и свежее вино? Я бы лопнул с
досады.
   Итак, я вышел тоже, завидев старого мызника, хорошего моего  знакомо-
го, отца Гратпена из Майи-ЛеШато. Мы с ним сели пить.  Это  был  веселый
толстяк, круглый, красный и коренастый, лоснившийся на солнце от пота  и
здоровья. Он хорохорился еще пуще моего, знать не хотел никакой заразы и
заявлял, что все это лекарские выдумки. По его словам, если иные горемы-
ки и умирают, так не от болезни, а от страха.
   Он мне говорил:
   - Даю вам даром мой рецепт:
   Ходи теплей обутым,
   Живот держи не вздутым,
   К Матильде будь суров,
   Останешься здоров.
   Мы посидели часок, меля языком. У него была привычка похлопывать  вас
по руке или теребить вам бедро или локоть, разговаривая. Тогда я об этом
не думал. Зато подумал на следующий день.
   На следующий день первое, что мне сказал мой подмастерье, было:
   - А вы знаете, хозяин, отец Гратпен помер...
   Да-с, я важничать не стал, я так и похолодел. Я сказал себе:
   - Мой бедный друг, можешь смазывать сапоги; песенка  твоя  спета,  во
всяком случае, ждать недолго...
   Я иду к верстаку, начинаю что-то ковырять, чтобы  рассеяться;  но  вы
сами понимаете, что голова у меня была занята совсем не тем. Я думал:
   "Глупое животное! Будешь другой раз финтить!"
   Но у нас в Бургундии не принято ломать голову над тем, что надо  было
сделать третьего дня. Мы в сегодняшнем дне.  В  нем  и  останемся,  черт
возьми! Приходится защищаться. Враг меня еще не одолел. Я  подумал  было
обратиться за советом в лавочку святого Кузьмы (то есть к  лекарям).  Но
остерегся и не стал. У меня, невзирая на волнение, сохранилось достаточ-
но бургундского здравомыслия, чтобы сказать себе:
   - Сын мой, врачи знают не больше нашего. Они заберут твои денежки,  а
затем попросту отправят тебя в чумной загон, где ты не преминешь и  сов-
сем зачуметь. Боже тебя избави им сознаться! Ведь не сошел же ты с  ума?
Если требуется всего лишь помереть, так это мы и без них сумеем.  И,  ей
же богу, как говорится, "назло врачам мы будем жить до кончины".
   Но, как я себя ни утешал и как ни бодрился, я чувствовал, что  в  же-
лудке у меня неладно. Я щупал себя то тут, то там, то... Ай! на этот раз
- это она... И что хуже всего, так это то, что за обедом, перед миской с
жирными красными бобами, сваренными в вине с  ломтиками  солонины  (даже
сейчас, вспоминая об этом, я плачу от сожаления), у меня не хватило  сил
разинуть челюсти. Я думал с тоскою в сердце:
   "Дело ясно, я погиб. Аппетит умер. Это начало конца..."
   Ну что ж, приведем по крайней мере в порядок наши дела. Если  я  умру
здесь, эти разбойники-старшины сожгут мой дом, потому что, дескать  (вот
вздор!), другие от него заразятся. Совершенно новехонький дом!  До  чего
же люди злы или глупы! Уж лучше я на гноище подохну. Мы их проведем!  Не
будем терять времени...
   Я встаю, надеваю самое старое  мое  платье,  беру  несколько  хороших
книг, добрые изречения, галльские скоромные повестушки, римские апофтег-
мы, "Золотые слова Катона", "Вечеринки" Буше и  "Нового  Плутарха"  Жиля
Коррозе; сую их в сумку вместе со свечкой и с  краюхой  хлеба;  отпускаю
подмастерьев, запираю дом и храбро отправляюсь на свой кута [10], за го-
родом, пройдя последний дом, на Бомонской дороге. Жилье невелико.  Лачу-
га. Сарайчик, куда складывают орудия, в  нем  старый  сенник  и  дырявый
стул. Если все это и сожгут, беда невелика.
