она была! И наслушался же я от нее  зубас-
тых шуточек насчет моего кривого носа,  насчет  моей  разверстой  пасти,
где, по ее словам, можно печь пироги, насчет моей бороды, как у сапожни-
ка, и всей этой моей фигуры, которую господин кюре считает созданной  по
образу и подобию бога, меня сотворившего. (Вот смеху-то будет, когда  мы
с ним встретимся!) Она не давала мне ни минуты покоя. Впрочем,  и  я  не
оставался в долгу.
   В конце концов, ей-богу, оба мы начинали распаляться. Помнишь ты, Ко-
ла, сбор винограда у мэтра Медара Ланьо? Пригласили и Ласочку. Мы  рабо-
тали с нею рядом, согнувшись меж кустов. Наши  головы  почти  соприкаса-
лись, и по временам моя рука, очищая лозу, задевала  случайно  ее  бедро
или ногу. Тогда она поднимала свое раскрасневшееся лицо и лягалась,  как
молодая кобылица, или мазала меня по носу липкой гроздью; а я брал  соч-
ную черную кисть и давил об ее золотистую  грудь,  опаленную  солнцем...
Она защищалась, как чертовка. Как я ни преследовал ее, мне так и не уда-
валось застигнуть ее врасплох. Оба мы подстерегали друг друга. Она  сама
раздувала огонь и смотрела, как я горю, поддразнивая меня:
   - Ты меня не получишь. Кола...
   А я, с невинным видом, примостясь на своем заборе - жирный кот, свер-
нувшийся в клубок, который прикидывается спящим  и  сквозь  узкие  щелки
приоткрытых век следит за танцующей мышкой, - я заранее облизывался.
   - Посмотрим, кто из нас посмеется! И вот однажды днем (это  было  как
раз в мае), в самом конце месяца (но тогда было куда жарче, чем сейчас),
зной стоял изнуряющий; белое небо веяло на нас  своим  жгучим  дыханием,
как печная пасть; и засев в этом гнезде почти уже с неделю, гроза  выси-
живала свои яйца, которые все не желали лопнуть. Можно было растаять  от
жары; рубанок был весь мокрый,  а  сверло  прилипало  к  рукам.  Ласочка
только что пела и вдруг замолкла. Я стал искать ее глазами. В саду нико-
го... И вдруг я ее увидел там, в тени шалаша, сидящей на ступеньке.  Она
спала, с открытым ртом, откинув голову, на пороге. Одна ее рука  повисла
рядом с лейкой. Сон сразил ее сразу.  Она  отдавалась  беззащитно,  всем
своим простертым телом, полунагая и сгорая под пламенным небом, как  Да-
ная! Я счел себя Юпитером. Я перелез через забор, я прошел  по  грядкам,
давя капусту и салат, я обнял ее обеими руками, я поцеловал ее  прямо  в
губы; она была горячая и обнаженная и влажная от пота; она не  сопротив-
лялась, полусонная, переполненная желанием; она не открывала глаз, и  ее
рот искал мой рот и отвечал на мои поцелуи. Что произошло со мной? Какая
странность! Поток страсти бушевал в моих жилах; я был пьян, я сжимал это
влюбленное тело; добыча, о которой я мечтал, жареный жаворонок падал мне
прямо в рот... И вот (дурак!) я не посмел ее взять. Какая-то глупая  со-
весть во мне проснулась. Я слишком ее любил, мне было больно думать, что
она окована сном, что со мною ее тело, но не душа, что моей  гордой  са-
довницей я овладею предательски. Я оторвался от счастья, я разомкнул на-
ши руки, наши губы и все те узы, которые нас оплели. Это  было  нелегко:
мужчина - огонь, женщина-пакля, мы оба пылали, я дрожал  и  пыхтел,  как
тот другой дурак, который победил Антиопу. Наконец,  я  восторжествовал,
то есть убежал. Тридцать пять лет спустя я краснею при  мысли  об  этом.
