудый Панько.
   На всякий случай, чтобы не помянули меня недобрым  словом,  выписываю
сюда, по азбучному порядку, те слова, которые в книжке этой  не  всякому
понятны.
   Банду'ра, инструмент, род гитары.
   Бато'г, кнут.
   Боля'чка, золотуха.
   Бо'ндарь, бочарь.
   Бу'блик, круглый крендель, баранчик.
   Буря'к, свекла.
   Бухане'ц, небольшой хлеб.
   Ви'нница, винокурня.
   Галу'шки, клецки.
   Голодра'бец, бедняк, бобыль.
   Гопа'к,
   Горлица, малороссийские танцы.
   Ди'вчина, девушка.
   Дивча'та, девушки.
   Дижа', кадка.
   Дрибу'шки, мелкие косы.
   Домови'на, гроб.
   Ду'ля, шиш.
   Дука'т, род медали, носится на шее.
   Зна'хор, многознающий, ворожея.
   Жи'нка, жена.
   Жупа'н, род кафтана.
   Кагане'ц, род светильни.
   Кле'пки, выпуклые дощечки, из коих составлена бочка.
   Книш, род печеного хлеба.
   Ко'бза, музыкальный инструмент.
   Комо'ра, амбар.
   Кора'блик, головной убор.
   Кунту'ш, верхнее старинное платье.
   Корова'й, свадебный хлеб.
   Ку'холь, глиняная кружка.
   Лысый дидько, домовой, демон.
   Лю'лька, трубка.
   Маки'тра, горшок, в котором трут мак.
   Макого'н, пест для растирания мака.
   Малаха'й, плеть.
   Ми'ска, деревянная тарелка.
   Молоди'ца, замужняя женщина.
   На'ймыт, нанятой работник.
   На'ймычка, нанятая работница.
   Оселе'дец, длинный клок волос на голове, заматывающийся на ухо.
   Очи'пок, род чепца.
   Пампу'шки, кушанье из теста.
   Па'сичник, пчеловод.
   Па'рубок, парень.
   Пла'хта, нижняя одежда женщин.
   Пе'кло, ад.
   Пере'купка, торговка.
   Переполо'х, испуг.
   Пе'йсики, жидовские локоны.
   Пове'тка, сарай.
   Полутабе'нек, шелковая материя.
   Пу'тря, кушанье, род каши.
   Рушни'к, утиральник.
   Сви'тка, род полукафтанья.
   Синдя'чки, узкие ленты.
   Сластёны, пышки.
   Сво'лок, перекладина под потолком.
   Сливя'нка, наливка из слив.
   Сму'шки, бараний мех.
   Со'няшница, боль в животе.
   Сопи'лка, род флейты.
   Стуса'н, кулак.
   Стри'чки, ленты.
   Тройча'тка, тройная плеть.
   Хло'пец, парень.
   Ху'тор, небольшая деревушка.
   Ху'стка, платок носовой.
   Цибу'ля, лук.
   Чумаки', обозники, едущие в Крым за солью и рыбою.
   Чупри'на, чуб, длинный клок волос на голове.
   Ши'шка, небольшой хлеб, делаемый на свадьбах.
   Юшка, соус, жижа.
   Ятка, род палатки или шатра.

   СОРОЧИНСКАЯ ЯРМАРКА

   I

   Менi нудно в хатi жить.
   Ой, вези ж мене iз дому,
   Де багацько грому, грому,
   Де гопцюють все дiвки,
   Де гуляють парубки!
