я ему  заступ,  примолвил:  "Копай
здесь, Петро. Тут увидишь ты столько золота, сколько ни тебе,  ни  Коржу
не снилось".Петро, поплевав в руки, схватил заступ, надавил ногою и  вы-
воротил землю, в другой, в третий, еще раз... что-то  твердое!..  Заступ
звенит и нейдет далее. Тут глаза его ясно  начали  различать  небольшой,
окованный железом сундук. Уже хотел он было достать его рукою, но сундук
стал уходить в землю, и все, чем далее, глубже,  глубже;  а  позади  его
слышался хохот, более схожий с змеиным шипеньем. "Нет,  не  видать  тебе
золота, покамест не достанешь крови человеческой!" -  сказала  ведьма  и
подвела к нему дитя лет шести, накрытое белою простынею, показывая  зна-
ком, чтобы он отсек ему голову. Остолбенел Петро. Малость,  отрезать  ни
за что ни про что человеку голову, да еще и безвинному ребенку! В  серд-
цах сдернул он простыню, накрывавшую его голову, и  что  же?  Перед  ним
стоял Ивась. И ручонки сложило бедное дитя накрест,  и  головку  повеси-
ло... Как бешеный подскочил с ножом к ведьме Петро и уже занес было  ру-
ку...
   - А что ты обещал за девушку?.. - грянул Басаврюк и словно пулю поса-
дил ему в спину. Ведьма топнула ногою: синее пламя выхватилось из земли;
середина ее вся осветилась и стала как будто из хрусталя вылита; и  все,
что ни было под землею, сделалось видимо как на ладони. Червонцы,  доро-
гие камни, в сундуках, в котлах, грудами были  навалены  под  тем  самым
местом, где они стояли. Глаза его загорелись... ум помутился... Как  бе-
зумный, ухватился он за нож, и безвинная кровь  брызнула  ему  в  очи...
Дьявольский хохот загремел со всех  сторон.  Безобразные  чудища  стаями
скакали перед ним. Ведьма, вцепившись руками в обезглавленный труп,  как
волк, пила из него кровь... Все пошло кругом в голове его! Собравши  все
силы, бросился бежать он. Все покрылось перед ним  красным  цветом.  Де-
ревья, все в крови, казалось, горели и стонали. Небо, распалившись, дро-
жало... Огненные пятна, что молнии, мерещились в его  глазах.  Выбившись
из сил, вбежал он в свою лачужку и, как сноп, повалился на землю.  Мерт-
вый сон охватил его.
   Два дни и две ночи спал Петро без просыпу. Очнувшись на третий  день,
долго осматривал он углы своей хаты;  но  напрасно  старался  что-нибудь
припомнить: память его была как карман старого скряги, из  которого  по-
лушки не выманишь. Потянувшись немного, услышал он, что в ногах  брякну-
ло. Смотрит: два мешка с золотом. Тут только, будто сквозь сон, вспомнил
он, что искал какого-то клада, что было ему одному страшно в лесу...  Но
за какую цену, как достался он, этого никаким образом не мог понять.
   Увидел Корж мешки и разнежился: "Сякой, такой Петрусь, немазаный!  да
я ли не любил его? да не был ли у меня он как сын  родной?"  -  и  понес
хрыч небывальщину, так что того до слез разобрало. Пидорка стала расска-
зывать ему, как проходившие мимо цыгане украли Ивася. Но  Петро  не  мог
даже вспомнить лица его: так обморочила проклятая бесовщина! Мешкать бы-
ло незачем. Поляку дали под нос дулю, да и заварили свадьбу: напекли ши-
шек, нашили рушников и хусток, выкатили бочку горелки; посадили за  стол
молодых; разрезали коровай; брякнули в бандуры, цимбалы, сопилки,  кобзы
- и пошла потеха...
   В старину свадьба водилась не в сравненье с нашей. Тетка моего  деда,
бывало, расскажет - люли только! Как дивчата, в нарядном головном  уборе
из желтых, синих и розовых стричек, на верх которых навязывался  золотой
галун,в тонких рубашках, вышитых по всему шву красным шелком и унизанных
мелкими серебряными цветочками, в сафьянных сапогах на высоких  железных
подковах, плавно, словно павы, и с шумом, что вихорь, скакали в горнице.