   Едва я туда добрался, как защелкал клювом, словно  ворон.  Меня  жгла
лихорадка, в боку кололо, а нутро сводило так, словно оно выворачивалось
наизнанку... Ну, и что же я сделал, добрые люди? О чем я вам поведаю?  О
каких героических деяниях, о каком бестрепетном челе,  противопоставлен-
ном, по примеру великой римской публики, враждебной судьбе и  желудочной
боли?.. Добрые люди, я был один, никто меня не видел. Так я и  стал  ло-
маться и разыгрывать перед стенами римского Регула! Я бросился на сенник
и принялся вопить. Вы не слышали? Это было рычание зверево. Слыхать было
у Самберского дерева.
   - О господи, - стонал я, - за что ты наказываешь безобидного  челове-
ка, который ничего тебе не сделал?.. Ой, голова! Ой, левый  пах!  Тяжело
помирать в цветущих годах! И на что моя душа тебе нужна?..  Ой-ой,  спи-
на!.. Разумеется, я буду очень рад - то есть польщен - к  тебе  явиться;
но так как мы все равно когданибудь увидимся, рано или поздно, то к чему
такая гонка?.. Ай-аи, селезенка!.. Я не тороплюсь... Господи, я  не  бо-
лее, чем жалкий червяк. Раз уж нельзя иначе, да будет воля твоя! Ты  ви-
дишь, я смирен и кроток, я покорен... Подлец! Да уберешься ли ты,  нако-
нец? Что это за скотина грызет мне бок?
   Наоравшись вдоволь, я страдал все так же, но исчерпал  свою  душевную
силу. Я сказал себе:
   - Ты зря теряешь время. У него или нет ушей, или все равно, как  если
бы не было. Ежели правда, как говорят, что ты его подобие, то он  посту-
пит по-своему, и ты надсаживаешься напрасно. Побереги дыхание. Тебе  его
хватит, быть может, на какой-нибудь час-другой, а ты, дурак,  расточаешь
его на ветер! Используем то, что у нас осталось, этот добрый старый  ос-
тов, с которым придется расстаться (увы, приятель, не по  моей  это  во-
ле!). Умираешь однажды. По крайней мере удовлетворим  наше  любопытство.
Посмотрим, как это вылезают из собственной шкуры. Когда я  был  мальчиш-
кой, никто не умел лучше меня выделывать из ивовых прутьев красивые  ду-
дочки. Я стукал черенком ножа по коре, пока она не отставала.  По-моему,
тот, кто на меня сейчас глядит сверху, совершенно так же забавляется и с
моей корой. Ну-ка, слезет она?.. Ай, и здорово же стукнул... Прилично ли
человеку таких лет развлекаться детскими пустяками?.. Так,  Брюньон,  не
сдавайся, и, пока кора еще держится, давай наблюдать  и  примечать,  что
такое под ней творится. Осмотрим этот ящик, процедим наши мысли,  иссле-
дуем, пережуем и переварим соки, которые бродят у меня  в  поджелудочной
железе, волнуются там и спорят, как немцы, просмакуем эти рези, испытаем
и прощупаем наши кишки и почки... [11].
   ...Итак, я созерцаю сам себя. По временам я прерываю  мои  исследова-
ния, чтобы поорать. Ночь тянется. Я зажигаю свечу, втыкаю ее в  горлышко
старой бутылки (она пахла черносмородинной наливкой, но наливки  уже  не
было: образ того, чем я готовился стать еще до утра! Тело исчезло, оста-
лась одна душа). Скрючившись на сеннике, я силился  читать.  Героические
апофтегмы римлян не имели никакого успеха. К черту этих краснобаев!  "Не
всякому суждено побывать в Риме". Я  ненавижу  дурацкую  спесь.  Я  хочу
иметь право жаловаться всласть, когда у меня рези...  Да,  но  если  они
унимаются, я хочу смеяться, буде могу. Я и смеялся... Вы мне не  верите?
