за сено ничего не дам!"
   Минуту спустя дверь отворилась, и вошел,  или,  лучше  сказать,  влез
толстый человек в зеленом сюртуке. Голова его  неподвижно  покоилась  на
короткой шее, казавшейся еще толще от двухэтажного подбородка. Казалось,
и с виду он принадлежал к числу тех людей, которые не ломали никогда го-
ловы над пустяками и которых вся жизнь катилась по маслу.
   - Желаю здравствовать, милостивый государь! - проговорил он, увидевши
Ивана Федоровича.
   Иван Федорович безмолвно поклонился.
   - А позвольте спросить, с кем имею честь говорить? - продолжал  толс-
тый приезжий.
   При таком допросе Иван Федорович невольно поднялся  с  места  и  стал
ввытяжку, что обыкновенно он делывал, когда спрашивал его о чем  полков-
ник.
   - Отставной поручик, Иван Федоров Шпонька, - отвечал он.
   - А смею ли спросить, в какие места изволите ехать?
   - В собственный хутор-с, Вытребеньки.
   - Вытребеньки! - воскликнул строгий допросчик. - Позвольте,  милости-
вый государь, позвольте! - говорил он, подступая к нему и размахивая ру-
ками, как будто бы кто-нибудь его не допускал или он  продирался  сквозь
толпу, и, приблизившись, принял Ивана Федоровича в объятия  и  облобызал
сначала в правую, потом в левую и потом снова в правую щеку. Ивану Федо-
ровичу очень понравилось это лобызание,  потому  что  губы  его  приняли
большие щеки незнакомца за мягкие подушки.
   - Позвольте, милостивый государь, познакомиться! - продолжал толстяк.
- Я помещик того же Гадячского повета и ваш сосед. Живу от хутора вашего
Вытребеньки не дальше пяти верст, в селе Хортыще; а фамилия моя Григорий
Григорьевич Сторченко. Непременно, непременно,  милостивый  государь,  и
знать вас не хочу, если не приедете в гости в  село  Хортыще.  Я  теперь
спешу по надобности... А что это? - проговорил он кротким голосом вошед-
шему своему лакею, мальчику в козацкой свитке с заплатанными локтями,  с
недоумевающею миною ставившему на стол узлы и ящики. - Что это? что? - и
голос Григория Григорьевича незаметно делался грознее и грознее. - Разве
я это сюда велел ставить тебе, любезный ? разве я это сюда говорил  ста-
вить тебе, подлец! Разве я не говорил тебе наперед разогреть курицу, мо-
шенник? Пошел! - вскрикнул он, топнув ногою. - Постой, рожа! где  погре-
бец со штофиками? Иван Федорович! - говорил он, наливая в рюмку  настой-
ки, - прошу покорно лекарственной!
   - Ей-богу-с, не могу... я уже имел случай... - проговорил Иван  Федо-
рович с запинкою.
   - И слушать не хочу, милостивый государь! - возвысил голос помещик, -
и слушать не хочу! С места не сойду, покамест не выкушаете...
   Иван Федорович, увидевши, что нельзя отказаться, не без  удовольствия
выпил.
   - Это курица, милостивый государь, - продолжал толстый Григорий  Гри-
горьевич, разрезывая ее ножом в деревянном ящике. - Надобно вам сказать,
что повариха моя Явдоха иногда любит куликнуть и оттого часто  пересуши-
вает. Эй, хлопче! - тут оборотился он к мальчику в козацкой свитке, при-
несшему перину и подушки, - постели постель мне на полу  посереди  хаты!
Смотри же, сена повыше наклади под подушку! да выдерни у бабы  из  мычки
клочок пеньки, заткнуть мне уши на ночь! Надобно вам  знать,  милостивый
государь, что я имею обыкновение затыкать на ночь уши с того  проклятого
случая, когда в одной русской корчме залез  мне  в  левое  ухо  таракан.
Проклятые кацапы, как я после узнал, едят даже щи с  тараканами.  Невоз-
можно описать, что происходило со мною: в ухе так и щекочет, так и щеко-
чет... ну, хоть на стену! Мне помогла уже в наших местах простая  стару-
ха. И чем бы вы думали? просто зашептыванием. Что вы скажете, милостивый
государь, о лекарях? Я думаю, что они просто морочат и дурачат нас. Иная
старуха в двадцать раз лучше знает всех этих лекарей.
   - Действительно, вы изволите говорить  совершенную  -с  правду.  Иная
точно бывает... - Тут он остановился, как бы не прибирая далее прилично-
го слова.
