сь в десять раз хитрее моего,  мошенница,
и выскользала у меня из рук. В конечном счете она была не так глупа, как
мне казалось. Голову она не потеряла, не знаю, как остальное; а  потерял
ее, надо полагать, любезный друг, потому что теперь он ее супруг.
   Мы с ней смеемся над этими проказами, и она, с тяжким  вздохом,  мол-
вит, что кончен смех, что лавры срезаны и в лес мы больше не  пойдем.  И
мы беседуем об ее муже. Как женщина разумная, она  считает  его  честным
малым, в общем пригодным, хоть и не удалым. Супружество создано  не  для
забавы.
   - Всякий это знает, - говорит она, - и ты  лучше  всех.  Так  уж  оно
есть. Приходится мириться. Искать любви в муже - черпать воду в луже.  Я
не дура, зря слез не трачу, о том, чего нет, я и не плачу. Я довольству-
юсь тем, что у меня есть; и то, что есть, хорошо  и  так.  Жалеть  не  о
чем... А все ж таки я теперь вижу, как мало похоже то, чего  хочешь,  на
то, что можешь, то, о чем мечтаешь в юности, на то,  чему  бываешь  рад,
когда состаришься или готов состариться.  И  это  трогательно,  а  может
быть, и смешно: не знаю, что из двух. Все эти чаяния, все эти  отчаяния,
эти стремления, эти томления, эти желания и эти пылания, -  чтобы  потом
подогревать на них кастрюлю и находить похлебку вкусной!.. И она вкусна,
право же вкусна; как раз для нас; большего мы не  заслуживаем.  Если  бы
мне это когда-нибудь сказали!.. И потом,  на  худой  конец,  чтобы  было
вкуснее, у нас есть смех; а это изрядная приправа, с ней съешь и камень.
Великая подмога, - мы с тобой хорошо это знаем, - уметь смеяться над са-
мим собой, когда сглупил и видишь это.
   Мы себе в этом и не отказываем, - а в том, чтобы посмеяться над  дру-
гими, и подавно. Иной раз мы молчим, мечтаем, размышляем, я - уткнувшись
в книгу, она - в шитье; но  языки  втихомолку  продолжают  свою  работу,
словно два ручейка, которые движутся под  землей  и  вдруг  выбегают  на
солнце вприпрыжку. Мартина, посреди тишины, разражается хохотом; и пошли
плясать языки!
   Я пытался было ввести в наше общество Плутарха. Мне хотелось  приохо-
тить Мартину к его чудесным рассказам и к моей патетической  манере  чи-
тать. Но мы не имели никакого успеха. Ей были так же нужны Греция и Рим,
как корове налим. Даже когда она, из вежливости, старалась слушать,  че-
рез минуту она была уже далеко, и мысль ее витала неведомо где или, вер-
нее, обходила дозором, сверху донизу, дом. На самом животрепещущем  мес-
те, когда я мудро приберегал волнение и подготовлял, с дрожью в  голосе,
заключительный эффект, она вдруг перебивала  меня  и  кричала  чтонибудь
Глоди или Флоримону, на другом конце дома. Я  был  обижен.  Я  перестал.
Нельзя требовать от женщин, чтобы они делили с нами наши мечтания.  Жен-
щина - наша половина. Да, но только которая?  Верхняя?  Или  другая?  Во
всяком случае, общий вес у нас, а мозг у каждого свой, своя копилка глу-
постей. Как два побега одного ствола, общаемся мы сердцем...
   Общаюсь я отлично. Хоть я и старый черт, увечен, нищ, потерт, я все ж
таки  ухитряюсь  напоследок  окружать  себя  чуть  ли  не  каждый   день
лейб-гвардией хорошеньких соседок, которые, расположась вокруг моей пос-
тели, заводят веселые трели. Они приходят якобы  затем,  чтобы  сообщить
какую-нибудь важную весть, или попросить о какой-нибудь услуге, или  за-
нять что-нибудь из утвари. Для них хорош любой предлог, о котором  можно
забыть, переступив порог. Оказавшись все в сборе, как на рынке, они рас-
саживаются, Гильемина с веселыми глазами, Югета с  хорошеньким  носиком,
шустрая Жакотта, Маргерон, Ализон и Жилетта, и Масетта, вокруг теляти на
кровати; и шу-шу-шу, пошли щебетать, кумушки мои, кумушки,  на  губах  у
всех трескотня и смех, со всех сторон гудит трезвон! А большой колокол -
это я. В котомке у меня всегда имеется какая-нибудь забористая повестуш-
ка, которая щекочет, где надо: любо смотреть, как они млеют! Их смех  на
улице слыхать. И Флоримон, задетый моим успехом, просит меня,  подтруни-
вая, открыть ему мой секрет. Я отвечаю:
   - Мой секрет? Я молод, старина.