Однако, когда я был совсем жалок, как орех в ведре, и зубы у меня стуча-
ли, я раскрыл наугад "Фацетии" этого доброго господина Буше и  напал  на
такую славную, хрусткую и золотистую... боже мой милостивый! что  разра-
зился хохотом. Я говорил себе:
   - Это глупо. Да перестань же смеяться. Ты себе навредишь...
   Какое там! Я переставал смеяться, только чтобы  поорать,  а  орать  -
чтобы посмеяться. И вот я ору и хохочу... Чума  посмеивалась  тоже.  Ах,
милый мой ты голубчик, ну и орал же я, ну и хохотал же я!
   Когда рассвело, я был годен для кладбища. Я уже не держался на ногах.
Я подполз на коленях к единственному окошку, выходившему на дорогу. Пер-
вого же встречного я окликнул голосом треснувшего горшка. Чтобы меня по-
нять, ему не требовалось и расслышать. Он взглянул на  меня  и  бросился
удирать, осеняя себя крестным знамением. Не прошло и четверти часа,  как
я имел честь увидеть возле моего дома двух стражей; и мне было запрещено
переступать порог оного. Увы, я об этом и не помышлял! Я попросил, чтобы
сходили за моим старым приятелем, мэтром Пайаром, нотариусом, в Дорнеси,
дабы я мог изъявить свою последнюю волю. Но они так трусили, что боялись
даже звука моих речей; и мне кажется, честное слово, что из страха перед
чумой они затыкали себе уши!.. Наконец, один храбрый малыш, "овчий  сто-
рож" (славная душа!), - который питал ко мне расположение, потому что  я
застал его както раз объедающим мои вишни и сказал ему: "Эй ты, дроздок,
пока ты там, нарви и на мою долю", - подкрался к окну, послушал и  крик-
нул:
   - Господин Брюньон, я сбегаю!
   ...Что произошло потом, мне было бы весьма трудно вам  рассказать.  Я
помню, что много долгих часов, валяясь на сеннике, в жару,  я  высовывал
язык, как теленок... Щелкание бича, бубенцы на дороге, низкий,  знакомый
голос... Я думаю: "Пайар приехал"... Пытаюсь подняться... О, силы небес-
ные! Мне показалось, будто на затылке у меня святой Мартын, а на крестце
Самбер. Я сказал себе: "Навались  хоть  Бассвильские  скалы,  ты  должен
встать..." Я хотел непременно, видите ли, оформить (за ночь я успел  все
это обдумать) некое распоряжение, статью в завещании, которая  позволяла
бы мне увеличить долю Мартины и ее Глоди так, чтобы мои четыре  сына  не
могли этого оспорить. Я высовываю в окно  свою  голову,  которая  весила
больше, чем Генриетта, наш большой колокол. Она поникала то  вправо,  то
влево... Я вижу на дороге две милых толстых физиономии, которые испуган-
но таращат глаза. Это были Антуан Пайар и кюре Шамай. Эти верные друзья,
дабы застать меня в живых, прилетели, как молния. Надо  сознаться,  что,
когда они меня увидели, их пламя начало коптить. Желая, очевидно,  лучше
окинуть взглядом картину, и тот и другой отступили на три шага.  И  этот
проклятый Шамай, чтобы придать мне бодрости, твердил мне:
   - Господи, до чего ты плох! Ах, бедный ты мой! Ну, и плох же ты,  вот
уж плох... Плох, как желтое сало.
   Я им говорю (веявшее от них здоровье, наоборот, укрепляло мои жизнен-
ные силы):
   - Что же вы не заходите? жарко.
   - Нет, спасибо, нет, спасибо! - Здесь нам очень хорошо.
   Продолжая отступать, они окопались около повозки; Пайар для виду дер-
гал за уздцы своего ни в чем не повинного коняку.
   - А как ты себя чувствуешь? - спросил меня Шамай, который привык  бе-
седовать с покойниками.