   Не мешает здесь и мне сказать, что он вообще не был  щедр  на  слова.
Может быть, это происходило от робости, а может, и от желания выразиться
красивее.
   - Хорошенько, хорошенько перетряси  сено!  -  говорил  Григорий  Гри-
горьевич своему лакею. - Тут сено  такое  гадкое,  что,  того  и  гляди,
как-нибудь попадет сучок. Позвольте, милостивый государь, пожелать  спо-
койной ночи! Завтра уже не увидимся: я выезжаю до зари.  Ваш  жид  будет
шабашовать, потому что завтра суббота, и потому вам нечего вставать  ра-
но. Не забудьте же моей просьбы; и знать вас не хочу, когда не  приедете
в село Хортыще.
   Тут камердинер Григория Григорьевича стащил с него сюртук и сапоги  и
натянул вместо того халат, и Григорий Григорьевич повалился на  постель,
и казалось, огромная перина легла на другую.
   - Эй, хлопче! куда же ты, подлец? Подь сюда, поправь мне одеяло!  Эй,
хлопче, подмости под голову сена! да что, коней уже напоили?  Еще  сена!
сюда, под этот бок! да поправь, подлец, хорошенько одеяло! Вот так, еще!
ох!..
   Тут Григорий Григорьевич еще вздохнул раза два и пустил страшный  но-
совой свист по всей комнате, всхрапывая по временам так,  что  дремавшая
на лежанке старуха, пробудившись, вдруг смотрела в оба глаза на все сто-
роны, но, не видя ничего, успокоивалась и засыпала снова.
   На другой день, когда проснулся Иван Федорович, уже толстого помещика
не было. Это было одно только замечательное происшествие, случившееся  с
ним на дороге. На третий день после этого приближался он к своему хутор-
ку.
   Тут почувствовал он, что сердце в нем сильно забилось, когда выгляну-
ла, махая крыльями, ветряная мельница и когда, по мере того как жид гнал
своих кляч на гору, показывался внизу ряд  верб.  Живо  и  ярко  блестел
сквозь них пруд и дышал свежестью. Здесь когда-то он купался, в этом са-
мом пруде он когда-то с ребятишками брел по шею в воде за раками. Кибит-
ка взъехала на греблю, и Иван Федорович увидел тот  же  самый  старинный
домик, покрытый очеретом; те же самые яблони и черешни,  по  которым  он
когда-то украдкою лазил. Только что въехал он на двор, как сбежались  со
всех сторон собаки всех сортов: бурые, черные, серые, пегие. Некоторые с
лаем кидались под ноги лошадям, другие бежали сзади,  заметив,  что  ось
вымазана салом; один, стоя возле кухни и накрыв лапою  кость,  заливался
во все горло; другой лаял издали и бегал взад и вперед, помахивая  хвос-
том и как бы приговаривая: "Посмотрите, люди крещеные, какой я  прекрас-
ный молодой человек!" Мальчишки в запачканных рубашках  бежали  глядеть.
Свинья, прохаживавшаяся по двору  с  шестнадцатью  поросенками,  подняла
вверх с испытующим видом свое рыло и хрюкнула громче  обыкновенного.  На
дворе лежало на земле множество ряден с пшеницею, просом и ячменем,  су-
шившихся на солнце. На крыше тоже немало  сушилось  разного  рода  трав:
петровых батогов, нечуй-ветра и других.
   Иван Федорович так был занят рассматриванием этого, что очнулся тогда
только, когда пегая собака укусила слазившего с козел жида за икру. Сбе-
жавшаяся дворня, состоявшая из поварихи, одной бабы и двух девок в шерс-
тяных исподницах, после первых восклицаний:  "Та  се  ж  паныч  наш!"  -
объявила, что тетушка садила в огороде пшеничку, вместе с девкою  Палаш-
кою и кучером Ом`ельком, исправлявшим часто должность огородника и  сто-
рожа. Но тетушка, которая еще издали завидела рогожную кибитку, была уже
здесь. И Иван Федорович изумился, когда она почти подняла его на  руках,
как бы не доверяя, та ли это тетушка, которая  писала  к  нему  о  своей
дряхлости и болезни.

   III
   Тетушка

   Тетушка Василиса Кашпоровна в это время имела лет  около  пятидесяти.
