Что дьяк? к кому дьяк? что ты врешь?
   - Дьяк? - пропела, теснясь к спорившим, дьячиха, в тулупе из заячьего
меха, крытом синею китайкой. - Я дам знать  дьяка!  Кто  это  говорит  -
дьяк?
   - А вот к кому ходит дьяк! - сказала баба с фиолетовым носом,  указы-
вая на ткачиху.
   - Так это ты, сука, - сказала дьячиха, подступая к ткачихе, - так это
ты, ведьма, напускаешь ему туман и поишь нечистым зельем, чтобы ходил  к
тебе?
   - Отвяжись от меня, сатана! - говорила, пятясь, ткачиха.
   - Вишь, проклятая ведьма, чтоб ты не дождала детей своих видеть,  не-
годная! Тьфу!.. - Тут дьячиха плюнула прямо в глаза ткачихе.
   Ткачиха хотела и себе сделать то же, но вместо того плюнула в  небри-
тую бороду голове, который, чтобы лучше все слышать, подобрался к  самим
спорившим.
   - А, скверная баба! - закричал голова, обтирая полою лицо и  поднявши
кнут. Это движение заставило всех разойтиться с ругательствами в  разные
стороны. - Экая мерзость! - повторял он,  продолжая  обтираться.  -  Так
кузнец утонул! Боже ты мой, а какой важный  живописец  был!  какие  ножи
крепкие, серпы, плуги умел выковывать! Что за сила была! Да, - продолжал
он, задумавшись, - таких людей мало у нас на селе. То-то я, еще  сидя  в
проклятом мешке, замечал, что бедняжка был крепко не в духе. Вот тебе  и
кузнец! был, а теперь и нет! А я собирался было подковать свою рябую ко-
былу!..
   И, будучи полон таких христианских мыслей, голова тихо побрел в  свою
хату.
   Оксана смутилась, когда до нее дошли такие  вести.  Она  мало  верила
глазам Переперчихи и толкам баб; она знала, что кузнец довольно набожен,
чтобы решиться погубить свою душу. Но что, если он в самом деле  ушел  с
намерением никогда не возвращаться в село? А вряд ли и  в  другом  месте
где найдется такой молодец, как кузнец! Он же так  любил  ее!  Он  долее
всех выносил ее капризы! Красавица всю ночь под своим одеялом  поворачи-
валась с правого бока на левый, с левого на правый - и не могла заснуть.
То, разметавшись в обворожительной наготе, которую ночной  мрак  скрывал
даже от нее самой, она почти вслух бранила себя; то,  приутихнув,  реша-
лась ни о чем не думать - и все думала. И вся горела; и к утру влюбилась
по уши в кузнеца.
   Чуб не изъявил ни радости, ни печали об участи Вакулы. Его мысли  за-
няты были одним: он никак не мог позабыть вероломства Солохи и сонный не
переставал бранить ее.
   Настало утро. Вся церковь еще до света  была  полна  народа.  Пожилые
женщины в белых намитках, в белых суконных свитках набожно крестились  у
самого входа церковного. Дворянки в зеленых и желтых кофтах, а иные даже
в синих кунтушах с золотыми назади усами, стояли впереди их. Дивчата,  у
которых на головах намотана была целая лавка  лент,  а  на  шее  монист,
крестов и дукатов, старались пробраться еще ближе к иконостасу. Но  впе-
реди всех были дворяне и простые мужики с усами, с  чубами,  с  толстыми
шеями и только что выбритыми подбородками, все большею частию в  кобеня-
ках, из-под которых выказывалась белая, а у иных и синяя свитка. На всех
лицах, куда ни взглянь, виден был праздник. Голова облизывался,  вообра-
жая, как он разговеется колбасою; дивчата помышляли о том, как они будут
ковзаться с хлопцами на льду; старухи усерднее, нежели когда-либо,  шеп-
тали молитвы. По всей церкви слышно было, как козак Свербыгуз клал  пок-
лоны. Одна только Оксана стояла как будто не своя: молилась и  не  моли-
лась. На сердце у нее столпилось столько разных чувств, одно другого до-
саднее, одно другого печальнее, что лицо ее выражало одно только сильное
смущение; слезы дрожали на глазах. Дивчата не могли понять этому причины
и не подозревали, чтобы виною был кузнец. Однако ж не одна  Оксана  была
занята кузнецом. Все миряне заметили, что праздник - как будто не празд-
ник; что как будто все чего-то недостает. Как на беду, дьяк после  путе-
шествия в мешке охрип и дребезжал едва слышным голосом; правда, приезжий
певчий славно брал баса, но куда бы лучше, если бы и кузнец был, который
всегда, бывало, как только пели "Отче наш" или "Иже  херувимы",  всходил
на крылос и выводил оттуда тем же самым напевом, каким поют и в Полтаве.