Как молодицы, с корабликом на голове, которого верх сделан был  весь  из
сутозолотой парчи, с небольшим вырезом на затылке, откуда выглядывал зо-
лотой очипок, с двумя выдавшимися, один наперед, другой  назад,  рожками
самого мелкого черного смушка; в синих, из лучшего полутабенеку, с крас-
ными клапанами кунтушах, важно подбоченившись,  выступали  поодиночке  и
мерно выбивали гопака. Как парубки, в высоких козацких шапках, в  тонких
суконных свитках, затянутых шитыми серебром поясами, с люльками в зубах,
рассыпались перед ними мелким бесом и подпускали  турусы.  Сам  Корж  не
утерпел, глядя на молодых, чтобы не тряхнуть стариною. С бандурою в  ру-
ках, потягивая люльку и вместе припевая, с чаркою  на  голове,  пустился
старичина, при громком крике гуляк, вприсядку. Чего не выдумают  навесе-
ле! Начнут, бывало, наряжаться в хари - боже ты мой, на человека не  по-
хожи! Уж не чета нынешним переодеваньям, что бывают на  свадьбах  наших.
Что теперь? - только что корчат цыганок да москалей. Нет,  вот,  бывало,
один оденется жидом, а другой чертом, начнут сперва целоваться, а  после
ухватятся за чубы... Бог с вами! смех нападет такой, что за живот хвата-
ешься. Пооденутся в турецкие и татарские платья: все горит на  них,  как
жар...А как начнут дуреть да строить штуки... ну, тогда хоть святых  вы-
носи. С теткой покойного деда, которая сама была на этой свадьбе, случи-
лась забавная история: была она одета тогда в татарское широкое платье и
с чаркою в руках угощала собрание. Вот одного дернул лукавый окатить  ее
сзади водкою; другой, тоже, видно, не промах, высек в ту же минуту огня,
да и поджег... пламя вспыхнуло, бедная тетка, перепугавшись, давай сбра-
сывать с себя, при всех, платье... Шум, хохот, ералаш поднялся,  как  на
ярмарке. Словом, старики не запомнили никогда еще такой веселой свадьбы.

   Начали жить Пидорка да Петрусь, словно пан с  панею.  Всего  вдоволь,
все блестит... Однако же добрые люди качали слегка  головами,  глядя  на
житье их. "От черта не будет добра, - поговаривали все в один  голос.  -
Откуда, как не от искусителя  люда  православного,  пришло  к  нему  бо-
гатство? Где ему было взять такую кучу золота? Отчего вдруг, в самый тот
день, когда разбогател он, Басаврюк пропал, как в  воду?"  Говорите  же,
что люди выдумывают! Ведь в самом деле, не прошло месяца, Петруся  никто
узнать не мог. Отчего, что с ним сделалось, бог знает.  Сидит  на  одном
месте, и хоть бы слово с кем. Все думает и как  будто  бы  хочет  что-то
припомнить. Когда Пидорке удастся заставить его о чем-нибудь заговорить,
как будто и забудется, и поведет речь, и развеселится даже; но ненароком
посмотрит на мешки - "постой, постой, позабыл!" - кричит, и снова  заду-
мается, и снова силится про что-то вспомнить. Иной раз, когда долго  си-
дит на одном месте, чудится ему, что вот-вот  все  сызнова  приходит  на
ум... и опять все ушло. Кажется: сидит в шинке; несут  ему  водку;  жжет
его водка; противна ему водка. Кто-то подходит, бьет по плечу его...  но
далее все как будто туманом покрывается перед ним. Пот валит  градом  по
лицу его, и он в изнеможении садится на свое место.
   Чего ни делала Пидорка: и совещалась с знахарями, и переполох вылива-
ли, и соняшницу заваривали 3 - ничто не помогало.  Так  прошло  и  лето.
Много козаков обкосилось и обжалось; много козаков, поразгульнее других,
и в поход потянулось. Стаи уток еще толпились на болотах наших, но  кра-
пивянок уже и в помине не было. В степях  закраснело.  Скирды  хлеба  то
сям, то там, словно козацкие шапки, пестрели по полю. Попадались по  до-
роге и возы, наваленные хворостом и дровами. Земля  сделалась  крепче  и
местами стала прохватываться морозом. Уже и снег начал сеяться с неба, и
ветви дерев убрались инеем, будто заячьим мехом. Вот уже в ясный  мороз-
ный день красногрудый снегирь, словно щеголеватый польский шляхтич, про-
гуливался по снеговым кучам, вытаскивая зерно, и  дети  огромными  киями
гоняли по льду деревянные кубари, между тем как отцы их спокойно вылежи-
вались на печке, выходя по временам, с зажженною люлькою в  зубах,  руг-
нуть добрым порядком православный морозец или проветриться и промолотить
в сенях залежалый хлеб. Наконец снега стали таять, и  щука  хвостом  лен
расколотила, а Петро все тот же, и чем далее, тем еще суровее. Как будто
прикованный, сидит посереди хаты, поставив себе в ноги мешки с  золотом.