Ах, глупая молодость!.. Как хорошо думать, что был  так  глуп  когда-то,
как это освежает сердце!..
   Начиная с этого дня, она стала  сущей  дьяволицей.  Причудливее,  чем
стада три неугомонных коз, изменчивее грез, она то пронзала меня  оскор-
бительным презрением или не желала меня  знать,  то  расстреливала  меня
томными взорами, вкрадчивым смехом; притаясь за деревом, она целилась  в
меня украдкой комком земли. который попадал мне в затылок, если я  стоял
спиной, или - хлоп! - сливовой косточкой прямо в лоб. А потом на гулянье
щебетала, стрекотала и тараторила то с одним, то с другим.
   Хуже всего было то, что она вздумала, чтобы еще  пуще  меня  позлить,
поймать в силок другого такого же дрозда, моего лучшего приятеля Кириаса
Пинона. Мы с ним были, как два пальца на одной руке. Как Орест и  Пилад,
на всех драках, свадьбах и пирушках мы выступали всегда вдвоем, упражня-
ясь глоткой, ногой и кулаком. Он был узловат, как дуб, коренаст,  крепок
телом и головой, на слово скор, в деле спор. Он  убил  бы  всякого,  кто
вздумал бы меня обидеть. Его-то как раз она и выбрала, чтобы  мне  доса-
дить. Это ей не стоило особого труда. Достаточно было двух-трех  пронзи-
тельных взглядов да полудюжины обычных ужимок. Облечься видом  невинным,
томным, дерзким,  рассмеяться,  пошушукать,  пожеманничать,  пощуриться,
состроить глазки, показать зубки, покусать губки или облизнуть их острым
язычком, изогнуть шейку, повертеть талией да  подрыгать  хвостиком,  как
трясогузка, - кого из сынов Адама не подцепят  крючочки  змеевой  дочки?
Пинон лишился и последнего разума. И с тех пор, взгромоздясь  на  забор,
сопя и пыхтя, мы вдвоем сторожили Ласочку. Не разжимая зубов, мы уже об-
менивались яростными взглядами. А она раздувала огонь и, чтобы его  раз-
задорить, обдавала его иной раз ушатом, ледяной воды. Хоть я и злился, а
при такой поливке хохотал. Но Пинон, как истая лошадь, бил копытами зем-
лю. Он ругался, чертыхался, рвал и метал. Он был неспособен понять  шут-
ку, если это была не его собственная (а в таком случае никто, кроме  не-
го, ее не понимал; но сам он смеялся ей за троих). А красотка, как  муха
на меду, наслаждалась, упиваясь этой любовной бранью; его грубая повадка
была не похожа на мою; и хотя эта лукавая дочь галльской земли, хохотуш-
ка и резвушка, была гораздо ближе мне, чем этому скоту, который артачил-
ся и ржал, брыкался и вонял, но для разнообразия, из любви к  новизне  и
чтобы насолить мне, она ему одному  дарила  обещающие  взгляды,  манящие
улыбки. Когда же требовалось исполнить обещанное и  расходившийся  дурак
уже собирался трубить победу, она смеялась ему в глаза и  оставляла  его
ни с чем. Я, разумеется, смеялся тоже; и раздосадованный  Пинон  обращал
свою ярость на меня; ему казалось, что я у него отбиваю его кралю. Дошло
до того, что однажды он попросту меня попросил  уступить  ему  место.  Я
кротко ответил:
   - Брат, я как раз собирался попросить тебя о том же.
   - В таком случае, брат, - сказал он, - придется нам пробить друг дру-
гу башку.
   - Я и сам так думал, - ответил я, - но только, Пинон, это мне тяжело.
   - А мне еще тяжелее, мой Брюньон. Так уходи, пожалуйста; хватит одно-
го петуха на курятник.
   - Верно, - сказал я, - уходи сам: потому что курица моя.
   - Твоя? - закричал он. - Врешь,  мужик,  деревенщина,  простоквашник!
Она моя, я ее не отдам, никто другой ее не отведает.
