ь мерзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и  смерзнуть  тому,  кто
толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у
нас зимою, и где, надевши колпак и ставши перед очагом,  будто  в  самом
деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким  удовольствием,  с  каким
обыкновенно баба жарит на рождество колбасу.
   Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то что была тепло
одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в
такое положение, как человек, летящий на коньках, не сдвинувшись ни  од-
ним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной  покатой  горе,  и
прямо в трубу.
   Черт таким же порядком отправился вслед за нею. Но так как это живот-
ное проворнее всякого франта в чулках, то не мудрено, что он наехал  при
самом входе в трубу на шею своей любовницы, и оба очутились в просторной
печке между горшками.
   Путешественница отодвинула потихоньку заслонку, поглядеть, не  назвал
ли сын ее Вакула в хату гостей, но, увидевши, что никого не было, выклю-
чая только мешки, которые лежали посереди хаты, вылезла из печки, скину-
ла теплый кожух, оправилась, и никто бы не мог узнать, что она за минуту
назад ездила на метле.
   Мать кузнеца Вакулы имела от роду не больше сорока лет. Она  была  ни
хороша, ни дурна собою. Трудно и быть хорошею в такие года. Однако ж она
так умела причаровать к себе самых степенных козаков (которым, не  меша-
ет, между прочим, заметить, мало было нужды до красоты), что к ней хажи-
вал и голова, и дьяк Осип Никифорович (конечно, если дьячихи не было до-
ма), и козак Корний Чуб, и козак Касьян Свербыгуз. И, к  чести  ее  ска-
зать, она умела искусно обходиться с ними. Ни одному из них и  в  ум  не
приходило, что у него есть соперник. Шел ли набожный мужик,  или  дворя-
нин, как называют себя козаки, одетый в кобеняк с  видлогою,  в  воскре-
сенье в церковь или, если дурная погода, в шинок, - как не зайти к Соло-
хе, не поесть жирных с сметаною вареников и не поболтать в теплой избе с
говорливой и угодливой хозяйкой. И  дворянин  нарочно  для  этого  давал
большой крюк, прежде чем достигал шинка, и называл это - заходить по до-
роге. А пойдет ли, бывало, Солоха в праздник в  церковь,  надевши  яркую
плахту с китайчатою запаскою, а сверх ее синюю юбку,  на  которой  сзади
нашиты были золотые усы, и станет прямо близ правого  крылоса,  то  дьяк
уже верно закашливался и прищуривал невольно в ту сторону глаза;  голова
гладил усы, заматывал за ухо оселедец и говорил стоявшему близ его сосе-
ду: "Эх, добрая баба! черт-баба!"
   Солоха кланялась каждому, и каждый думал, что она кланяется ему одно-
му. Но охотник мешаться в чужие дела тотчас бы заметил, что Солоха  была
приветливее всего с козаком Чубом. Чуб  был  вдов;  восемь  скирд  хлеба
всегда стояли перед его хатою. Две пары дюжих волов всякий раз высовыва-
ли свои головы из плетеного сарая на улицу и  мычали,  когда  завидывали
шедшую куму - корову, или дядю - толстого быка. Бородатый козел взбирал-
ся на самую крышу и дребезжал оттуда  резким  голосом,  как  городничий,
дразня выступавших по двору индеек и оборачиваяся задом, когда завидывал
своих неприятелей, мальчишек, издевавшихся над его бородою.
   В сундуках у Чуба водилось много полотна, жупанов и старинных  кунту-
шей с золотыми галунами: покойная жена его  была  щеголиха.  В  огороде,
кроме маку, капусты, подсолнечников, засевалось еще каждый год две  нивы
табаку. Все это Солоха находила не  лишним  присоединить  к  своему  хо-
зяйству, заранее размышляя о том, какой оно примет порядок, когда перей-
дет в ее руки, и удвоивала благосклонность к старому Чубу. А  чтобы  ка-
ким-нибудь образом сын ее Вакула не подъехал к его  дочери  и  не  успел
прибрать всего себе, и тогда бы наверно не допустил ее  мешаться  ни  во
что, она прибегнула к обыкновенному средству всех сорокалетних  кумушек:
ссорить как можно чаще Чуба с кузнецом. Может быть, эти самые хитрости и
сметливость ее были виною,  что  кое-где  начали  поговаривать  старухи,
особливо когда выпивали где-нибудь на веселой сходке лишнее, что  Солоха
точно ведьма; что парубок Кизяколупенко видел у нее сзади хвост  величи-
ною не более бабьего веретена; что она еще в позапрошлый четверг  черною
кошкою перебежала дорогу; что к попадье раз прибежала свинья,  закричала
петухом, надела на голову шапку отца Кондрата и убежала назад.