К тому же он один исправлял должность церковного титара. Уже отошла  за-
утреня; после заутрени отошла обедня... куда же это, в самом деле,  зап-
ропастился кузнец?
   Еще быстрее в остальное время ночи несся черт с кузнецом назад. И ми-
гом очутился Вакула около своей хаты. В это время пропел петух. "Куда? -
закричал он, ухватя за хвост хотевшего убежать черта,  -  постой,  прия-
тель, еще не все: я еще не поблагодарил тебя". Тут, схвативши  хворости-
ну, отвесил он ему три удара, и бедный черт припустил бежать, как мужик,
которого только что выпарил заседатель. Итак,  вместо  того  чтобы  про-
весть, соблазнить и одурачить других, враг человеческого  рода  был  сам
одурачен. После сего Вакула вошел в сени, зарылся в сено  и  проспал  до
обеда. Проснувшись, он испугался, когда увидел, что солнце  уже  высоко:
"Я проспал заутреню и обедню!" Тут  благочестивый  кузнец  погрузился  в
уныние, рассуждая, что это, верно, бог нарочно, в наказание  за  грешное
его намерение погубить свою душу, наслал сон, который не  дал  даже  ему
побывать в такой торжественный праздник в церкви. Но, однако ж, успокоив
себя тем, что в следующую неделю исповедается в этом попу и с  сегодняш-
него же дня начнет бить по пятидесяти поклонов через весь год,  заглянул
он в хату; но в ней не было никого. Видно, Солоха еще  не  возвращалась.
Бережно вынул он из пазухи башмаки и снова  изумился  дорогой  работе  и
чудному происшествию минувшей ночи; умылся, оделся как можно лучше,  на-
дел то самое платье, которое достал от запорожцев, вынул из сундука  но-
вую шапку из решетиловских смушек с синим верхом, который не надевал еще
ни разу с того времени, как купил ее еще в  бытность  в  Полтаве;  вынул
также новый всех цветов пояс; положил все это вместе с нагайкою в платок
и отправился прямо к Чубу.
   Чуб выпучил глаза, когда вошел к нему кузнец, и  не  знал,  чему  ди-
виться: тому ли, что кузнец воскрес, тому ли, что  кузнец  смел  к  нему
прийти, или тому, что он нарядился таким щеголем и  запорожцем.  Но  еще
больше изумился он, когда Вакула развязал платок и положил перед ним но-
вехонькую шапку и пояс, какого не видано было на селе, а  сам  повалился
ему в ноги и проговорил умоляющим голосом:
   - Помилуй, батько! не гневись! вот тебе и нагайка: бей, сколько  душа
пожелает, отдаюсь сам; во всем каюсь; бей, да не гневись  только!  Ты  ж
когда-то братался с покойным батьком, вместе хлеб-соль ели и магарыч пи-
ли.
   Чуб не без тайного удовольствия видел, как кузнец, который никому  на
селе в ус не дул, сгибал в руке пятаки и подковы, как  гречневые  блины,
тот самый кузнец лежал у ног его.. Чтоб еще больше не уронить себя,  Чуб
взял нагайку и ударил его три раза по спине.
   - Ну, будет с тебя, вставай! старых людей всегда слушай! Забудем все,
что было меж нами! Ну, теперь говори, чего тебе хочется?
   - Отдай, батько, за меня Оксану!
   - Чуб немного подумал, поглядел на шапку и пояс: шапка  была  чудная,
пояс также не уступал ей; вспомнил о вероломной Солохе  и  сказал  реши-
тельно:
   - Добре! присылай сватов!
   - Ай! - вскрикнула Оксана, переступив через порог и увидев кузнеца, и
вперила с изумлением и радостью в него очи.
   - Погляди, какие я тебе принес черевики! - сказал Вакула, - те самые,
которые носит царица.
   - Нет! нет! мне не нужно черевиков! - говорила она, махая руками и не
сводя с него очей, - я и без черевиков... - Далее она  не  договорила  и
покраснела.