   - И потом, - говорит он обиженно, - твоя  дурная  слава.  За  старыми
бабниками бабы всегда бегают.
   - Еще бы, - говорю. - Разве не внушает почтения  старый  вояка?  Всем
хочется на него взглянуть, все думают: "Он вернулся из страны славы".  А
эти думают: "Кола побывал в походах, в стране любви. Он ее знает, и  нас
он знает... А потом, кто поручится? Быть может, он еще и повоюет".
   - Старый проказник! - восклицает Мартина. - Как это вам нравится?  Он
еще вздумает влюбиться!
   - А почему бы и нет? Ведь это мысль! Раз уж на то  пошло,  то,  чтобы
вас позлить, я возьму да и женюсь.
   - Что ж, женись, мой милый, тебе как раз к лицу  красавица  жена.  На
что же нам и молодость дана?
   Николин день (6 декабря)
   На Николин день меня подняли с постели и подкатили в кресле  к  окну,
возле стола. Под ногами у меня грелка. А спереди - деревянный  пюпитр  с
дыркой для свечки.
   В десять часов братство судовщиков, "плотильщики" и рабочие,  "речные
подручные", во главе со скрипками, прошло перед  нашим  домом,  взявшись
под руки и приплясывая вслед за своим знаменем. По дороге в церковь  они
обходили кабаки. Увидя меня, они приветствовали меня кликами.  Я  встал,
поклонился моему святителю, который ответил мне тем же. Я пожимал, через
окно, их почернелые лапы и лил, как в воронку, в их  зияющие  глотки  по
стаканчику водки (с таким же проком лей вино среди полей!).
   В полдень ко мне явились с поздравлениями мои четыре сына. Как  плохо
ни ладишь, раз в год приходится ладить; именины отца  святы;  это  стер-
жень, вокруг которого, всем роем, держится семья;  справляя  этот  день,
она сплачивается, она принуждает себя к этому. И я считаю это нужным.
   Итак, в этот день мои четыре молодца встретились у меня. Радость  эта
для них была невеликая. Они друг друга недолюбливают,  и,  мне  кажется,
единственная связь между ними - это я. В наше время распадается все, что
когда-то объединяло людей: дом, семья, вера; всякий считает, что прав он
один, и всякий живет сам по себе. Я не намерен изображать старика, кото-
рый возмущается и брюзжит, и считает, что с ним кончится и  мир.  Мир-то
сумеет выпутаться; и, по-моему, молодежь лучше стариков  знает,  что  ей
нужно. А только стариковское дело - дело трудное. Мир вокруг тебя  меня-
ется; и если ты сам не меняешься тоже, то места тебе нет! Но меня это не
пугает. Я сижу себе в кресле. Мне в нем хорошо. И если для  того,  чтобы
тебя не согнали, требуется переменить мысли, что же, я и переменю, я су-
мею переменить их так, что останусь (это само собой) прежним. А покамест
я наблюдаю из моего кресла, как мир меняется и  молодежь  спорит;  я  им
дивлюсь и жду тихонько, потом минуту улучу и поведу их, куда хочу...
   Мои молодцы  расположились  передо  мной,  вокруг  стола:  направо  -
Жан-Франсуа, церковник; налево - Антуан, гугенот, тот, что живет в  Лио-
не. Оба сидели, не глядя друг на друга, сутулясь, не поворачивая  головы
и приросши к стулу. Жан-Франсуа, цветущий, толстощекий, с жестким взгля-
дом и улыбкой на губах, говорил, не умолкая, о своих делах, хвастал, ки-
чился своими деньгами, своими успехами, хвалил свои сукна и господа  бо-
га, помогающего ему их сбывать. Антуан, с бритыми губами и острой бород-
кой, хмурый, прямой и холодный, говорил, словно сам  с  собой,  о  своей
книжной торговле, о своих путешествиях в Женеву, о своих деловых и веро-
исповедных связях и тоже хвалил бога; но уже другого.  Говорили  они  по
очереди, не слушая, что поет другой, и продолжая каждый тянуть свое.  Но
под конец и тот и другой, задетые за живое, повели речь о  таких  вещах,
которые могли собеседника вывести из себя, один - о процветании истинной
веры, другой - о преуспеянии веры истинной. При этом они по-прежнему  не
обращали друг на друга внимания; и, не шевелясь, словно у них свело шеи,
со свирепым видом, резким голосом кудахтали о  своем  презрении  к  богу
противника.