Замужем она никогда не была и обыкновенно говорила, что жизнь девическая
для нее дороже всего. Впрочем, сколько мне помнится, никто и  не  сватал
ее. Это происходило оттого, что все мужчины чувствовали при ней какую-то
робость и никак не имели духу сделать ей признание.  "Весьма  с  большим
характером Василиса Кашпоровна!" - говорили женихи,  и  были  совершенно
правы, потому что Василиса Кашпоровна хоть кого умела сделать тише  тра-
вы. Пьяницу мельника, который совершенно был ни к чему  не  годен,  она,
собственною своею мужественною рукою дергая каждый день за чуб, без вся-
кого постороннего средства умела сделать золотом, а не  человеком.  Рост
она имела почти исполинский, дородность и силу  совершенно  соразмерную.
Казалось, что природа сделала непростительную ошибку, определив  ей  но-
сить темно-коричневый по будням капот с мелкими оборками и красную каше-
мировую шаль в день светлого воскресенья и своих именин,  тогда  как  ей
более всего шли бы драгунские усы и длинные ботфорты.  Зато  занятия  ее
совершенно соответствовали ее виду: она каталась сама  на  лодке,  гребя
веслом искуснее всякого рыболова; стреляла дичь;  стояла  неотлучно  над
косарями; знала наперечет число дынь и арбузов на баштане; брала пошлину
по пяти копеек с воза, проезжавшего через ее греблю; взлезала на  дерево
и трусила груши, била ленивых вассалов своею страшною рукою и  подносила
достойным рюмку водки из той же грозной руки. Почти  в  одно  время  она
бранилась, красила пряжу, бегала на кухню, делала квас,  варила  медовое
варенье и хлопотала весь день и везде поспевала. Следствием  этого  было
то, что маленькое именьице Ивана Федоровича, состоявшее  из  осьмнадцати
душ по последней ревизии, процветало в полном смысле сего слова. К  тому
ж она слишком горячо любила своего племянника и тщательно  собирала  для
него копейку.
   По приезде домой жизнь Ивана Федоровича решительно изменилась и пошла
совершенно другою дорогою. Казалось, натура именно создала его  для  уп-
равления осьмнадцатидушным имением. Сама тетушка заметила, что он  будет
хорошим хозяином, хотя, впрочем, не во все еще отрасли хозяйства  позво-
ляла ему вмешиваться. "Воно ще молода дытына, - обыкновенно она  говари-
вала, несмотря на то что Ивану Федоровичу было без малого сорок  лет,  -
где ему все знать!"
   Однако ж он неотлучно бывал в поле при жнецах и косарях, и  это  дос-
тавляло наслаждение неизъяснимое его кроткой душе. Единодушный взмах де-
сятка и более блестящих кос; шум падающей стройными рядами травы; изред-
ка заливающиеся песни жниц, то веселые, как встреча гостей,  то  зауныв-
ные, как разлука; спокойный, чистый вечер, и что за вечер! как  волен  и
свеж воздух! как тогда оживлено все: степь краснеет, синеет и горит цве-
тами; перепелы, дрофы, чайки, кузнечики,  тысячи  насекомых,  и  от  них
свист, жужжание, треск, крик и вдруг стройный хор; и все не молчит ни на
минуту. А солнце садится и кроется. У! как свежо и хорошо! По  полю,  то
там, то там, раскладываются огни и ставят котлы, и вкруг котлов  садятся
усатые косари; пар от галушек несется. Сумерки сереют... Трудно  расска-
зать, что делалось тогда с Иваном Федоровичем. Он забывал, присоединяясь
к косарям, отведать их галушек, которые очень любил, и  стоял  недвижимо
на одном месте, следя глазами пропадавшую в небе чайку или  считая  копы
нажитого хлеба, унизывавшие поле.
   В непродолжительном времени об Иване Федоровиче везде пошли речи  как
о великом хозяине. Тетушка не могла нарадоваться своим племянником и ни-
когда не упускала случая им похвастаться. В один день, - это было уже по
окончании жатвы, и именно в конце июля, -  Василиса  Кашпоровна,  взявши
Ивана Федоровича с таинственным видом за руку, сказала, что  она  теперь
хочет поговорить с ним о деле, которое с давних пор уже ее занимает.
   - Тебе, любезный Иван Федорович, - так она начала, - известно, что  в
твоем хуторе осьмнадцать душ; впрочем, это по ревизии, а без  того,  мо-
жет, наберется больше, может, будет до двадцати четырех. Но не  об  этом
дело. Ты знаешь тот лесок, что за нашею левадою, и, верно, знаешь за тем
же лесом широкий луг:  в  нем  двадцать  без  малого  десятин;  а  травы
столько, что можно каждый год продавать больше чем на сто  рублей,  осо-
бенно если, как говорят, в Гадяче будет конный полк.
   - Как же-с, тетушка, знаю: трава очень хорошая.