Одичал, оброс волосами, стал страшен; и все думает об одном, все силится
припомнить что-то; и сердится и злится, что не  может  вспомнить.  Часто
дико подымается с своего места, поводит руками, вперяет во что-то  глаза
свои, как будто хочет уловить его; губы шевелятся,  будто  хотят  произ-
несть какое-то давно забытое слово, -  и  неподвижно  останавливаются...
Бешенство овладевает им; как полоумный, грызет и кусает себе  руки  и  в
досаде рвет клоками волоса, покамест, утихнув, не упадет,  будто  в  за-
бытьи, и после снова принимается припоминать, и снова бешенство, и снова
мука... Что это за напасть божия? Жизнь не в жизнь стала Пидорке. Страш-
но ей было оставаться сперва одной в хате, да после свыклась бедняжка  с
своим горем. Но прежней Пидорки уже узнать нельзя было. Ни  румянца,  ни
усмешки: изныла, исчахла, выплакались ясные очи. Раз кто-то уже,  видно,
сжалился над ней, посоветовал идти к колдунье, жившей в Медвежьем  овра-
ге, про которую ходила слава, что умеет лечить все на свете болезни. Ре-
шилась попробовать последнее средство; слово за слово, уговорила старуху
идти с собою. Это было ввечеру, как раз накануне Купала. Петро в  беспа-
мятстве лежал на лавке и не примечал вовсе новой  гостьи.  Как  вот  ма-
ло-помалу стал приподниматься и всматриваться. Вдруг весь задрожал,  как
на плахе; волосы поднялись горою... и он засмеялся  таким  хохотом,  что
страх врезался в сердце Пидорки. "Вспомнил, вспомнил!" - закричал  он  в
страшном веселье и, размахнувши топор, пустил им со всей силы в старуху.
Топор на два вершка вбежал в дубовую дверь. Старуха пропала, и дитя  лет
семи, в белой рубашке, с накрытою головою, стало посреди хаты... Просты-
ня слетела. "Ивась!" - закричала Пидорка и бросилась к нему; но привиде-
ние все с ног до головы покрылось кровью и  осветило  всю  хату  красным
светом... В испуге выбежала она в сени; но, опомнившись немного,  хотела
было помочь ему; напрасно! дверь захлопнулась за нею так крепко, что  не
под силу было отпереть.  Сбежались  люди;  принялись  стучать;  высадили
дверь: хоть бы душа одна. Вся хата полна дыма, и посередине только,  где
стоял Петрусь, куча пеплу, от которого местами подымался еще пар.  Кину-
лись к мешкам: одни битые черепки лежали вместо червонцев. Выпуча  глаза
и разинув рты, не смея пошевельнуть усом, стояли козаки, будто вкопанные
в землю. Такой страх навело на них это диво.
   3 Выливают переполох у нас в случае испуга, когда хотят узнать, отче-
го приключился он; бросают расплавленное олово или воск в  воду,  и  чье
примут они подобие, то самое перепугало больного; после чего и весь  ис-
пуг проходит. Заваривают соняшницу от дурноты и боли в животе. Для этого
зажигают кусок пеньки, бросают в кружку и опрокидывают ее вверх  дном  в
миску, наполненную водою и поставленную на животе больного; потом, после
зашептываний, дают ему выпить ложку этой самой воды. (Прим. Н.В.Гоголя.)

   Что было далее, не вспомню. Пидорка дала обет идти на богомолье; соб-
рала оставшееся после отца имущество, и через несколько  дней  ее  точно
уже не было на селе. Куда ушла она, никто  не  мог  сказать.  Услужливые
старухи отправили ее было уже туда, куда и Петро потащился; но  приехав-
ший из Киева козак рассказал, что видел в лавре монахиню, всю  высохшую,
как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по всем приметам
узнали Пидорку; что будто еще никто не слыхал от нее  ни  одного  слова;
что пришла она пешком и принесла оклад к иконе божьей матери,  исцвечен-
ный такими яркими камнями, что все зажмуривались, на него глядя.