   Случилось, что тогда, когда старушки толковали об  этом,  пришел  ка-
кой-то коровий пастух Тымиш Коростявый. Он не преминул  рассказать,  как
летом, перед самою петровкою, когда он лег спать  в  хлеву,  подмостивши
под голову солому, видел собственными глазами, что ведьма, с распущенною
косою, в одной рубашке, начала доить коров, а он не мог  пошевельнуться,
так был околдован; подоивши коров, она пришла к нему и помазала его губы
чем-то таким гадким, что он плевал после того целый  день.  Но  все  это
что-то сомнительно, потому что один только сорочинский заседатель  может
увидеть ведьму. И оттого все именитые козаки махали руками, когда слыша-
ли такие речи. "Брешут сучи бабы!" - бывал обыкновенный ответ их.
   Вылезши из печки и оправившись, Солоха, как  добрая  хозяйка,  начала
убирать и ставить все к своему месту, но мешков не тронула: "Это  Вакула
принес, пусть же сам и вынесет!" Черт между тем, когда еще влетал в тру-
бу, как-то нечаянно оборотившись, увидел Чуба об руку с кумом, уже дале-
ко от избы. Вмиг вылетел он из печки, перебежал им дорогу и начал разры-
вать со всех сторон кучи замерзшего снега. Поднялась метель.  В  воздухе
забелело. Снег метался взад и вперед сетью и угрожал залепить глаза, рот
и уши пешеходам. А черт улетел снова в трубу, в твердой уверенности, что
Чуб возвратится вместе с кумом назад, застанет кузнеца и  отпотчует  его
так, что он долго будет не в силах взять в руки кисть и малевать обидные
карикатуры.
   В самом деле, едва только поднялась метель и ветер стал резать  прямо
в глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже на  голову
капелюхи, угощал побранками себя, черта и кума. Впрочем, эта досада была
притворная. Чуб очень рад был поднявшейся метели. До дьяка  еще  остава-
лось в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли.  Путешест-
венники поворотили назад. Ветер дул в затылок; но  сквозь  метущий  снег
ничего не было видно.
   - Стой, кум! мы, кажется, не туда идем, - сказал,  немного  отошедши,
Чуб, - я не вижу ни одной хаты. Эх, какая метель!  Свороти-ка  ты,  кум,
немного в сторону, не найдешь ли дороги; а я тем временем  поищу  здесь.
Дернет же нечистая сила потаскаться по такой вьюге! Не забудь закричать,
когда найдешь дорогу. Эк, какую кучу снега напустил в очи сатана!
   Дороги, однако ж, не было видно. Кум, отошедши в  сторону,  бродил  в
длинных сапогах взад и вперед и, наконец, набрел прямо на шинок. Эта на-
ходка так его обрадовала, что он позабыл все и, стряхнувши с себя  снег,
вошел в сени, нимало не беспокоясь об оставшемся на улице куме. Чубу по-
казалось между тем, что он нашел дорогу; остановившись, принялся он кри-
чать во все горло, но, видя, что кум не является, решился идти сам.
   Немного пройдя, увидел он свою хату. Сугробы снега лежали около нее и
на крыше. Хлопая намерзнувшими на холоде руками, принялся он  стучать  в
дверь и кричать повелительно своей дочери отпереть ее.
   - Чего тебе тут нужно? - сурово закричал вышедший кузнец.
   Чуб, узнавши голос кузнеца, отступил несколько назад. "Э, нет, это не
моя хата, - говорил он про себя, - в мою хату не забредет кузнец.  Опять
же, если присмотреться хорошенько, то и не кузнецова. Чья  бы  была  это
хата? Вот на! не распознал! это хромого Левченка, который недавно женил-
ся на молодой жене. У него одного только хата похожа на мою.  То-то  мне
показалось и сначала немного чудно, что так скоро пришел домой. Однако ж
Левченко сидит теперь у дьяка, это я знаю; зачем же  кузнец?..  Э-ге-ге!
он ходит к его молодой жене. Вот как! хорошо!.. теперь я все понял".
   - Кто ты такой и зачем таскаешься под дверями? - произнес кузнец  су-
ровее прежнего и подойдя ближе.
   "Нет, не скажу ему, кто я, - подумал Чуб, - чего доброго, еще  прико-
лотит, проклятый выродок!" - и, переменив голос, отвечал:
   - Это я, человек добрый! пришел вам на  забаву  поколядовать  немного
под окнами.
