атили. И, пронзая гобои  и  голоса,
голосок моей Глоди взлетел под небеса и порхал и чирикал, как воробышек.
   Ехали не очень быстро. Лошади на подъемах сами останавливались, пере-
водили дух и салютовали задом. Прежде чем тронуться дальше, ждали,  пока
не выдохнется их музыка. Возле Буашо наш  нотариус,  мэтр  Пьер  Делаво,
попросил нас сделать крюк (нельзя было ему отказать: это был  единствен-
ный старшина, который ничего не потребовал), чтобы заехать, по дороге, к
клиенту, составить проект завещания. Все общество это одобряло; но  вре-
мени это заняло немало; и наш Флоримон, сходясь в данном случае с  апте-
карем, опять нашел повод придраться. "Лучше виноградина, пусть даже  зе-
леная, для меня, чем две фиги для тебя". Тем не менее мэтр  Пьер  Делаво
закончил, не торопясь, свои дела; и аптекарь, рад - не рад,  скушал  эту
полуфигу, полувиноград.
   Наконец, мы приехали (в конце концов всегда приедешь), хоть и поздно-
вато. Наши птицы уже вставали из-за стола, когда мы явились со своим де-
сертом. Чтобы помочь горю, они начали сначала: птицы  вечно  едят.  Наши
господа совет, подъезжая к замку, учинили еще одну, предпоследнюю, оста-
новку, дабы облечься в свои парадные одеяния, бережно сложенные подальше
от солнца, в свои красивые, яркие балахоны, согревающие глаз,  веселящие
сердце, зеленый шелковый для городской головы и светло-желтые  шерстяные
для четырех его собратьев: ни дать ни взять - огурец и четыре тыквы.  Мы
вступили, играя на наших инструментах. На шум из окон повысовывались го-
ловы праздной челяди. Наши четверо шерстоносцев и облаченный в шелк взо-
шли на крыльцо, в дверях коего соблаговолила показаться  (мне  было  до-
вольно плохо видно) на паре брыжей пара голов (у  всякой  скотинки  свой
хомут), завитых, в лентах, ну прямо барашки. Мы, прочие, музыка и  мужи-
ки, остались стоять посреди двора. Так что издали я и не расслышал  кра-
сивой латинской речи, произнесенной нотариусом. Но я не огорчался:  ибо,
по-моему, мэтр Пьер один ее и слушал. Зато я вполне насладился зрелищем,
когда моя крошка Глоди поднималась мелкими шажками по ступеням лестницы,
словно маленькая Мария, вводимая во храм, прижимая  ручонками  к  животу
корзинку с возвышавшимися в ней сухарями, которые доходили ей до  самого
подбородка. Она ни одного не обронила: она обнимала их глазами и руками,
лакомка, плутовка, душечка... Господи, я готов был ее съесть!
   Детское очарование подобно музыке; оно вернее проникает в сердце, чем
та, которую исполняли мы. Самые надменные люди  смягчаются;  становишься
ребенком сам, забываешь на миг свою гордость и сан. Мадемуазель де  Терм
улыбнулась ласково моей Глоди, поцеловала ее, усадила к себе на  колени,
взяла ее за подбородок и, переломив сухарь, сказала:  "Дай  сюда  ротик,
поделимся... - и сунула тот кусок, что побольше, в круглую печурку.  Тут
я от восторга закричал во все горло:
   - Да здравствует добрая красавица, цветок Невера!
   И на своей свирели сыграл веселый напев, который прорезал воздух, как
звонкоголосая ласточка.
   Все хохочут, оборотясь ко мне; а Глоди бьет в ладоши и кричит:
   - Дедушка!
   Господин д'Ануа называет меня по имени:
   - Это наш чудак Брюньон...
   (Он в этом смыслит, как-никак. Не меньший, чем я сам, чудак.)
   Он подзывает меня знаком. Я подхожу с моей свирелью, бойко поднимаюсь
по лестнице и кланяюсь...
   (С учтивой речью, шляпу сняв, -
   Недорого стоит, и будешь здрав...)
   ...кланяюсь направо и налево, кланяюсь вперед и назад, кланяюсь  каж-
дому и каждой. А тем временем скромным оком озираю барышню,  подвешенную
в своих широких фижмах (точь-в-точь колокольный язык);  и,  раздевая  ее
(мысленно, разумеется), смеюсь тому, какая она  маленькая  и  голенькая,
под наверченными на нее фалборками, Она была высокая и  стройная,  кожей
слегка смугла, пудрой совсем бела, красивые карие глаза, блестящие,  как
карбункулы, носик, как у свинки, которая всюду  отроет  лакомство,  рот,
приятный для поцелуя, полный и румяный, а на щеках завитые кудряшки. При
виде меня она спросила снисходительно:
   - Это ваш прелестный ребенок? Я ответил увеселительно:
   - Откуда мы можем знать, сударыня? Вот господин мой зять. Он и должен
знать. Я за него не могу отвечать. Во всяком случае это наше добро. Ник-
то его у нас не требует. Это не то, что с деньжатами. "Бедные люди бога-
ты ребятами".