   Посредине их стоял и смотрел на них, пожимая плечом и прыская со сме-
ху, мой сын Эмон-Мишель, головорез, сержант Сасерморского полка (это ма-
лый неплохой). Ему не стоялось на месте, он вертелся, как волк в клетке,
барабанил по окну или напевал: "ну-ну, ну-ну", останавливался, глядя  на
обоих старших, занятых спором, хохотал им в лицо или резко  обрывал  их,
заявляя, что два барана, мечены они или  не  мечены  красным  или  синим
крестом, если только они жирны, всегда годны и что это им еще покажут...
"Мы едали и не таких!.."
   Анис, мой младший сын, взирал на них с ужасом.
   Анис, удачно прозванный, который пороха не выдумает.
   Споры его тревожат. Ко всему на свете он равнодушен.
   Он счастлив, когда может мирно зевать и скучать  весь  день-деньской.
Он считает дьявольским наваждением всякую политику  и  религию,  которые
придуманы для того, чтобы смущать сладкий сон разумных людей  или  разум
людей сонных... "Худо или хорошо то, что у меня есть,  раз  оно  у  меня
есть, к чему менять? Постель, которую мы облежали, облежали мы, облежали
для себя. Мне новых простынь не надо..." Но его не спрашивали и перетря-
хивали его тюфяк. И, чтобы обеспечить себе покой, этот кроткий  человек,
в своем негодовании, рад был бы выдать всех смутьянов палачу. Сейчас  он
с растерянным видом слушал чужие речи;  и  как  только  они  становились
громче, втягивал голову в плечи.
   Я, превратившись в слух и зрение, забавлялся тем, что старался разоб-
рать, в чем эти четверо - мои, что у них моего. Как-никак, это  мои  сы-
новья; в этом я ручаюсь. А если они произошли от меня, то,  стало  быть,
они из меня вышли; но каким же, черт, путем они в меня вошли? Я ощупываю
себя: как же это я выносил в своей утробе этого проповедника, этого пус-
тосвята и этого бешеного ягненка? (Авантюрист - еще куда  ни  шло...)  О
коварная природа! Так они пребывали во мне? Да, я таил в себе их семена;
я узнаю некоторые жесты, некоторые обороты речи и даже  мысли;  я  узнаю
себя в них под маской; маска удивляет, но под нею - тот же человек.  Тот
же, единый и многообразный. В каждом из нас сидят двадцать разных людей:
и хохотун, и плакса, и такой, как пень, которому все  равно,  что  ночь,
что день, и волк, и овца, и собака, и потихоня, и забияка;  но  один  из
двадцати сильнее всех и, присваивая  себе  одному  право  говорить,  ос-
тальным девятнадцати затыкает рты. Поэтому  они  стараются  удрать,  как
только видят, что дверь открыта. Мои четыре сына так и удрали.  Бедняги!
Mea culpa. Такие далекие, они мне  так  близки!..  Что  ни  говори,  они
все-таки мои детеныши. Когда они говорят глупости, мне хочется попросить
у них прощения, за то что я создал их глупыми. Хорошо еще, что сами  они
довольны и считают себя красавцами!.. Что они собой  любуются,  этому  я
очень рад; но чего я не выношу, так это того, что они не терпят, чтобы у
ближнего было рыло, хотя ему оно и мило.
   Нахохлившись, грозя глазами и клювом, все четверо имели вид  сердитых
петухов, готовых кинуться друг на друга. Я спокойно созерцал, затем ска-
зал:
   - Браво! Браво, мои овечки, я вижу, вы бы не дали себя остричь. Кровь
хороша (еще бы, ведь это моя!), а голос и того лучше. Вас мы  послушали,
теперь мой черед! У меня чешется язык. А вы передохните.
   Но они не очень-то спешили повиноваться. Чье-то слово пробудило  гро-
зу. Жан-Франсуа, вскочив, схватил стул. Эмон-Мишель обнажил свою длинную
шпагу, Антуан - свой нож; а Анис (глотка у него, чтобы мычать,  телячья)
вопил: "Пожар! Тонем!" Я видел, вот-вот эти звери перережутся. Я схватил
первый подвернувшийся под руку предмет (это как раз  оказался  кувшин  с
голубками, предмет моего отчаяния и Флоримоновой гордости) и,  сам  того
не желая, вдребезги разбил его о стол. А Мартина, прибежав,  размахивала
дымящимся котлом и грозилась окатить их. Они голосили, как стадо  ослят;
но когда кричу я, то нет длинноухого, который не  спустил  бы  флага.  Я
сказал:
   - Здесь я хозяин, и я приказываю. Замолчите. Что это вы, с ума сошли?