   - Да что уж, дружище, когда человек болен, ему не по себе, -  отвечал
я, мотая головой.
   - Вот естество наше! Видишь, бедный мой Кола, я всегда тебе  говорил.
Один бог всемогущ. А мы - дым, тлен. Сегодня в силе, а завтра в  могиле.
Сегодня скачешь, а завтра плачешь. Ты не хотел мне верить,  ты  помышлял
только о веселье. Выпил вино, пей гущу. Полно, Брюньон,  не  сокрушайся!
Тебя призывает милосердный господь. Ах, мой сын, какая честь! Но,  чтобы
Вам, по-видимому, его узреть, надо приодеться. Дай-ка, я тебя омою. При-
готовимся, грешный человек.
   Я отвечаю:
   - Сейчас. Успеем, кюре!
   - Несчастный! - говорит он. - Повозка не ждет.
   - Ничего, - говорю. - Пойду пешком.
   Он всплескивает руками:
   - Брюньон, друг мой, брат мой!.. Ах, я вижу, ты все  еще  привязан  к
ложным благам земли. Да чего же в ней столь приятного? Это  лишь  тщета,
суета, беда, обман, лукавство и кривда, коварная мрежа, западня,  скорбь
и немощь. Что мы тут делаем?
   Я отвечаю:
   - Ты мне раздираешь душу. У меня никогда не хватит  мужества,  Шамай,
покинуть тебя здесь.
   - Мы увидимся снова, - говорит.
   - Что бы нам отправиться вместе!.. Ну, все равно, пойду первым. "Гос-
подин де Гюиз имел девиз: всякому свой черед!" Прошу за мной, добрые лю-
ди!
   Они, казалось, не слышали. Шамай возвысил голос:
   - Время проходит, Брюньон, и ты  приходишь  вместе  с  ним.  Лукавый,
"Черный" тебя стережет. Или ты хочешь, чтобы непотребная гадина  сцапала
твою загрязненную душу для своей кладовки? Ну же, Кола,  ну  же,  прочти
Confiteor [12], приготовься, сделай это, мой мальчик,  сделай  это  ради
меня, кум!
   Я это сделаю, говорю, сделаю ради тебя, ради меня и ради  него.  Боже
меня упаси не оказать должного почтения всей компании! Но,  если  позво-
лишь, я бы хотел сперва сказать два слова господину нотариусу.
   - Ты их скажешь потом.
   - Нет. Сперва господин Пайар.
   - Да что ты, Брюньон? Предвечный позади, а первым табеллион!
   - Предвечный может обождать или пойти погулять, если ему угодно: мы с
ним не разминемся. Но земля меня покидает. Учтивость велит сделать  сна-
чала визит тому, кто тебя принимал, а затем уж тому, кто тебя еще только
примет... быть может.
   Он настаивал, просил, кричал, грозил. Я не сдавался. Мэтр Антуан  Па-
йар достал свой письменный прибор и, усевшись на тумбу, составил, в кру-
гу зевак и собак, мое духовное завещание. Затем я, честь честью,  распо-
рядился своей душой, подобно тому, как распорядился  казной.  Когда  все
было кончено (Шамай продолжал свои увещания), я сказал  умирающим  голо-
сом:
   - Батист, передохни. Это все прекрасно, что ты говоришь. Но для чело-
века, которому хочется пить, совет изустный не стоит росы капустной. Те-
перь, когда моя душа собралась в путь-дорогу, мне нужен посошок.  Добрые
люди, бутылку!
   Ах, славные ребята! Не только добрые христиане, но и добрые  бургунд-
цы, как хорошо они поняли мою последнюю мысль! Вместо одной бутылки  они
принесли мне целых три: шабли, пуйи, иранси. Из окна моего корабля,  го-
тового сняться с якоря, я кинул им веревку. Пастушок привязал к ней ста-
рую плетеную корзинку, и я, из последних сил, втащил к себе моих послед-
них друзей.