   - Убирайся к черту с своими колядками! - сердито закричал  Вакула.  -
Что ж ты стоишь? Слышишь, убирайся сей же час вон!
   Чуб сам уже имел это благоразумное намерение; но ему досадно  показа-
лось, что принужден слушаться  приказаний  кузнеца.  Казалось,  какой-то
злой дух толкал его под руку и вынуждал сказать что-нибудь наперекор.
   - Что ж ты, в самом деле, так раскричался? - произнес он тем же голо-
сом, - я хочу колядовать, да и полно!
   - Эге! да ты от слов не уймешься!.. - Вслед за сими словами  Чуб  по-
чувствовал пребольной удар в плечо.
   - Да вот это ты, как я вижу, начинаешь уже драться!  -  произнес  он,
немного отступая.
   - Пошел, пошел! - кричал кузнец, наградив Чуба другим толчком.
   - Что ж ты! - произнес Чуб таким голосом, в  котором  изображалась  и
боль, и досада, и робость. - Ты, вижу, не в шутку дерешься, и еще больно
дерешься!
   - Пошел, пошел! - закричал кузнец и захлопнул дверь.
   - Смотри, как расхрабрился! - говорил Чуб, оставшись один на улице. -
Попробуй подойти! вишь, какой! вот большая цаца! Ты думаешь, я  на  тебя
суда не найду? Нет, голубчик, я пойду, и пойду прямо к комиссару.  Ты  у
меня будешь знать! Я не посмотрю, что ты кузнец и маляр. Однако  ж  пос-
мотреть на спину и плечи: я думаю, синие пятна есть. Должно быть, больно
поколотил, вражий сын! Жаль, что холодно и не  хочется  скидать  кожуха!
Постой ты, бесовский кузнец, чтоб черт поколотил и тебя, и твою кузницу,
ты у меня напляшешься! Вишь, проклятый шибеник! Однако ж ведь теперь его
нет дома. Солоха, думаю, сидит одна. Гм...  оно  ведь  недалеко  отсюда;
пойти бы! Время теперь такое, что нас никто не застанет. Может, и  того,
будет можно... Вишь, как больно поколотил проклятый кузнец!
   Тут Чуб, почесав свою спину, отправился в другую сторону. Приятность,
ожидавшая его впереди при свидании с Солохою, умаливала немного  боль  и
делала нечувствительным и самый мороз, который трещал по всем улицам, не
заглушаемый вьюжным свистом. По временам на лице его, которого бороду  и
усы метель намылила снегом проворнее всякого цирюльника, тирански хвата-
ющего за нос свою жертву, показывалась полусладкая мина. Но если бы, од-
нако ж, снег не крестил взад и вперед всего перед глазами, то долго  еще
можно было бы видеть, как Чуб останавливался, почесывал спину,  произно-
сил: "Больно поколотил проклятый кузнец!" - и снова отправлялся в путь.
   В то время, когда проворный франт с хвостом и козлиною бородою  летал
из трубы и потом снова в трубу, висевшая у него на перевязи при боку ла-
дунка, в которую он спрятал украденный месяц, как-то  нечаянно  зацепив-
шись в печке, растворилась и месяц, пользуясь этим случаем, вылетел  че-
рез трубу Солохиной хаты и плавно поднялся по небу. Все осветилось.  Ме-
тели как не бывало. Снег загорелся широким серебряным полем и весь обсы-
пался хрустальными звездами. Мороз как бы потеплел. Толпы парубков и де-
вушек показались с мешками. Песни зазвенели, и под редкою хатою не  тол-
пились колядующие.
   Чудно блещет месяц! Трудно рассказать, как хорошо потолкаться в такую
ночь между кучею хохочущих и поющих девушек и между парубками,  готовыми
на все шутки и выдумки, какие  может  только  внушить  весело  смеющаяся
ночь. Под плотным кожухом тепло; от мороза еще живее горят  щеки;  а  на
шалости сам лукавый подталкивает сзади.
   Кучи девушек с мешками вломились в хату Чуба, окружили Оксану.  Крик,
хохот, рассказы оглушили кузнеца. Все наперерыв спешили рассказать  кра-
савице что-нибудь новое, выгружали мешки и хвастались паляницами, колба-
сами, варениками, которых успели уже набрать довольно за  свои  колядки.
Оксана, казалось, была в совершенном удовольствии и радости, болтала  то
с той, то с другою и хохотала без умолку. С какой-то досадою и  завистью
глядел кузнец на такую веселость и на этот раз проклинал  колядки,  хотя
сам бывал от них без ума.