   - Это я сама знаю, что очень хорошая; но знаешь ли ты,  что  вся  эта
земля по-настоящему твоя? Что ж ты так выпучил глаза? Слушай, Иван Федо-
рович! Ты помнишь Степана Кузьмича? Что я говорю: помнишь! Ты тогда  был
таким маленьким, что не мог выговорить даже его имени; куда ж! Я  помню,
когда приехала на самое пущенье, перед филипповкою, и взяла было тебя на
руки, то ты чуть не испортил мне всего платья; к счастию, что успела пе-
редать тебя мамке Матрене. Такой ты тогда был гадкий!.. Но  не  об  этом
дело. Вся земля, которая за нашим хутором, и  самое  село  Хортыще  было
Степана Кузьмича. Он, надобно тебе объявить, еще тебя не было на  свете,
как начал ездить к твоей матушке; правда, в такое время, когда отца тво-
его не бывало дома. Но я, однако ж, это не в укор ей говорю. Упокой гос-
поди ее душу! - хотя покойница была всегда неправа против меня. Но не об
этом дело. Как  бы  то  ни  было,  только  Степан  Кузьмич  сделал  тебе
дарственную запись на то самое имение, об котором я  тебе  говорила.  Но
покойница твоя матушка, между нами будь сказано, была пречудного  нрава.
Сам черт, господи прости меня за это гадкое слово, не мог бы понять  ее.
Куда она дела эту запись - один бог знает. Я думаю, просто,  что  она  в
руках этого старого холостяка Григория Григорьевича Сторченка. Этой  пу-
затой шельме досталось все его имение. Я готова ставить бог  знает  что,
если он не утаил записи.
   - Позвольте-с доложить, тетушка: не тот ли это Сторченко, с которым я
познакомился на станции?
   Тут Иван Федорович рассказал про свою встречу.
   - Кто его знает! - отвечала, немного подумав, тетушка. - Может  быть,
он и не негодяй. Правда, он всего только  полгода  как  переехал  к  нам
жить; в такое время человека не узнаешь. Старуха-то, матушка его, я слы-
шала, очень разумная женщина и, говорят, большая мастерица солить  огур-
цы. Ковры собственные девки ее умеют отлично хорошо выделывать.  Но  так
как ты говоришь, что он тебя хорошо принял, то  поезжай  к  нему!  Может
быть, старый грешник послушается совести и отдаст,  что  принадлежит  не
ему. Пожалуй, можешь поехать и в бричке, только проклятая дитвора  повы-
дергивала сзади все гвозди. Нужно будет сказать  кучеру  Омельке,  чтобы
прибил везде получше кожу.
   - Для чего, тетушка? Я возьму повозку, в  которой  вы  ездите  иногда
стрелять дичь.
   Этим окончился разговор.

   IV
   Обед

   В обеденную пору Иван Федорович въехал в село Хортыще и немного  оро-
бел, когда стал приближаться к господскому дому. Дом этот был длинный  и
не под очеретяною, как у многих окружных помещиков,  но  под  деревянною
крышею. Два амбара в дворе тоже под деревянною крышею;  ворота  дубовые.
Иван Федорович похож был на того франта, который, заехав на  бал,  видит
всех, куда ни оглянется, одетых щеголеватее его. Из почтения он  остано-
вил свой возок возле амбара и подошел пешком к крыльцу.
   - А! Иван Федорович! - закричал толстый Григорий Григорьевич,  ходив-
ший по двору в сюртуке, но без галстука, жилета и подтяжек. Однако  ж  и
этот наряд, казалось, обременял его тучную ширину, потому что пот катил-
ся с него градом. - Что же вы говорили, что сейчас, как только увидитесь
с тетушкой, приедете, да и не приехали? - После сих слов губы Ивана  Фе-
доровича встретили те же самые знакомые подушки.
   - Большею частию занятия по хозяйству... Я-с приехал к вам на  минут-
ку, собственно по делу...
   - На минутку? Вот этого-то не будет. Эй, хлопче! -  закричал  толстый
хозяин, и тот же самый мальчик в козацкой свитке  выбежал  из  кухни.  -
Скажи Касьяну, чтобы ворота сейчас запер, слышишь, запер крепче! А коней
вот этого пана распряг бы сию минуту! Прошу в комнату; здесь такая жара,
что у меня вся рубашка мокра.
   Иван Федорович, вошедши в комнату, решился не терять напрасно времени
и, несмотря на свою робость, наступать решительно.
   - Тетушка имела честь... сказывала мне, что дарственная запись покой-
ного Степана Кузьмича...