   Кузнец подошел ближе, взял ее за руку; красавица и очи потупила.  Еще
никогда не была она так чудно хороша. Восхищенный кузнец тихо  поцеловал
ее, и лицо ее пуще загорелось, и она стала еще лучше.
   Проезжал через Диканьку блаженной памяти архиерей, хвалил  место,  на
котором стоит село, и, проезжая по улице, остановился перед новою хатою.

   - А чья это такая размалеванная хата? - спросил преосвященный у  сто-
явшей близ дверей красивой женщины с дитятей на руках.
   - Кузнеца Вакулы, - сказала ему, кланяясь,  Оксана,  потому  что  это
именно была она.
   - Славно! славная работа! - сказал преосвященный, разглядывая двери и
окна. А окна все были обведены кругом красною краскою; на дверях же вез-
де были козаки на лошадях, с трубками в зубах.
   Но еще больше похвалил преосвященный Вакулу, когда узнал, что он  вы-
держал церковное покаяние и выкрасил даром  весь  левый  крылос  зеленою
краскою с красными цветами. Это, однако ж, не все: на стене  сбоку,  как
войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все
плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось  у  них
на руках дитя подносили его к картине и говорили: "Он бачь, яка кака на-
малевана!" - и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось  к
груди своей матери.

   СТРАШНАЯ МЕСТЬ


   I


   Шумит, гремит конец Киева: есаул Горобець  празднует  свадьбу  своего
сына. Наехало много людей к есаулу в гости. В старину любили  хорошенько
поесть, еще лучше любили попить, а еще лучше любили повеселиться.  Прие-
хал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной  попойки
с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских  шляхти-
чей красным вином. Приехал и названый брат есаула, Данило  Бурульбаш,  с
другого берега Днепра, где, промеж двумя горами, был его хутор, с  моло-
дою женою Катериною и с годовым сыном. Дивилися гости белому  лицу  пани
Катерины, черным, как немецкий бархат, бровям, нарядной сукне и исподни-
це из голубого полутабенеку, сапогам с  серебряными  подковами;  но  еще
больше дивились тому, что не приехал вместе с  нею  старый  отец.  Всего
только год жил он на Заднепровье, а двадцать один пропадал без  вести  и
воротился к дочке своей, когда уже та вышла замуж  и  родила  сына.  Он,
верно, много нарассказал бы дивного. Да как и не рассказать,  бывши  так
долго в чужой земле! Там все не так: и люди не те, и  церквей  Христовых
нет... Но он не приехал.
   Гостям поднесли варенуху с изюмом и сливами и на немалом блюде  коро-
вай. Музыканты принялись за исподку его, спеченную вместе с деньгами, и,
на время притихнув, положили возле себя цимбалы, скрыпки и бубны.  Между
тем молодицы и дивчата, утершись шитыми платками, выступали снова из ря-
дов своих; а парубки, схватившись в боки, гордо озираясь на стороны, го-
товы были понестись им навстречу, - как старый  есаул  вынес  две  иконы
благословить молодых. Те иконы достались ему от честного схимника, стар-
ца Варфоломея. Не богата на них утварь, не горит ни серебро, ни  золото,
но никакая нечистая сила не посмеет прикоснуться к тому, у  кого  они  в
доме. Приподняв иконы вверх, есаул готовился сказать короткую молитву...
как вдруг закричали, перепугавшись, игравшие на земле дети; а  вслед  за
ними попятился народ, и все показывали со страхом пальцами на  стоявшего
посреди их козака. Кто он таков - никто не знал. Но уже  он  протанцевал
на славу козачка и уже успел насмешить обступившую его толпу.  Когда  же
есаул поднял иконы, вдруг все лицо его переменилось: нос вырос и  накло-
нился на сторону, вместо карих, запрыгали зеленые  очи,  губы  засинели,
подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за
головы поднялся горб, и стал козак - старик.
   - Это он! это он! - кричали в толпе, тесно прижимаясь друг к другу.
   - Колдун показался снова! - кричали матери, хватая на руки детей сво-
их.
   Величаво и сановито выступил вперед есаул и сказал  громким  голосом,
выставив против него иконы:
   - Пропади, образ сатаны, тут тебе нет места! -
   И, зашипев и щелкнув, как волк, зубами, пропал чудный старик.
   Пошли, пошли и зашумели, как море в непогоду,толки и речи между наро-
дом.
   - Что это за колдун? - спрашивали молодые и небывалые люди.
   - Беда будет! - говорили старые, крутя головами.