   - Э, Одарка! - сказала веселая красавица, оборотившись к одной из де-
вушек, - у тебя новые черевики! Ах, какие хорошие! и с  золотом!  Хорошо
тебе, Одарка, у тебя есть такой человек, который все  тебе  покупает;  а
мне некому достать такие славные черевики.
   - Не тужи, моя ненаглядная Оксана! - подхватил кузнец, - я тебе  дос-
тану такие черевики, какие редкая панночка носит.
   - Ты? - сказала, скоро и надменно поглядев на него, Оксана. - Посмот-
рю я, где ты достанешь черевики, которые могла бы я надеть на свою ногу.
Разве принесешь те самые, которые носит царица.
   - Видишь, какие захотела! - закричала со смехом девичья толпа.
   - Да, - продолжала гордо красавица, - будьте  все  вы  свидетельницы:
если кузнец Вакула принесет те самые черевики, которые носит царица,  то
вот мое слово, что выйду тот же час за него замуж.
   Девушки увели с собою капризную красавицу.
   - Смейся, смейся! - говорил кузнец, выходя вслед за  ними.  -  Я  сам
смеюсь над собою! Думаю, и не могу вздумать, куда девался  ум  мой.  Она
меня не любит, - ну, бог с ней! будто только на всем свете одна  Оксана.
Слава богу, девчат много хороших и без нее на селе. Да что Оксана? с нее
никогда не будет доброй хозяйки; она  только  мастерица  рядиться.  Нет,
полно, пора перестать дурачиться.
   Но в самое то время, когда кузнец  готовился  быть  решительным,  ка-
кой-то злой дух проносил пред ним  смеющийся  образ  Оксаны,  говорившей
насмешливо: "Достань, кузнец, царицыны черевики, выйду за  тебя  замуж!"
Все в нем волновалось, и он думал только об одной Оксане.
   Толпы колядующих, парубки особо, девушки особо, спешили из одной ули-
цы в другую. Но кузнец шел и ничего не видал и не участвовал в тех весе-
лостях, которые когда-то любил более всех.
   Черт между тем не на шутку разнежился у Солохи: целовал ее руку с та-
кими ужимками, как заседатель у поповны, брался за сердце, охал и сказал
напрямик, что если она не согласится удовлетворить его  страсти  и,  как
водится, наградить, то он готов на все: кинется в воду, а душу  отправит
прямо в пекло. Солоха была не так жестока, притом же черт, как известно,
действовал с нею заодно. Она таки любила видеть  волочившуюся  за  собою
толпу и редко бывала без компании; этот вечер, однако ж, думала провесть
одна, потому что все именитые обитатели  села  званы  были  на  кутью  к
дьяку. Но все пошло иначе: черт только что представил  свое  требование,
как вдруг послышался  голос  дюжего  головы.  Солоха  побежала  отворить
дверь, а проворный черт влез в лежавший мешок.
   Голова, стряхнув с своих капелюх снег и выпивши из рук  Солохи  чарку
водки, рассказал, что он не пошел к дьяку, потому что поднялась  метель;
а увидевши свет в ее хате, завернул к ней, в намерении провесть вечер  с
нею.
   Не успел голова это сказать, как в  дверь  послышался  стук  и  голос
дьяка.
   - Спрячь меня куда-нибудь, - шептал голова. - Мне не  хочется  теперь
встретиться с дьяком.
   Солома думала долго, куда спрятать  такого  плотного  гостя;  наконец
выбрала самый болыпой мешок с углем; уголь высыпала в кадку, и дюжий го-
лова влез с усами, с головою и с капелюхами в мешок.
   Дьяк вошел, покряхтывая и потирая руки, и рассказал, что  у  него  не
был никто и что он сердечно рад этому случаю погулять немного у нее и не
испугался метели, Тут он подошел к ней ближе, кашлянул, усмехнулся, дот-
ронулся своими длинными пальцами ее обнаженной полной руки и произнес  с
таким видом, в котором выказывалось и лукавство, и самодовольствие:
   - А что это у вас, великолепная Солоха? - И, сказавши  это,  отскочил
он несколько назад.
   - Как что? Рука, Осип Никифорович! - отвечала Солоха.
   - Гм! рука! хе! хе! хе! - произнес сердечно довольный  своим  началом
дьяк и прошелся по комнате.
   - А это что у вас, дражайшая Солоха? - произнес он с таким же  видом,
приступив к ней снова и схватив ее слегка рукою за шею, и таким  же  по-
рядком отскочив назад.