   Она изволила улыбнуться, а господин д'Ануа громогласно  расхохотался.
Флоримон засмеялся тоже; но с кислой рожей. Я хранил серьезную  мину,  я
разыгрывал дурачину. Тогда мужчина с брыжами и дама с колоколом соблаго-
волили меня спросить (они приняли меня за гудочника), много ли мне  при-
носит мое ремесло. Я им ответил, как оно и есть:
   - Почти что ничего...
   Не сказав, впрочем, чем я занимаюсь. Да и к чему бы я стал  говорить?
Они меня об этом не спрашивали. Я ждал, мне хотелось посмотреть, я разв-
лекался. Я нахожу весьма забавным это развязное и  церемонное  высокоме-
рие, с которым все эти красавчики, все эти богачи считают  нужным  обра-
щаться к тем, у кого ничего нет и кто беден! Они всякий раз словно чита-
ют им поучение. Бедный человек - что ребенок, своего ума у него нет... И
потом (этого не говорят, но так думают) он сам виноват: господь его  на-
казал, это хорошо; благословен господь!
   Словно меня тут и не было, Майбуа говорил громко своей куме:
   - Благо, сударыня, делать нам все равно  нечего,  воспользуемся  этим
бедным малым; с виду он простоват, ходит себе по дворам, играя на свире-
ли; он, должно быть, знает хорошо кабацкий люд. Разузнаем  у  него,  что
думает здешняя область, если вообще...
   - Тш!..
   - ...если вообще она думает.
   Итак, меня спросили:
   - Ну-ка, милейший, скажи нам, как у вас тут настроены умы?
   Я переспрашиваю:
   - Умы? - напуская на себя придурковатый вид.
   И подмигнул моему толстяку д'Ануа, который поглаживал себе  бороду  и
посмеивался в широкую ладонь, предоставив мне действовать.
   - По-видимому, насчет умов у вас тут вообще  слабовато,  -  продолжал
иронически Майбуа. - Я тебя спрашиваю, милейший, что у вас  думают,  как
на что смотрят. Добрые ли вы католики? Преданы ли королю?
   Я отвечаю:
   - Бог велик, и король весьма велик. Их обоих очень любят.
   - А что думают о принцах?
   - Это очень большие господа.
   - Так вы, значит, за них?
   - Да, сударь, а то как же.
   - И против Кончини?
   - Мы и за него тоже.
   - Как же так, черт возьми? Да ведь они враги!
   - Не буду спорить... Может быть... Мы за тех и за других.
   - Надо выбирать, помилуй бог!
   - Да разве надо, сударь мой? Так уж необходимо? В таком случае я  го-
тов. За кого же я тогда?.. Сударь мой, я вам это скажу после дождичка  в
четверг. Я об этом поразмыслю. Только на это нужно время.
   - Да чего ж тебе ждать?
   - Да надобно, сударь, посмотреть, кто окажется сильней.
   - Мошенник, и тебе не стыдно? Или ты не способен отличить день от но-
чи и короля от его врагов?
   - Признаться, сударь, нет. Вы слишком многого от  меня  требуете.  Я,
конечно, вижу, что сейчас день, я не слеп; но если выбирать между людьми
королевскими и людьми господ принцев, то, право же, я не сумел  бы  ска-
зать, кто из них лучше пьет и больше безобразит. Я  ничего  дурного  про
них не говорю; у них хороший аппетит: значит, они здоровы. Доброго  здо-
ровья я и вам желаю. Славных едоков я люблю; я и сам бы  рад  им  подра-
жать. Но, сказать вам откровенно, я предпочитаю  таких  друзей,  которые
едят не у меня. "КОЛА БРЮНЬОН".
   - Чудак, так для тебя ничто не свято?
   - Мне, сударь, свята моя хата.
   - А ты не можешь ею пожертвовать ради твоего повелителя, короля?