   И везде, по всему широкому подворью есаула, стали собираться в  кучки
и слушать истории про чудного колдуна. Но все почти  говорили  разно,  и
наверно никто не мог рассказать про него.
   На двор выкатили бочку меду и не мало поставили ведер грецкого  вина.
Все повеселело снова. Музыканты грянули; дивчата, молодицы, лихое  коза-
чество в ярких жупанах понеслись. Девяностолетнее  и  столетнее  старье,
подгуляв, пустилось и себе приплясывать, поминая недаром пропавшие годы.
Пировали до поздней ночи, и шоровали так, как теперь уже не пируют. Ста-
ли гости расходиться, но мало побрело восвояси: много осталось  ночевать
у есаула на широком дворе; а еще больше козачества заснуло само,  непро-
шеное, под лавками, на полу, возле коня, близ хлева; где  пошатнулась  с
хмеля козацкая голова, там и лежит и храпит на весь Киев.

   II

   Тихо светит по всему миру: то месяц показался из-за горы.  Будто  да-
масскою дорого'ю и белою, как снег,  кисеею  покрыл  он  гористый  берег
Днепра, и тень ушла еще далее в чащу сосен.
   Посереди Днепра плыл дуб. Сидят впереди два хлопца;  черные  козацкие
шапки набекрень, и под веслами, как будто от огнива огонь, летят  брызги
во все стороны.
   Отчего не поют козаки? Не говорят ни о том, как уже ходят по  Украйне
ксендзы и перекрещивают козацкий народ в католиков; ни о  том,  как  два
дни билась при Соленом озере орда. Как им петь, как говорить  про  лихие
дела: пан их Данило призадумался, и рукав кармазинного жупана  опустился
из дуба и черпает воду; пани их Катерина тихо колышет дитя и не сводит с
него очей, а на незастланную полотном нарядную сукню серою пылью валится
вода.
   Любо глянуть с середины Днепра на высокие горы, на широкие  луга,  на
зеленые леса! Горы те - не горы: подошвы у них нет, внизу их как и ввер-
ху, острая вершина, и под ними и над ними высокое  небо.  Те  леса,  что
стоят на холмах, не леса: то волосы, поросшие на косматой голове лесного
деда. Под нею в воде моется борода, и под бородою и над волосами высокое
небо. Те луга - не луга: то зеленый пояс, перепоясавший посередине круг-
лое небо, и в верхней половине и в нижней половине прогуливается месяц.
   Не глядит пан Данило по сторонам, глядит он на молодую жену свою.
   - Что, моя молодая жена, моя золотая Катерина, вдалася в печаль?
   - Я не в печаль вдалася, пан мой Данило! Меня устрашили чудные  расс-
казы про колдуна. Говорят, что он родился таким страшным... и  никто  из
детей сызмала не хотел играть с ним. Слушай, пан Данило, как страшно го-
ворят: что будто ему все чудилось, что все смеются над  ним.  Встретится
ли под темный вечер с каким-нибудь человеком, и ему тотчас показывалось,
что он открывает рот и выскаливает зубы. И на другой день находили мерт-
вым того человека. Мне чудно, мне страшно  было,  когда  я  слушала  эти
рассказы, - говорила Катерина, вынимая платок и вытирая им лицо спавшего
на руках дитяти. На платке были вышиты ею красным шелком листья и ягоды.

   Пан Данило ни слова и стал поглядывать на темную сторону, где  далеко
из-за леса чернел земляной вал, из-за вала подымался старый  замок.  Над
бровями разом вырезались три морщины; левая рука гладила молодецкие усы.

   - Не так еще страшно, что колдун, - говорил он, - как страшно то, что
он недобрый гость. Что ему за блажь пришла притащиться сюда?  Я  слышал,
что хотят ляхи строить какую-то крепость, чтобы перерезать нам дорогу  к
запорожцам. Пусть это  правда...  Я  разметаю  чертовское  гнездо,  если
только пронесется слух, что у него какой-нибудь притон. Я сожгу  старого
колдуна, так что и воронам нечего будет расклевать. Однако ж, думаю,  он
не без золота и всякого добра. Вот где живет этот дьявол!  Если  у  него
водится золото... Мы сейчас будем плыть мимо крестов - это кладбище! тут
гниют его нечистые деды. Говорят, они все готовы были  себя  продать  за
денежку сатане с душою и ободранными жупанами. Если ж у него точно  есть
золото, то мешкать нечего теперь: не всегда на войне можно добыть...