   - Будто не видите, Осип Никифорович! - отвечала Солоха. - Шея,  а  на
шее монисто.
   - Гм! на шее монисто! хе! хе! хе! - И дьяк снова прошелся по комнате,
потирая руки.
   - А это что у вас, несравненная Солоха?.. - Неизвестно, к чему бы те-
перь притронулся дьяк своими длинными пальцами, как вдруг  послышался  в
дверь стук и голос козака Чуба.
   - Ах, боже мой, стороннее лицо! - закричал в испуге дьяк. -  Что  те-
перь, если застанут особу моего звания?.. Дойдет до отца Кондрата!..
   Но опасения дьяка были другого рода: он боялся более того,  чтобы  не
узнала его половина, которая и без того страшною рукою своею сделала  из
его толстой косы самую узенькую.
   - Ради бога, добродетельная Солоха, - говорил он, дрожа всем телом. -
Ваша доброта, как говорит писание Луки глава трина... трин...  Стучатся,
ей-богу, стучатся! Ох, спрячьте меня куда-нибудь!
   Солоха высыпала уголь в кадку из другого мешка, и не слишком объемис-
тый телом дьяк влез в него и сел на самое дно, так что сверх  его  можно
было насыпать еще с полмешка угля.
   - Здравствуй, Солоха! - сказал, входя в хату, Чуб. - Ты, может  быть,
не ожидала меня, а? правда, не ожидала? может быть, я помешал?.. -  про-
должал Чуб, показав на лице своем веселую и значительную  мину,  которая
заранее давала знать, что неповоротливая голова его трудилась и  готови-
лась отпустить какую-нибудь колкую и затейливую шутку. - Может быть,  вы
тут забавлялись с кем-нибудь?.. может быть, ты кого-нибудь спрятала уже,
а? - И, восхищенный таким своим  замечанием,  Чуб  засмеялся,  внутренно
торжествуя, что он один только пользуется благосклонностью Солохи. - Ну,
Солоха, дай теперь выпить водки. Я думаю, у меня горло замерзло от прок-
лятого морозу. Послал же бог такую ночь перед  рождеством!  Как  схвати-
лась, слышишь, Солоха, как схватилась... эк окостенели руки: не расстег-
ну кожуха! как схватилась вьюга...
   - Отвори! - раздался на улице голос, сопровождаемый толчком в дверь.
   - Стучит кто-то, - сказал остановившийся Чуб.
   - Отвори! - закричали сильнее прежнего.
   - Это кузнец! - произнес, схватясь за капелюхи, Чуб. - Слышишь, Соло-
ха, куда хочешь девай меня; я ни за что на свете  не  захочу  показаться
этому выродку проклятому, чтоб ему набежало, дьявольскому сыну, под обо-
ими глазами по пузырю в копну величиною!
   Солоха, испугавшись сама, металась как угорелая и, позабывшись,  дала
знак Чубу лезть в тот самый мешок, в котором сидел уже дьяк. Бедный дьяк
не смел даже изъявить кашлем и кряхтением боли, когда сел ему  почти  на
голову тяжелый мужик и поместил свои намерзнувшие на  морозе  сапоги  по
обеим сторонам его висков.
   Кузнец вошел, не говоря ни слова, не снимая шапки, и почти  повалился
на лавку. Заметно, что он был весьма не в духе.
   В то самое время, когда Солоха затворила за ним дверь, кто-то  посту-
чался снова. Это был козак Свербыгуз. Этого уже нельзя было  спрятать  в
мешок, потому что и мешка такого нельзя было найти. Он был погрузнее те-
лом самого головы и повыше ростом Чубова кума. И  потому  Солоха  вывела
его в огород, чтобы выслушать от него все то, что он хотел ей объявить.
   Кузнец рассеянно оглядывал углы своей хаты, вслушиваясь по временам в
далеко разносившиеся песни колядующих; наконец остановил глаза  на  меш-
ках: "Зачем тут лежат эти мешки? их давно бы пора убрать  отсюда.  Через
эту глупую любовь я одурел совсем. Завтра праздник, а в хате до сих  пор
лежит всякая дрянь. Отнести их в кузницу!"
   Тут кузнец присел к огромным мешкам, перевязал их крепче и  готовился
взвалить себе на плечи. Но заметно было, что его мысли гуляли бог  знает
где, иначе он бы услышал, как зашипел Чуб, когда волоса  на  голове  его
прикрутила завязавшая мешок веревка, и дюжий голова начал