   - Я, сударь, готов, раз уж иначе нельзя. Но мне хотелось бы  все-таки
знать, если бы у нас во Франции не было вот некоторых таких, которые лю-
бят свои виноградники и поля, каков был бы харч у короля? У всякого свое
ремесло. Одни едят. Другие... на то, чтобы их ели. Политика  -  это  ис-
кусство есть. Она не для нас, мы - мелкая тля. Для вас политика, для нас
земля. Иметь суждение - не наше дело. Мы  люди  невежественные.  Что  мы
умеем, кроме того, чтобы, как Адам, наш отец (говорят, он  был  и  вашим
отцом: что до меня, то я этому, простите, не  верю...  разве  что  вашим
родственником), - что мы умеем, кроме,  значит,  того,  чтобы  брюхатить
землю и делать ее плодородной, вскапывать, вспахивать ее  недра,  сеять,
выращивать овес и пшеницу, подрезать, прививать виноград,  жать,  вязать
снопы, молотить зерно, выжимать гроздья, делать хлеб и вино, колоть дро-
ва, тесать камни, кроить сукно, сшивать кожи, ковать  железо,  чеканить,
плотничать, проводить канавы и дороги, строить, воздвигать города  с  их
соборами, прилаживать нашими руками к челу земли убор садов,  расцветать
по стенам и доскам очарование света, извлекать из каменной  оболочки,  в
которой они зажаты, прекрасные и белые нагие тела, ловить на лету проно-
сящиеся в воздухе звуки и замыкать их в  золотисто-бурое  тело  стонущей
скрипки или в мою полую флейту, -  словом,  быть  хозяевами  французской
земли, огня, воды, воздуха, всех четырех стихий, и заставлять их служить
на утеху вам... что еще мы умеем и с чего бы мы вдруг  могли  возомнить,
будто что-то смыслим в общественных делах, в княжеских спорах, в священ-
ных помыслах короля, в  играх  политики  и  в  прочей  метафизике?  Выше
собственного зада, сударь мой, не стрельнешь. Мы вьючный скот и  созданы
для того, чтобы нас били. С этим я не спорю. Но чей кулак нам приятнее и
от чьей дубинки легче нашей спинке... это, сударь мой, вопрос  важный  и
моим мозгам непосильный! Сказать вам по совести, мне это все равно. Что-
бы вам ответить, надо бы самому взять обе дубинки в руки, взвесить и  ту
и другую да самому испытать их как следует. А так,  приходится  терпеть!
Терпи, пока ты наковальня. Бей, когда будешь молотом...
   Тот недоуменно на меня глядел, морщил нос и не знал, смеяться ему или
сердиться; но тут один конюший из свиты, который в былое  время  видывал
меня у покойного доброго нашего герцога Неверского, сказал:
   - Монсеньер, я этого оригинала знаю: хороший работник, отличный плот-
ник, повитийствовать великий охотник. Он по ремеслу резчик.
   Благородный граф, невзирая на это сообщение, о Брюньоне остался,  ви-
димо, прежнего мнения и проявил некоторый интерес к его тщедушной  особе
("тщедушной" сказано здесь из скромности, ибо вешу я, дети мои, немногим
меньше мюи) лишь тогда, когда услыхал от конюшего и от  своего  хозяина,
господина д'Ануа, что такие-то и такие-то знатные дома мои работы  ценят
весьма. Тогда он не менее остальных восхитился показанными ему во  дворе
фонтаном, изваянным мной и изображающим девушку с  подобранным  подолом,
которая держит в переднике двух уток, а те бьются, разинув клювы и  хло-
пая крыльями. Затем он осмотрел в замковых покоях мою мебель и мои  рез-
ные филенки. Господин д'Ануа распустил хвост. Уж эти мне богатые  скоты!
Можно подумать, будто работу, за которую они заплатили своими  деньгами,
они и сотворили! Майбуа, дабы оказать мне честь, счел уместным удивиться
тому, что я сижу здесь, в душной дыре, вдали от великих умов  Парижа,  и
замыкаюсь в таких вот работах, где все - только терпение, правдоподобие,
ничего вымышленного, - только зоркость, никакого полета, - только наблю-
дательность, никаких идей, никакого символа, аллегории, философии, мифо-
логии - словом, всего того, по чему знаток распознает высокую  скульпту-
ру. (Человек высокого рода восторгается только высоким.)
   Я ответствовал со скромностью (я ведь смирен и простоват),  что  знаю
отлично, сколь малого я стою, что никто не должен переступать своих гра-
ниц. Бедный человек нашей породы ничего не видел, ничего не слышал,  ни-
чего не знает, а потому и держится, если он разумен, нижнего яруса  Пар-
наса, где воздерживаются от каких бы то ни было обширных  и  возвышенных
замыслов; и от вершины, где виднеются крылья священного  коня,  отвращая
испуганные взоры, он ломает внизу, у подножья горы, камни, которые могут
пригодиться для его дома. Скудоумный от нищеты, он создает  и  измышляет
только то, что идет на ежедневную потребу. Полезное  искусство  -  таков
его удел.