   Позвольте, этим еще не все кончилось. В тот самый день, когда лукавый
припрятал к себе Петруся, показался снова Басаврюк; только все бегом  от
него. Узнали, что это за птица: никто другой, как сатана, принявший  че-
ловеческий образ для того, чтобы отрывать клады; а как клады  не  даются
нечистым рукам, так вот он и приманивает к себе молодцов. Того  же  году
все побросали землянки свои и перебрались в село; но и там, однако ж, не
было покою от проклятого Басаврюка. Тетка покойного деда  говорила,  что
именно злился он более всего на нее за то, что оставила прежний шинок по
Опошнянской дороге, и всеми силами старался выместить все  на  ней.  Раз
старшины села собрались в шинок и, как говорится, беседовали по чинам за
столом, посередине которого поставлен был, грех сказать чтобы малый, жа-
реный баран. Калякали о сем и о том, было и про диковинки разные, и  про
чуда. Вот и померещилось, - еще бы ничего, если бы одному, а  то  именно
всем, - что баран поднял голову, блудящие глаза его ожили и засветились,
и вмиг появившиеся черные щетинистые усы значительно заморгали  на  при-
сутствующих. Все тотчас узнали на бараньей голове рожу Басаврюка;  тетка
деда моего даже думала уже, что вот-вот попросит водки... Честные  стар-
шины за шапки да скорей восвояси. В другой раз сам  церковный  староста,
любивший по временам раздобаривать глаз на глаз с дедовскою  чаркою,  не
успел еще раза два достать дна, как видит, что чарка кланяется ему в по-
яс. Черт с тобою! давай креститься!.. А тут с половиною его  тоже  диво:
только что начала она замешивать тесто в огромной диже, вдруг дижа  вып-
рыгнула. "Стой, стой!" - куды! подбоченившись важно, пустилась вприсядку
по всей хате... Смейтесь; однако ж не до смеха было нашим дедам.  И  да-
ром, что отец Афанасий ходил по всему селу со святою водою и гонял черта
кропилом по всем улицам, а все еще тетка покойного  деда  долго  жалова-
лась, что кто-то, как только вечер, стучит в крышу и царапается по  сте-
не.
   Да чего! Вот теперь на этом самом месте, где стоит село наше, кажись,
все спокойно; а ведь еще не так давно, еще покойный отец мой и я  запом-
ню, как мимо развалившегося шинка, который нечистое  племя  долго  после
того поправляло на свой счет, доброму человеку пройти  нельзя  было.  Из
закоптевшей трубы столбом валил дым и, поднявшись высоко, так, что  пос-
мотреть - шапка валилась, рассыпался горячими угольями по всей степи,  и
черт, - нечего бы и вспоминать его, собачьего сына, - так всхлипывал жа-
лобно в своей конуре, что  испуганные  гайвороны  стаями  подымались  из
ближнего дубового леса и с диким криком метались по небу.

   МАЙСКАЯ НОЧЬ ИЛИ УТОПЛЕННИЦА

   Ворог його батька знае! почнуть що-небудь
   робить люди крещенi, то мурдуютця, мурдуютця,
   мов хорти за зайцем, а все щось не до шмигу;
   тiльки ж куди чорт уплетецця, то верть
   хвостиком - так де воно й вiзмецця, неначе з
   неба.

   I


   ГАННА

   Звонкая песня лилась рекою по улицам села ***. Было то  время,  когда
утомленные дневными трудами и заботами парубки и девушки  шумно  собира-
лись в кружок, в блеске чистого вечера, выливать свое веселье  в  звуки,
всегда неразлучные с уныньем. И задумавшийся вечер  мечтательно  обнимал
синее небо, превращая все в неопределенность и даль. Уже  и  сумерки;  а
песни все не утихали. С бандурою в руках пробирался ускользнувший от пе-
сельников молодой козак Левко, сын сельского головы. На  козаке  решети-
ловская шапка. Козак идет по улице, бренчит рукою по струнам и подплясы-
вает. Вот он тихо остановился перед дверью хаты, уставленной  невысокими
вишневыми деревьями. Чья же это хата? Чья это дверь? Немного помолчавши,
заиграл он и запел:
   Сонце низенько, вечiр близенько,
   Вийди до мене, мое серденько!
   - Нет, видно, крепко заснула моя ясноокая красавица! - сказал  козак,
окончивши песню и приближаясь к окну. - Галю! Галю! ты спишь или не  хо-
чешь ко мне выйти? Ты боишься, верно, чтобы нас кто не  увидел,  или  не
хочешь, может быть, показать белое личико на  холод!  Не  бойся:  никого
нет. Вечер тепел. Но если бы и показался кто, я  прикрою  тебя  свиткою,
обмотаю своим поясом, закрою руками тебя - и никто нас не увидит. Но ес-
ли бы и повеяло холодом, я прижму тебя поближе к сердцу, отогрею поцелу-
ями, надену шапку свою на твои беленькие ножки. Сердце мое,  рыбка  моя,
ожерелье! выгляни на миг.  Просунь  сквозь  окошечко  хоть  белую  ручку
свою... Нет, ты не спишь, гордая дивчина! - проговорил он громче и таким
голосом, какие выражает себя устыдившийся мгновенного унижения.  -  Тебе
любо издеваться надо мною, прощай!