   Трудно изобразить, какую неприятную мину сделало при этих словах  об-
ширное лицо Григория Григорьевича.
   - Ей-богу, ничего не слышу! - отвечал он. - Надобно вам сказать,  что
у меня в левом ухе сидел таракан. В русских избах проклятые кацапы везде
поразводили тараканов. Невозможно описать никаким пером, что за  мучение
было. Так вот и щекочет, так и щекочет. Мне помогла уже одна старуха са-
мым простым средством...
   - Я хотел сказать... - осмелился прервать Иван Федорович,  видя,  что
Григорий Григорьевич с умыслом хочет поворотить речь на другое, - что  в
завещании  покойного  Степана  Кузьмича  упоминается,  так  сказать,   о
дарственной записи... по ней следует-с мне...
   - Я знаю, это вам тетушка успела наговорить. Это ложь, ей-богу, ложь!
Никакой дарственной записи дядюшка не делал. Хотя, правда, в завещании и
упоминается о какой-то записи; но где же она? никто не представил ее.  Я
вам это говорю потому, что искренно желаю вам добра. Ей-богу, это ложь!
   Иван Федорович замолчал, рассуждая, что, может быть, и в  самом  деле
тетушке так только показалось.
   - А вот идет сюда матушка с сестрами! - сказал Григорий  Григорьевич,
- следовательно, обед готов. Пойдемте! - При сем он потащил Ивана  Федо-
ровича за руку в комнату, в которой стояла на столе водка и закуски.
   В то самое время вошла старушка, низенькая,  совершенный  кофейник  в
чепчике, с двумя барышнями - белокурой и черноволосой.  Иван  Федорович,
как воспитанный кавалер, подошел сначала к старушкиной ручке, а после  к
ручкам обеих барышень.
   - Это, матушка, наш сосед, Иван Федорович Шпонька! - сказал  Григорий
Григорьевич.
   Старушка смотрела пристально на Ивана Федоровича,  или,  может  быть,
только казалась смотревшею. Впрочем, это была совершенная доброта. Каза-
лось, она так и хотела спросить Ивана Федоровича: сколько вы на зиму на-
соливаете огурцов?
   - Вы водку пили? - спросила старушка.
   - Вы, матушка, верно, не выспались, - сказал Григорий Григорьевич,  -
кто ж спрашивает гостя, пил ли он? Вы потчуйте только; а пили ли мы  или
нет, это наше дело. Иван Федорович! прошу, золототысячниковой или трохи-
мовской сивушки, какой вы лучше любите? Иван Иванович, а ты что  стоишь?
- произнес Григорий Григорьевич, оборотившись назад,  и  Иван  Федорович
увидел подходившего к водке Ивана Ивановича, в долгополом сюртуке с  ог-
ромным стоячим воротником, закрывавшим весь его затылок, так что  голова
его сидела в воротнике, как будто в бричке.
   Иван Иванович подошел к водке, потер руки, рассмотрел хорошенько рюм-
ку, налил, поднес к свету, вылил разом из рюмки всю водку в рот, но,  не
проглатывая, пополоскал ею хорошенько во рту, после чего уже  проглотил;
и, закусивши хлебом с солеными опенками, оборотился к Ивану Федоровичу.
   - Не с Иваном ли Федоровичем, господином Шпонькою, имею  честь  гово-
рить?
   - Так точно-с, - отвечал Иван Федорович.
   - Очень много изволили перемениться с того времени, как я  вас  знаю.
Как же, - продолжал Иван Иванович, - я еще помню вас вот какими!  -  При
этом поднял он ладонь на аршин от пола. - Покойный батюшка ваш, дай боже
ему царствие небесное, редкий был человек. Арбузы и дыни всегда бывали у
него такие, какие теперь нигде не найдете. Вот хоть бы и тут, -  продол-
жал он, отводя его в сторону, - подадут вам за столом дыни. Что  это  за
дыни? - смотреть не хочется! Верите ли, милостивый государь, что у  него
были арбузы, - произнес он с таинственным видом,  расставляя  руки,  как
будто бы хотел обхватить толстое дерево, - ей-богу, вот какие!
   - Пойдемте за стол! - сказал Григорий Григорьевич, взявши Ивана Федо-
ровича за руку.
   Все вышли в столовую. Григорий Григорьевич сел на обыкновенном  своем
месте, в конце стола, завесившись огромною салфеткою и походя в этом ви-
де на тех героев, которых рисуют цирюльники на своих вывесках. Иван  Фе-
дорович, краснея, сел на указанное ему место  против