   - Полезное искусство! Вот два несочетаемых слова, - сказал мой  дура-
чок. - Прекрасно только бесполезное.
   - Великие слова! - согласился я. - Истинная правда. Повсюду так, и  в
искусстве и в жизни. Нет ничего прекраснее, чем  алмаз,  принц,  король,
знатный вельможа или цветок.
   Он ушел, довольный мной. Господин д'Ануа взял меня под руку и  сказал
мне на ухо:
   - Шутник несчастный! Перестанешь ли ты издеваться? Да, валяй дурачка,
агнец невинный, я тебя знаю. Нечего отпираться. Этого парижского красав-
чика щипли себе на здоровье, сынок! Но если  ты  когда-нибудь  вздумаешь
покуситься и на меня, берегись, Брюньон, милый дружок! Найдется у меня и
батожок.
   Я начал распинаться:
   - Я, монсеньер! Покуситься на вашу светлость! На  моего  покровителя!
На моего благотворителя! Да как же можно подозревать Брюньона в подобной
гнусности? Быть гнусным - еще куда ни шло, но, боже  мой,  быть  глупым!
Покорнейше благодарю! За этим я и сам смотрю. Нет, мне шкура дорога, и я
уважаю всякую шкуру, которая умеет заставить себя уважать. До нее  я  не
дотронусь: дудки, не такой я дурак! Ведь вы не только меня сильнее  (это
само собой), но и куда хитрей. Ведь я только малое лися, рядом с  Лисом,
что в замке заперся. Сколько у вас тут башен, в вашем каменном мешке!  И
сколько вы засадили туда старых и малых, убогих и удалых!
   Он расцвел лицом. Ничто так не нравится людям, как когда их хвалят за
талант, менее всего им свойственный.
   - Ладно, господин болтун, - сказал он. - Оставим мой мешок, посмотрим
лучше, что-то в твоем. Уж если ты вошел в ворота, так вряд ли спроста.
   - Ну, вот видите, говорю, вы опять угадали! Для вас человек - стекло.
Вы читаете в глубине сердец не хуже, чем бог-отец.
   Я размотал пеленки, достал свои филенки, а также одну итальянскую ве-
щицу (Фортуну на колесе, некогда купленную в Мантуе), которую  я  выдал,
для круглого счету, старый сумасброд, за свою работу. Их похвалили  уме-
ренно. Затем (ну и путаница!) одну свою вещицу  (медальон,  изображающий
молодую девицу) я показал им не как свою, а как сделанную  в  том  краю.
Пошли ахи и охи, возгласы и вздохи. Все таяли от восхищения. Майбуа, ко-
торый так и дрожал, заявил, что на ней  виден  отсвет  латинского  неба,
отсвет земли, дважды благословенной богами. Назареем и Олимпийцем.  Гос-
подин д'Ануа, который так и ржал, отсчитал мне за нее тридцать шесть ду-
катов, а за ту - три.
   Вечером мы поехали обратно. Дорогой, чтобы позабавить спутников, я им
рассказал, как однажды господин герцог Бельгард приехал в Кламси постре-
лять птиц. Добрый вельможа ничего не видел в четырех шагах. На моей обя-
занности лежало, когда он стрелял, сбрасывать вниз  деревянную  птицу  и
вместо нее, быстро и ловко,  подносить  другую,  подстреленную  в  самое
сердце. Все очень смеялись, и вслед за мной всякий, в свою очередь,  по-
ведал какую-нибудь занятную штуку про наших господ. Уж эти знатные  гос-
пода! Когда они царственно скучают в своем величии, ах, если бы они зна-
ли, до чего они нам смешны!
   Но свой рассказ про медальон я предпочел преподнести  своим  домашним
взаперти. Прослушав его, мой Флоримон стал меня горько попрекать, что  я
так дешево продал, как свою, итальянскую работу, раз они так высоко оце-
нили и так щедро оплатили ту, что была итальянской только по прозвищу. Я
ответил, что потешаться над людьми я согласен, но обжуливать их  -  нет!
Он горячился, спрашивал меня в сердцах, какая мне корысть в  том,  чтобы
веселиться за собственный свой счет. Чтоб люди казались нам  смешны,  не
стоит платить из своей мошны.
   Тогда Мартина, моя славная дочка, сказала весьма мудро:
   - Такие уж мы все у нас в семье, Флоримон, от мала до велика,  всегда
всем довольны, речи наши вольны, и своим речам всякий смеется сам. И ты,
мой друг, не жалуйся! Ведь только поэтому и ты по сей день не рогат, как
олень. Мне так забавно знать, что я в любую минуту могу  тебя  обмануть,
что я обхожусь без этого. Да ты не хмурься так! Жалеть тебе  не  о  чем.