   - Мой бедный друг,  -  говорю,  -  ты  бы  лучше  на  себя  взглянул!
Овернская рожа, репоглот, всякому своя похлебка! Этот бургундский  пиро-
жок - наш; он мне по вкусу, мне его хочется. На твою  долю  ничего  нет.
Ступай откапывать свою брюкву.
   Грозились, грозились, дошли до кулаков. Все же нам было жаль,  потому
что мы друг друга очень любили.
   - Послушай, - сказал он, - оставь ее мне, Брюньон,  она  предпочитает
меня.
   - Нет, говорю, меня.
   - Ну так спросим ее. Оставленный уйдет.
   - По рукам! Пусть выбирает!..
   Да, но извольте требовать от девицы, чтобы она выбрала.  Она  находит
слишком большое удовольствие в том, чтобы растягивать ожидание,  которое
позволяет ей мысленно взять и того и другого, и не взять  ни  одного,  и
ворочать своих  воздыхателей  на  жаровне  и  так  и  этак.  Она  всегда
увильнет! Когда мы заговаривали об этом с Ласочкой, она хохотала  в  от-
вет.
   Мы вернулись в мастерскую, скинули куртки.
   - Ничего другого не остается. Придется одному из нас поколеть.
   Когда мы уже собрались вцепиться друг в друга, Пинон сказал мне:
   - Чмокни меня! Мы дважды облобызались.
   - Теперь начнем! Пляс начался. Пустились мы в него не на шутку. Пинон
дубасил меня так, что череп налезал на глаза; а я  высаживал  ему  живот
коленками. Нет злейших врагов, чем друзья. Через несколько минут мы были
все в крови; и алые струйки, как старое бургундское, текли у нас из  но-
су. Право, не знаю, как бы все это обернулось; но только, наверное, один
из нас содрал бы с другого шкуру, если бы,  по  счастию,  всполошившиеся
соседи и мэтр Медар Ланьо, как раз вернувшийся домой,  не  разняли  нас.
Это далось им нелегко: мы были, как псы; нас пришлось стегать, чтобы  мы
выпустили друг друга. Мэтр Медар взял длинный бич: он нас отхлестал, на-
давал затрещин, потом отчитал. Поколотишь бургундца - он умнеет. Надрав-
шись вдоволь, становишься философом и  легче  внемлешь  разумным  речам.
Взирали мы друг на друга без особенной спеси. И вот тут-то и втерся тре-
тий вор.
   Толстый мельник, бритый и рыжий, Жан Жифлар, голова как шар, щеки на-
дутые, глазенки маленькие, у него был всегда такой вид, точно он  трубит
в трубу.
   - Ну и петухи! - сказал он, прыская со смеху. - Много  они  выиграют,
когда из-за этой курицы изорвут друг другу гребешки в клочки!  Простофи-
ли! Да разве вы не видите, что она рада-радешенька, когда вы  грызетесь?
Еще бы, всякой сударушке приятно таскать за собой  в  подоле  влюбленное
стадо, которое скалится на ее кожу... Хотите добрый совет? Даю  вам  его
даром. Помиритесь и плюньте на нее, дети мои; она на вас плюет. Поверни-
те ей спину, и в путь-дорогу оба. Пусть поскучает. Придется ей, наконец,
волей-неволей выбирать, и тогда мы увидим, кого из вас  она  хочет!  Ну,
живо, марш! Только не мешкать! Делать, так сразу!  Смелее!  Послушайтесь
меня, добрые люди! Пока вы будете шаркать пыльными  башмаками  по  фран-
цузским дорогам, я останусь тут, приятели, я останусь  тут,  вам  же  на
пользу: брат брату должен помогать! Я буду следить за красавицей, я буду
вас осведомлять об ее сетованиях. Как только она выберет,  я  дам  знать
счастливцу; а другой пусть идет хоть на виселицу... А засим идемте выпь-
ем! Выпьешь раз, выпьешь вновь, утопишь жажду, память и любовь...