   Из старинной легенды

   Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как  томительно
жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой  неизмери-
мый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется,  зас-
нул, весь потонувши в неге, обнимая  и  сжимая  прекрасную  в  воздушных
объятиях своих! На нем ни облака. В поле ни речи. Все как будто  умерло;
вверху только, в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные  песни
летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка  крик  чайки
или звонкий голос перепела отдается в степи. Лениво  и  бездумно,  будто
гуляющие без цели, стоят подоблачные дубы, и ослепительные удары солнеч-
ных лучей зажигают целые живописные массы листьев, накидывая  на  другие
темную, как ночь, тень, по которой только при сильном ветре прыщет золо-
то. Изумруды, топазы, яхонты эфирных  насекомых  сыплются  над  пестрыми
огородами, осеняемыми статными подсолнечниками. Серые стога сена и золо-
тые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримос-
ти. Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен,  слив,  яблонь,
груш; небо, его чистое зеркало - река в зеленых, гордо поднятых рамах...
как полно сладострастия и неги малороссийское лето!
   Такою роскошью блистал  один  из  дней  жаркого  августа  тысячу  во-
семьсот... восемьсот... Да, лет тридцать будет назад тому, когда дорога,
верст за десять до местечка Сорочинец, кипела  народом,  поспешавшим  со
всех окрестных и дальних хуторов на ярмарку. С утра еще тянулись нескон-
чаемою вереницею чумаки с солью и рыбою. Горы горшков, закутанных в  се-
но, медленно двигались, кажется, скучая своим  заключением  и  темнотою;
местами только какая-нибудь расписанная ярко миска или макитра хвастливо
выказывалась из высоко взгроможденного на возу плетня и привлекала  уми-
ленные взгляды поклонников роскоши. Много  прохожих  поглядывало  с  за-
вистью на высокого гончара, владельца сих драгоценностей,  который  мед-
ленными шагами шел за своим товаром, заботливо окутывая  глиняных  своих
щеголей и кокеток ненавистным для них сеном.
   Одиноко в стороне тащился на истомленных волах воз, наваленный мешка-
ми, пенькою, полотном и разною домашнею поклажею,  за  которым  брел,  в
чистой полотняной рубашке и запачканных полотняных шароварах, его  хозя-
ин. Ленивою рукой обтирал он катившийся градом пот со  смуглого  лица  и
даже капавший с длинных усов, напудренных тем  неумолимым  парикмахером,
который без зову является и к красавице и к уроду и насильно пудрит нес-
колько тысяч уже лет весь род человеческий. Рядом с ним шла  привязанная
к возу кобыла, смиренный вид которой обличал преклонные лета  ее.  Много
встречных, и особливо молодых парубков, брались за шапку, поравнявшись с
нашим мужиком. Однако ж не седые усы и не важная поступь его  заставляли
это делать; стоило только поднять глаза немного вверх, чтоб увидеть при-
чину такой почтительности: на возу сидела хорошенькая  дочка  с  круглым
личиком, с черными бровями, ровными дугами поднявшимися над светлыми ка-
рими глазами, с беспечно улыбавшимися розовыми губками, с повязанными на
голове красными и синими лентами, которые, вместе с  длинными  косами  и
пучком полевых цветов, богатою короною покоились  на  ее  очаровательной
головке. Все, казалось, занимало ее; все было ей чудно, ново... и  хоро-
шенькие глазки беспрестанно бегали с одного предмета на другой.  Как  не
рассеяться! в первый раз на ярмарке! Девушка в осьмнадцать лет в  первый
раз на ярмарке!.. Но ни один из прохожих и проезжих  не  знал,  чего  ей
стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был это  сде-
лать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так
же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служе-
ние, теперь на продажу. Неугомонная супруга... но мы и позабыли,  что  и
она тут же сидела на высоте воза, в нарядной шерстяной зеленой кофте, по
которой, будто по горностаевому меху,  нашиты  были  хвостики,  красного
только цвета, в богатой плахте, пестревшей, как  шахматная  доска,  и  в
ситцевом цветном очипке,  придававшем  какую-то  особенную  важность  ее
красному, полному лицу, по которому проскальзывало что-то столь неприят-
ное, столь дикое,  что  каждый  тотчас  спешил  перенести  встревоженный
взгляд свой на веселенькое личико дочки.