   С этой минуты, лежа на своем сеннике, хоть все и ушли,  я  чувствовал
себя не таким одиноким. Но я не стану пытаться изобразить вам  протекшие
затем часы. Не знаю как, но я их недосчитываюсь. Должно быть, у меня  их
стянули с десяток из кармана. Я знаю, что  был  погружен  в  пространную
бездну с троицей духов в бутылках; но о чем мы говорили,  решительно  не
помню. Тут я теряю Кола Брюньона: куда он мог запропаститься?
   Около полуночи я вижу его снова сидящим в саду, плотно уткнувшим  зад
в гряду жирной, мягкой и свежей земляники и созерцающим небо сквозь вет-
ки невысокой груши. Сколько там, наверху, огней, и сколько здесь, внизу,
теней! Луна строила мне рожки. В нескольких шагах от  меня  куча  старых
лоз, черных, вьющихся и когтистых, казалось, шевелилась, словно  змеиное
гнездо, и поглядывала на меня с бесовскими ужимками... Но кто мне объяс-
нит, что я тут делаю? Мне кажется (все путается в моих  слишком  богатых
мыслях), что я себе сказал:
   - Встань, христианин! Римский император не встречает кончину,  зарыв-
шись задницей в перину. Suraum corda! [13]  Бутылки  пусты.  Consummatum
est [14]. Больше здесь нечего делать! Обратимся с речью к капусте!
   И еще мне кажется, что я хотел нарвать чесноку, потому что  это,  как
говорят, верное средство от чумы, а может быть, потому, что мне хотелось
поддержать честь ног. Что достоверно, так это то, что  едва  я  коснулся
ногой (а за нею последовало  и  седалище)  кормилицы-земли,  как  я  по-
чувствовал себя охваченным чарами ночи. Небо, подобно огромному  дереву,
круглому и темному, расстилало надо мной свой ореховый купол. С его вет-
вей тысячами свисали плоды. Мягко покачиваясь и поблескивая, точно ябло-
ки, звезды зрели в теплом мраке. Плоды моего сада казались мне звездами.
Все они наклонялись ко мне, чтобы взглянуть на меня. Я  чувствовал,  что
на меня уставлены тысячи глаз. Тихие  смешки  пробегали  по  земляничным
грядкам. В гуще дерева надо мной маленькая  груша  с  золотисто-красными
щечками пела мне прозрачной и сладкой струйкой голоса:
   Кустик хилый,
   Крепче, милый,
   Забирай!
   Как побег лозы ползучей,
   На меня взбирайся круче,
   Чтоб подняться прямо в рай.
   Крепче, милый, крепче, милый,
   Забирай!
   И по всем ветвям земного сада и сада небесного хор тоненьких голосов,
шепотливых, щебетливых, шаловливых, повторял:
   Крепче, милый, крепче, милый!
   Тогда я погрузил руки в мою землю и сказал:
   - Хочешь ты меня? Я тебя хочу.
   Я в мою добрую землю, жирную и рыхлую, зарылся до локтей; она  таяла,
словно грудь, а я мял ее коленями и пальцами. Я забрал ее  в  охапку,  я
выдавил в ней свой отпечаток, от ступней до лба; я устроил  в  ней  свое
ложе, я на нем развалился; растянувшись во весь рост, я глядел на небо с
его звездными гроздьями, разинув рот, словно ждал, что которая-нибудь из
звезд капнет мне  под  самый  нос.  Июльская  ночь  пела  Песнь  песней.
Хмельной сверчок кричал, кричал, кричал, не  щадя  себя.  Голос  святого
Мартына прозвонил двенадцать, а может  быть,  и  четырнадцать,  а  может
быть, и шестнадцать (во всяком случае, это был необычный звон). И  вдруг
звезды, звезды в высоте и звезды моего сада вступили в перезвон... О бо-
же, что за музыка! У меня разрывалось сердце, а уши гремели, как  стекла
в грозу. И я видел из ямы своей возрастающим Иессеево древо: виноградную
лозу, совсем прямую, всю оперенную листьями, подымающуюся у меня из чре-
ва; и я подымался вместе с ней; и меня сопровождал весь мой поющий  сад;
на самой верхней ветке висящая звезда плясала, как потерянная; и,  заки-
нув голову, чтобы ее видеть, я лез ее сорвать, голося во все горло:
   Смотри, шашла,
   Чтоб ты не ушла.