   Мы их утопили так основательно (пили мы, как сапоги), что  в  тот  же
вечер, выйдя из кабачка, увязали узелки, взяли в руки  посошки  и  пошли
себе в потемках, дураки, торжествуя, как индюки,  преисполненные  благо-
дарности к этому доброму Жифлару, который посмеивался своими  глазенками
под жирными веками, раздуваясь от удовольствия во всю ширь своей образи-
ны, сочной, как кусок свинины.
   На следующее утро мы торжествовали уже меньше. Мы в этом не  сознава-
лись, мы прикидывались хитрецами. Но всякий ломал себе голову и  отказы-
вался понять эту удивительную тактику: чтобы взять крепость,  -  улепет-
нуть. Чем выше катилось солнце в круглом небе, тем  яснее  нам  станови-
лось, что мы опростоволосились. Когда наступил вечер, мы искоса погляды-
вали друг на друга, непринужденно беседовали о том о сем и думали:
   "Мой милый друг, как ты складно говоришь! Однако ты, видимо, не прочь
улизнуть. Но только дудки! Я тебя слишком люблю, мой брат, чтобы  отпус-
тить тебя одного. Куда бы ты ни пошел (я знаю, маска, знаю...), я за то-
бой".
   После многих тщетных попыток отлучиться (мы уже не расставались, даже
когда шли мочиться), посреди ночи, - мы притворно храпели, снедаемые  на
сеннике любовью и блохами, - Пинон вскочил с постели и завопил:
   - Тысяча богов! Я горю, я горю! Я больше не могу! Я иду обратно...
   Я сказал:
   - Идем обратно.
   Шли мы домой целый день. Солнце садилось. В ожидании темноты мы  при-
таились в лесу Марше. Мы не очень-то жаждали, чтобы узнали о нашем возв-
ращении: нас подняли бы на смех. А потом хотелось застать Ласочку горюю-
щей, одинокой, плачущей и корящей себя: "Увы, мой друг, мой друг,  зачем
ты удалился?" В том, что она грызет себе пальцы и вздыхает, мы не сомне-
вались: но кто был этим другом? Каждый отвечал:
   - Я.
   И вот, прокравшись бесшумно вдоль ее сада (глухое беспокойство  пока-
лывало нам грудь), под открытым окном, залитым луной, на яблонной  ветке
мы увидели висящим... Вы думаете - что?  Яблоко?..  Мельников  колпак!..
Рассказывать вам, что было дальше? Милые мои, вам было бы слишком  весе-
ло. Я уже вижу, шутники, как вы ухмыляетесь. Несчастие  ближнего  -  для
вас забава, Рогачи всегда рады, когда прибывает их полку...
   Кириас рванулся и прянул, как олень (недаром он был рогат). Ринулся к
яблоне с мучнистым плодом, вскарабкался по стене, нырнул в комнату,  от-
куда тотчас же понеслись крики, визг, телячий рев, проклятия...
   - Черт, дьявол, сатана, караул, режут, помогите, рогач, подлец,  брю-
хач, наглец, жаба, шлюха, потаскуха, дерьмо, мужлан, бельмо,  болван;  я
тебе уши обкорнаю, я тебе кишки выпущу, я тебе покажу, где раки  зимуют,
я тебе зад растворожу, получи в клистирную рожу!..
   И заушины и затрещины... Бац! Хлоп! Трах! Тарарах! Стекла и горшки  -
вдребезги, в куски, вещи грохочут, люди топочут, девичий крик и  львиный
рык... При этой адском музыке (дудите, музыканты!)  вы  сами  понимаете,
как всполошилась вся округа!
   Я не стал дожидаться, чем это кончится. Я видел достаточно.  Я  пошел
той же дорогой, по которой пришел, смеясь одним глазом, плача другим, не
зная, повесить нос или его задрать.
   - Ничего, Кола, - говорил я себе, - ты счастливо отделался!