   Глазам наших путешественников начал уже открываться Псёл; издали  уже
веяло прохладою, которая казалась ощутительнее после томительного,  раз-
рушающего жара. Сквозь темно- и светло-зеленые листья небрежно раскидан-
ных по лугу осокоров, берез и тополей засверкали огненные, одетые  холо-
дом искры, и река-красавица блистательно обнажила серебряную грудь свою,
на которую роскошно падали зеленые кудри дерев. Своенравная, как  она  в
те упоительные часы, когда верное зеркало так завидно заключает  в  себе
ее полное гордости и ослепительного блеска чело, лилейные плечи  и  мра-
морную шею, осененную темною, упавшею с русой  головы  волною,  когда  с
презрением кидает одни украшения, чтобы заменить их другими, и  капризам
ее конца нет, - она почти каждый год переменяла свои окрестности,  выби-
рая себе новый путь и окружая себя новыми,  разнообразными  ландшафтами.
Ряды мельниц подымали на тяжелые колеса свои широкие волны и мощно кида-
ли их, разбивая в брызги, обсыпая пылью и обдавая шумом окрестность. Воз
с знакомыми нам пассажирами взъехал в это время на мост, и река во  всей
красоте и величии, как цельное стекло, раскинулась перед ними. Небо, зе-
леные и синие леса люди, возы с горшками, мельницы -  все  опрокинулось,
стояло и ходило вверх ногами, не падая в голубую прекрасную бездну. Кра-
савица наша задумалась, глядя на роскошь вида, и  позабыла  даже  лущить
свой подсолнечник, которым исправно занималась во все продолжение  пути,
как вдруг слова: "Ай да дивчина!" - поразили слух ее. Оглянувшисъ,  уви-
дела она толпу стоявших на мосту парубков, из которых один, одетый поще-
голеватее прочих, в белой свитке и в серой шапке  решетиловских  смушек,
подпершись в бока, молодецки поглядывал  на  проезжающих.  Красавица  не
могла не заметить его загоревшего, но исполненного приятности лица и ог-
ненных очей, казалось, стремившихся видеть ее насквозь, и потупила глаза
при мысли, что, может быть, ему принадлежало произнесенное слово.
   - Славная дивчина! - продолжал парубок в белой свитке, не сводя с нее
глаз. - Я бы отдал все свое хозяйство, чтобы поцеловать ее. А вот впере-
ди и дьявол сидит!
   Хохот поднялся со всех сторон; но разряженной  сожительнице  медленно
выступавшего супруга не слишком показалось  такое  приветствие:  красные
щеки ее превратились в огненные, и треск отборных слов посыпался  дождем
на голову разгульного парубка
   - Чтоб ты подавился, негодный бурлак! Чтоб твоего отца горшком в  го-
лову стукнуло! Чтоб он подскользнулся на льду, антихрист проклятый! Чтоб
ему на том свете черт бороду обжег!
   - Вишь, как ругается! - сказал парубок, вытаращив на нее  глаза,  как
будто озадаченный таким сильным залпом неожиданных приветствий, - и язык
у нее, у столетней ведьмы, не заболит выговорить эти слова.
   - Столетней! - подхватила пожилая красавица. - Нечестивец! поди умой-
ся наперед! Сорванец негодный! Я не видала твоей матери,  но  знаю,  что
дрянь! и отец дрянь! и тетка дрянь! Столетней! что у него молоко еще  на
губах...
   Тут воз начал спускаться с мосту, и последних слов уже невозможно бы-
ло расслушать; но парубок не хотел, кажется, кончить этим: не думая дол-
го, схватил он комок грязи и швырнул вслед за нею. Удар был удачнее, не-
жели можно было предполагать: весь новый ситцевый очипок  забрызган  был
грязью, и хохот разгульных повес удвоился с новою силой. Дородная  щего-
лиха вскипела гнев