   - Знаю, что затеваешь ты. Ничего не предвещает доброго мне встреча  с
ним. Но ты так тяжело дышишь, так сурово глядишь, очи  твои  так  угрюмо
надвинулись бровями!..
   - Молчи, баба! - с сердцем сказал Данило. - С вами кто свяжется,  сам
станет бабой. Хлопец, дай мне огня в люльку! - Тут оборотился он к одно-
му из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую  золу,  стал
перекладывать ее в люльку своего пана. - Пугает меня колдуном! - продол-
жал пан Данило. - Козак, слава богу, ни чертей, ни ксендзов  не  боится.
Много было бы проку, если бы мы стали слушаться жен. Не так ли,  хлопцы?
наша жена - люлька да острая сабля!
   Катерина замолчала, потупивши очи в сонную воду; а ветер дергал  воду
рябью, и весь Днепр серебрился, как волчья шерсть середи ночи.
   Дуб повернул и стал держаться лесистого берега. На  берегу  виднелось
кладбище: ветхие кресты толпились в кучку. Ни калина не растет меж ними,
ни трава не зеленеет, только месяц греет их с небесной вышины.
   - Слышите ли, хлопцы, крики? Кто-то зовет нас на помощь! - сказал пан
Данило, оборотясь к гребцам своим.
   - Мы слышим крики, и кажется, с той стороны, - разом сказали  хлопцы,
указывая на кладбище.
   Но все стихло. Лодка поворотила и  стала  огибать  выдавшийся  берег.
Вдруг гребцы опустили весла и недвижно уставили очи. Остановился и пан
   Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из нее  высохший  мертвец.
Борода до пояса; на пальцах когти длинные, еще  длиннее  самих  пальцев.
Тихо поднял он руки вверх. Лицо все  задрожало  у  него  и  покривилось.
Страшную муку, видно, терпел он. "Душно мне! душно!" - простонал он  ди-
ким, нечеловечьим голосом. Голос его, будто нож, царапал сердце, и мерт-
вец вдруг ушел под землю. Зашатался другой крест, и опять вышел мертвец,
еще страшнее, еще выше прежнего; весь зарос,  борода  по  колена  и  еще
длиннее костяные когти. Еще диче закричал он: "Душно мне!" - и ушел  под
землю. Пошатнулся третий крест, поднялся третий мертвец. Казалось,  одни
только кости поднялись высоко над землею. Борода по самые пяты; пальцы с
длинными когтями вонзились в землю. Страшно протянул он руки вверх,  как
будто хотел достать месяца, и закричал так, как  будто  кто-нибудь  стал
пилить его желтые кости...
   Дитя, спавшее на руках у Катерины, вскрикнуло и пробудилось. Сама па-
ни вскрикнула. Гребцы пороняли шапки в Днепр. Сам пан вздрогнул.
   Все вдруг пропало, как будто не бывало; однако ж долго хлопцы не бра-
лись за весла.
   Заботливо поглядел Бурульбаш на молодую жену, которая в испуге качала
на руках кричавшее дитя, прижал ее к сердцу и поцеловал в лоб.
   - Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! - говорил он, указывая  по
сторонам. - Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто не добрался до
нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! дай сюда на ру-
ки мне сына! - При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и  под-
нес к губам. - Что, Иван, ты не боишься колдунов? "Нет, говори, тятя,  я
козак". Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой - мать
накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет:
   Люли, люли, люли!
   Люли, сынку, люли!
   Да вырастай, вырастай в забаву!
   Козачеству на славу,
   Вороженькам в расправу!
   Слушай, Катерина, мне кажется, что отец твой не хочет жить в  ладу  с
нами. Приехал угрюмый, суровый, как будто сердится... Ну, недоволен, за-
чем и приезжать. Не хотел выпить за козацкую волю! не покачал  на  руках
дитяти! Сперва было я ему хотел поверить все, что лежит на сердце, да не
берет что-то, и речь заикнулась. Нет, у него не козацкое сердце!  Козац-
кие сердца, когда встретятся где, как не выбьются из  груди  друг  другу
навстречу! Что, мои любые хлопцы, скоро берег? Ну, шапки я вам  дам  но-
вые. Тебе, Стецько, дам выложенную бархатом и золотом. Я ее снял  вместе
с головою у татарина. Весь его снаряд достался мне; одну только его душу
я выпустил на волю. Ну, причаливай! Во