   И все же Кола грустил в сердечной глубине, что  не  оставил  шкуру  в
этой западне. Я силился шутить, я припоминал весь этот кавардак,  перед-
разнивал то одного, то другого, мельника, девицу, осла, а боль от тяжких
вздохов всю душу мне рвала.
   - Ой-ой, как это весело! Как это печально! Ах,  я  умру  от  смеха...
нет, от тоски. Ведь чуть было эта мошенница не запрягла меня в  невзрач-
ные оглобли брачные! И отчего она этого не сделала! Отчего я не  обману-
тый муж! По крайней мере она была бы моей! Ведь разве так уж плохо  тас-
кать в упряжке то, что любишь!.. Далила! Далила! Ай-люли, могила.
   И так вот целых две недели я не знал, за  что  приняться:  начать  ли
хныкать, или начать смеяться. Моя перекошенная  физиономия  воплощала  в
себе всю античную мудрость, и слезливого Гераклита, и смешливого  Демок-
рита. Но люди бессердечно смеялись мне в глаза. Иной раз, думая о  своей
милой, я готов был погибнуть. Но это быстро проходило. К счастию!..  Лю-
бить - прекрасно; но, ей-богу, друзья мои, нельзя же любить  до  смерти!
Это хорошо для Амадисов и Галаоров! Мы у себя, в Бургундии, не герои ро-
манов. Мы живем, живем. Когда нас рожали, нас не спрашивали,  угодно  ли
это нам, никто не осведомлялся, желаем ли мы жить; но  раз  уж  мы  тут,
черт возьми, я остаюсь. Миру мы нужны... Если не он нам нужен. Хорош  он
или плох, а только, чтобы мы его покинули, нас  надобно  выставить  вон.
Раз вино на столе, приходится пить. А выпив,  извлечем  новое  из  наших
грудастых косогоров! Некогда помирать, ежели  ты  бургундец.  А  что  до
страданий, то это мы делаем (можете не гордиться) не хуже вашего. Месяца
четыре или пять я страдал, как пес. Но время в  конце  концов  перевозит
нас через реку, и бремя наших горестей остается на том берегу. Теперь  я
себе говорю:
   - Это все равно, как если бы она была моей...
   Ах, Ласочка, Ласонька!.. Все ж таки моей она не была. И никто другой,
как эта жирная колбаса, Жифлар, мучной мешок, дынная рожа,  ею  владеет,
ее и греет, и лелеет. Ласочку, тридцать с лишним лет... Тридцать  лет!..
Его аппетит, надо думать, поубавился! Мне говорили, он у него пропал  на
следующий же день после свадьбы. Для этого обжоры проглоченный кус теря-
ет вкус. Если бы не кавардак, который помог обнаружить голубчика в  теп-
лом гнездышке (ах, этот горлан Пинон!), никогда бы наш блюдолиз  не  дал
продеть свой толстый палец в тесный  перстенек...  Ио,  Гимен,  Гименей!
Славно попался, ей-ей! Еще лучше попалась его половинушка:  у  сердитого
мельника всегда виновата скотинушка. А всех лучше, мои  друзья,  попался
я. Итак, Брюньон, посмеемся (все трое этому виной) над ним,  над  ней  и
надо мной...
   И вот, посмеиваясь, я заметил в двадцати шагах от себя, за  поворотом
дороги (неужто я проболтал целых два часа, великие боги!), дом с красной
крышей и зелеными ставнями, которому виноградная лоза,  извилистая,  как
змея, прикрывала белый живот своими стыдливыми листьями. А перед  откры-
той дверью, в тени орешника, над каменным водоемом,  где  текла  светлая
вода, наклонившуюся женщину, которую я сразу узнал (а меж тем я не видел
ее уже года). И у меня подкосились ноги.
   Я чуть было не повернул обратно. Но она меня заметила и, доставая во-
ду из источника, смотрела на меня. И вот я увидел, что и она  тоже  меня
вдруг узнала... О, она ничего при этом не выказала,  она  была  чересчур
горда; но ведро, которое она держала, выскользнуло у нее из рук в  водо-
ем. И она сказала:
   - Вот господин, которому не к спеху... Да ты не торопись.