Ведь это все равно, как если бы оно было на самом деле.  Улитка,  спрячь
рожки. Я вижу их тень на дорожке.


   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   ЧУМА
   Первые дни июля

   Правда говорят: "Беда от нас пешком, а к нам верхом". Она  явилась  к
нам в виде форейтора орлеанского поезда. В понедельник на прошлой неделе
чумный случай был занесен в Сен-Фаржо. Дурное семя, быстрый рост. К кон-
цу недели их оказалось еще десять. Затем все ближе  к  нам,  вчера  чума
объявляется в Куланж-ЛаВинез. Ну и переполох в утиной луже! Все храбрецы
- давай бог ноги. Мы погрузили детей, гусей и жен  и  отправили  их  по-
дальше, в Монтнуазон. На что-нибудь и беда годна. По крайней мере в доме
тишина. Флоримон также уехал с дамами, заявив, - этакий трус, -  что  не
может оставить свою Мартину, которая должна родить. Много толстых господ
нашло весьма веские основания для прогулки; заложив повозку, они решили,
что лучше не придумать погоды, чтобы посмотреть, как поживают их всходы.
   А мы, оставшиеся, корчили из себя шутов. Тех, кто себя берег, мы выс-
меивали вдоль и поперек. Господа старшины поставили стражу  у  городских
ворот на Оксеррской дороге, и приказ был строгий гнать всех нищих и бро-
дяг, которые вздумали бы войти. Прочие, господа с гребешком  и  горожане
со здоровым кошельком, должны были все же подвергнуться осмотру трех на-
ших врачей - мэтра Этьенна Луазо, мэтра Мартена Фротье и мэтра  Фильбера
де Во, напяливших на себя, для отвращения заразы, длинные носы,  набитые
мазями, маски и очки. Мы  над  этим  очень  потешались;  и  мэтр  Мартен
Фротье, человек милый, не выдержал серьезности. Он сорвал  с  себя  нос,
заявив, что не желает заниматься ерундой и всему этому вздору не  верит.
Да, но от этого он помер. Правда, что мэтр Этьенн Луазо, который верил в
свой нос и с ним и спал, помер точно так же.
   И уцелел один лишь мэтр Фильбер де  Во,  который,  предусмотрительнее
своих коллег, бросил не нос, а должность... Однако куда я  заехал,  ведь
это уже конец истории, а я еще и предисловия не округлил! Начнем с нача-
ла, сынок, и возьмем опять козу за бороду. Крепко держишь на этот раз?
   Итак, мы изображали из себя Бесстрашных Ричардов. Мы были так  увере-
ны, что чума не почтит посещением наши дома!  У  нее,  говорили,  тонкий
нюх; запах наших кожевен ей претил (всякому  известно,  что  ничего  нет
здоровее). Последний раз, когда она появилась в наших краях (это было  в
тысяча пятьсот восьмидесятом году, и лет мне было, как старому быку, че-
тырнадцать), она сунула было нос на наш порог, но понюхала -  и  наутек.
Тогда-то оно и было, что жители Шатель-Сансуара (и трунили же мы над ни-
ми потом!), недовольные своим заступником  великим  святым  Потенцианом,
плохо их защищавшим, прогнали его со двора, взяли на пробу другого,  за-
тем третьего, затем четвертого; они меняли заступника семь раз,  выбирая
то Севиниана, то Перегрина, то Филиберта, то Гилария. И, не зная  уж,  к
какому святому припасть, они припали (озорники!) к святой и на место По-
тенциана взяли Потенциану.
   Мы вспомнили, смеясь, эту историю,  храбрецы,  удальцы,  вольнодумцы.
Чтобы доказать, что мы всему этому не верим, равно как и врачам и  стар-
шинам, мы отважно отправлялись к воротам Шастло побеседовать через рвы с
застрявшими на том берегу. Некоторые, из молодечества,  ухитрялись  даже
выбраться на волю, чтобы выпить кружку в ближайшей корчме  с  кем-нибудь
из тех, у кого райские врата захлопнулись под носом, хотя бы с одним  из
ангелов, поставленных на  страже  (ибо  службу  свою  они  не  принимали
всерьез). Я поступал, как они. Мог ли я допустить, чтобы они  шли  одни?
Разве мыслимо было стерпеть, чтобы другие на  моих  глазах  забавлялись,
увеселялись и вкушали заодно свежие новости