   Тут он отворотился, засунул набекрень свою шапку и  гордо  отошел  от
окошка, тихо перебирая струны бандуры. Деревянная ручка у  двери  в  это
время завертелась: дверь распахнулась со скрытом, и девушка на поре сем-
надцатой весны, обвитая сумерками, робко оглядываясь и не выпуская дере-
вянной ручки, переступила через порог. В полуясном мраке горели  привет-
но, будто звездочки, ясные очи; блистало красное коралловое  монисто,  и
от орлиных очей парубка не могла укрыться даже краска,  стыдливо  вспых-
нувшая на щепах ее.
   - Какой же ты нетерпеливый, - говорила она ему вполголоса.  -  Уже  и
рассердился! Зачем выбрал ты такое время: толпа народу шатается то и де-
ло по улицам... Я вся дрожу...
   - О, не дрожи, моя красная калиночка! Прижмись ко мне покрепче! - го-
ворил парубок, обнимая ее, отбросив бандуру, висевшую на длинном ремне у
него на шее, и садясь вместе с нею у дверей хаты. - Ты знаешь, что мне и
часу не видать тебя горько.
   - Знаешь ли, что я думаю? - прервала девушка, задумчиво уставив в не-
го свои очи. - Мне все что-то будто на ухо шепчет, что вперед нам не ви-
даться так часто. Недобрые у вас люди: девушки все глядят так  завистли-
во, а парубки... Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры стала су-
ровее приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
   Какое-то движение тоски выразилось на лице ее при последних словах.
   - Два месяца только в стороне родной, и уже соскучилась! Может,  и  я
надоел тебе?
   - О, ты мне не надоел, - молвила она, усмехнувшись. - Я  тебя  люблю,
чернобровый козак! За то люблю, что у тебя карие очи, и как поглядишь ты
ими - у меня как будто на душе усмехается: и весело  и  хорошо  ей;  что
приветливо моргаешь ты черным усом своим; что ты идешь по улице, поешь и
играешь на бандуре, и любо слушать тебя.
   - О моя Галя! - вскрикнул парубок, целуя и прижимая ее сильнее к гру-
ди своей.
   - Постой! полно, Левко. Скажи наперед, говорил ли ты с отцом своим?
   - Что? - сказал он, будто проснувшись. - Что я хочу  жениться,  а  ты
выйти за меня замуж - говорил.
   Но как-то унывно зазвучало в устах его это слово "говорил".
   - Что же?
   - Что станешь делать с ним? Притворился старый хрен, по своему  обык-
новению, глухим: ничего не слышит и еще бранит, что  шатаюсь  бог  знает
где, повесничаю и шалю с хлопцами по улицам. Но не тужи, моя  Галю!  Вот
тебе слово козацкое, что уломаю его.
   - Да тебе только стоит, Левко, слово сказать - и все будет по-твоему.
Я знаю это по себе: иной раз не послушала бы тебя, а скажешь слово  -  и
невольно делаю, что тебе хочется. Посмотри, посмотри! - продолжала  она,
положив голову на плечо ему и подняв глаза вверх, где  необъятно  синело
теплое украинское небо, завешенное снизу кудрявыми ветвями стоявших  пе-
ред ними вишен. - Посмотри, вон-вон далеко  мелькнули  звездочки:  одна,
другая, третья, четвертая, пятая... Не правда ли, ведь это ангелы  божии
поотворяли окошечки своих светлых домиков на небе и глядят на  нас?  Да,
Левко? Ведь это они глядят на нашу землю? Что,  если  бы  у  людей  были
крылья, как у птиц, - туда бы полететь, высоко, высоко...  Ух,  страшно!
Ни один дуб у нас не достанет  до  неба.  А  говорят,  однако  же,  есть
где-то, в какой-то далекой земле, такое дерево, которое шумит вершиною в
самом небе, и бог сходит по нем на землю ночью перед светлым праздником.

   - Нет, Галю; у бога есть длинная лестница от неба до самой земли.  Ее
становят перед светлым воскресением святые архангелы; и как  только  бог
ступит на первую ступень, все нечистые духи полетят стремглав  и  кучами
попадают в пекло,