   Я ей отвечаю:
   - А что, ты разве меня ждала?
   - Вот еще! - говорит. - Стала бы я о тебе думать!
   - По правде сказать, - говорю я, - это совсем, как я. А все ж таки  я
очень рад.
   - Да и мне ты не мешаешь.
   Так мы стояли друг против друга, она с мокрыми руками, я без  куртки;
мы переминались с ноги на ногу и смотрели друг на друга, и у нас не хва-
тало даже силы друг друга увидеть. В глубине  колодца  ведро  продолжало
захлебываться.
   Она мне сказала:
   - Так заходи же, ведь время у тебя есть?
   - Минуты две найдется. Я, собственно, спешу.
   - По виду никто бы не сказал. Что это тебя привело сюда?
   - Меня? Ничего, - заявил я самоуверенно, - ничего. Я прогуливаюсь.
   - Ты, верно, очень богат? - сказала она.
   - Богат, если не деньгами, так фантазией.
   - Ты ни чуточки не изменился, - сказала она, - все такой  же  сумасб-
род.
   - Если кто сумасброд, тот таким и умрет.
   Мы вошли во двор. Она прикрыла за собой ворота. Мы были одни, посреди
кудахчущих кур. Работники все были в поле. Чтобы что-нибудь  сделать,  а
отчасти по привычке, она сочла нужным пойти запереть, а  может  быть,  и
отпереть (я уж не помню) дверь у гумна, побранив на ходу  Медора.  А  я,
чтобы придать себе непринужденный вид, начал говорить об ее доме, о цып-
лятах, о голубях, о петухе, о собаке, о кошке, об утках, о свинье. Я  бы
перебрал, не перебей она меня, весь Ноев ковчег. Вдруг она сказала:
   - Брюньон! У меня захватило дух. Она повторила:
   - Брюньон! И мы взглянули друг на друга.
   - Поцелуй меня, - сказала она.
   Я не заставил себя просить. В такие годы это никому не  вредно,  если
только не очень полезно. (А полезно оно всегда.) Когда я почувствовал  у
моих щек, у моих старых, шершавых щек, ее старые, измятые щеки,  у  меня
засвербило в глазах от желания плакать. Но я не заплакал, я не так глуп!
Она мне сказала:
   - Ты колючий.
   - Ей-богу, - сказал я, - если бы сегодня утром мне сказали, что я бу-
ду тебя целовать, я бы побрился. Борода у  меня  была  помягче  тридцать
пять лет назад, когда мне хотелось, а вам ни-ни, когда мне хотелось, мой
дружочек, коснуться ею ваших щечек.
   - Так ты об этом вспоминаешь до сих пор? - сказала она.
   - Нет, я об этом никогда не вспоминаю.
   Мы посмотрели друг на друга смеясь, выжидая, кто первый опустит  гла-
за.
   - Гордец, упрямец, лошачья головушка, до чего ты был на меня похож! -
сказала она. - Но только, серый ослик, ты не хочешь стариться.  Конечно,
Брюньон, мой друг, ты не похорошел, вокруг глаз у тебя морщинки,  нос  у
тебя раздался вширь. Но так как ты никогда в жизни не был красавцем,  то
тебе нечего было терять, и ты ничего и не потерял. Даже ни  единого  во-
лоска, я готова ручаться, эгоист ты  этакий!  Разве  только  что  седина
проступила кое-где.
   Я сказал:
   - Глупая голова, сама знаешь, не сивеет.
   - Негодники вы, мужчины, вы себе не любите портить кровь, вам все ни-
почем. А мы, мы старимся, мы старимся за двоих. Посмотри на эту развали-
ну. Увы, увы! Это тело, такое упругое, которое так отрадно было видеть и
еще отраднее было ласкать, эта шея, эти груди, этот стан, эта