   Смелей, Кола!
   Она сплела!
   Богу хвала!
   Карабкался я, надо полагать, добрую часть ночи. Ибо распевал  я  нес-
колько часов кряду, как мне потом сказывали. Распевал я  всяческое,  ду-
ховное и светское, и De profundis [15], и эпиталамы, и ноэли, и  Laudate
[16], фанфары и танцы, назидательные стихи и вольные песенки, и при этом
играл на рылях и на волынке, бил в барабан и трубил в рог.  Всполошенные
соседи держались за животики и говорили:
   - Ну и труба! Это Кола душу отдает. Он с ума спятил, он с ума спятил!
   На следующий день, рассказывают, я уважил солнце. Я  не  оспаривал  у
него чести встать первым! Было за полдень, когда я проснулся. Ах, с  ка-
ким удовольствием я увидел себя, друзья мои, на  своем  гноище!  Не  то,
чтобы постель была мягка или чтобы у меня чертовски не болели  бока.  Но
как приятно сознавать, что у тебя еще есть  бока!  Как?  Ты  еще  здесь,
Брюньон, милый мой друг? Дай-ка, я тебя расцелую,  сынок!  Дай,  пощупаю
это тело, эту славную мордашку! Это действительно ты. Как я рад! Если бы
ты меня покинул, никогда бы я, Кола, не утешился. Привет тебе, мой  сад!
Дыни мои смеются от удовольствия. Зрейте, голубушки. Но  мое  созерцание
нарушают два болвана, которые орут через забор:
   - Брюньон! Брюньон! Помер ты или нет?
   Это Пайар и Шамай, которые, ничего больше  не  слыша,  сокрушаются  и
уже, должно быть, превозносят на дороге мои усопшие добродетели. Я встаю
(ай, проклятые бока!), подхожу тихонько, высовываю вдруг голову в окошко
и кричу:
   - Куку, вот и он! Они подскакивают, как рыбы.
   - Брюньон, ты не умер? Они плачут и смеются от  радости.  Я  кажу  им
язык:
   - Жив курилка...
   Поверите ли вы, что эти изверги продержали меня две недели взаперти в
моей башне, пока не уверились, что я совсем здоров! Справедливость велит
мне добавить, что они не оставляли меня ни без манны,  ни  без  скальной
воды (я разумею Ноеву воду). Они даже завели обычай являться  поочередно
посидеть у меня под окном, дабы сообщить мне последние новости.
   Когда я, наконец, мог выйти, кюре Шамай сказал мне:
   - Мой добрый друг, тебя спас великий святой Рох. Ты по  меньшей  мере
обязан сходить его поблагодарить. Сделай это, прошу тебя!
   Я ответил:
   - По-моему, скорее уж святой Иранси, святой Шабли или Пуйи.
   - Хорошо, Кола, - сказал он, - постараемся оба; разрежем грушу  попо-
лам. Ты сходи к святому Роху, для меня. А я воздам  благодарение  святой
Бутылке, для тебя.
   Когда мы совершали совместно это сугубое паломничество (верный  Пайар
довершал трио), я сказал:
   - Сознайтесь, друзья мои, что вы не так охотно чокнулись бы со мной в
тот день, когда я у вас попросил посошок? Вы как  будто  были  не  очень
расположены мне сопутствовать.
   - Я тебя очень любил, - сказал Пайар, - клянусь тебе; но что  подела-
ешь? Себя я тоже люблю. Прав был тот, кто сказал: "Мне мое  мясо  ближе,
чем рубашка".
   - Mea culpa, mea culpa [17], - бурчал Шамай, колотя