Или мы собрались, чтобы препираться о никейском символе веры? Я препира-
тельства люблю; но сделайте милость, друзья мои, изберите предмет  поно-
вее. От этих я устал, они мне невмоготу. Спорьте, черт возьми, если  это
вам прописано для здоровья, об этом бургундском или об этой  колбасе,  о
чем-нибудь таком, что можно видеть, выпить, тронуть, съесть: мы  поедим,
попьем, чтобы проверить. Но спорить о боге - боже правый! - о святом ду-
хе, это значит показывать, друзья мои, что дух у вас помутился!.. Я  ни-
чего не говорю плохого про тех, кто верит: я верю, мы  верим,  вы  вери-
те... чему вам угодно. Но поговорим о чем-нибудь другом: неужели  ничего
такого не найдется на свете? Всякий из вас уверен, что создан для  райс-
ких врат. Что ж, и отлично, я очень рад. Вас там ждут, каждому избранни-
ку уготовано место, остальные - пожалуйте обратно: само собой понятно...
Да предоставьте вы господу богу самому размещать своих постояльцев;  это
его обязанность, и вы в его распоряжения не вмешивайтесь.  Всякому  свое
царство. Богу - небо, нам - земля. Наше дело устроить ее, если возможно,
поуютнее. Для такой работы никто не лишний. Или, по-вашему, можно  обой-
тись и без вас? Вы все четверо полезны стране. Ей так же нужна твоя  ве-
ра, Жан-Франсуа, в то, что было, как и твоя, Антуан, в то, чему следова-
ло бы быть, так же нужна твоя непоседливость, Эмон-Мишель, как  и  твоя.
Анис, неподвижность. Вы - четыре столпа. Стоит податься одному, и рухнет
дом. Вы бы остались торчать бесполезной развалиной. Или вы этого добива-
етесь? Недурно, нечего сказать! Что бы вы сказали про  четырех  моряков,
которые на волнах, в непогоду, вместо того чтобы управлять кораблем, по-
мышляли бы только о спорах?.. Мне вспоминается разговор, который мне не-
когда передавали, короля Генриха с герцогом Неверским. Они жаловались на
своих французов, что у тех страсть истреблять друг друга.  Король  гово-
рил: Ventresaintgris [29] Мне бы хотелось,  чтобы  их  успокоить,  взять
этих бешеных монахов и неистовых евангельских  проповедников,  зашить  в
мешки, по паре, и утопить в Луаре, как помет котят".  А  Невер  говорил,
смеясь: "Что до меня, я бы удовольствовался тем,  что  отправил  бы  эти
мешки на те островки, куда, говорят, господа бернцы высаживают сварливых
мужей и жен, которых месяц спустя, когда за ними возвращается лодка, на-
ходят воркующими нежно и кротко, как голубки". Вам  бы  тоже  не  мешало
прописать такое лечение. Вы огрызаетесь, уродцы вы этакие?  Поворачивае-
тесь друг к другу спиной?.. Полно, посмотрите лучше на себя, дети!  Нап-
расно вы воображаете, что сделаны каждый из особого теста и много лучше,
чем ваши братья; вы четыре помола ejusdem farinae [30], Брюньонова семе-
ни, бургундского племени. Посмотрите на этот нахальный  носище,  который
расположился поперек лица, на этот рот, широко высеченный в коре, ворон-
ку, чтобы лить пойло, на эти кустами заросшие глаза, которые  хотели  бы
казаться злыми и смеются! Да ведь все вы меченые! Разве  вы  не  видите,
что, вредя друг другу, вы сами себя разрушаете? И разве не лучше бы  бы-
ло, если бы вы протянули друг другу руку? Вы мыслите по-разному? Ну  так
что же? Тем лучше! Или всем вам хотелось бы возделывать одно и то же по-
ле? Чем больше у семьи будет полей и мыслей, тем мы будем  счастливее  и
сильнее. Распространяйтесь, размножайтесь, охватывайте как можно  больше
земли и мысли. Каждый свою и все заодно (ну, сыны мои, обнимемся!), что-
бы длинный брюньоновский нос расстилал по полям свою тень и вдыхал  вос-
хитительный земной день!
   Они молчали, с хмурыми лицами, поджав губы; но видно было, что они  с
трудом удерживаются от смеха. И вдруг Эмон-Мишель, разразившись  громким
хохотом, протянул руку Жану-Франсуа, говоря:  "Ну,  старший  нос,  решен
вопрос. Выводок ос, помиримся!" Они поцеловались.
   - Эй, Мартина! За наше здоровье! Тут я заметил, что,  когда,  рассер-
дясь, я стукнул кувшином, я порезал себе руку. На столе была кровь.  Ан-
туан, торжественный, как всегда, приподнял мою руку, подставил  под  нее
стакан, собрал в него алый сок из моей жилы и высокопарно заявил:
   - Чтобы скрепить наш союз, выпьем все четверо из этого стакана!
   - Что ты, что ты, - говорю, - Антуан, портить господне вино! Фу, про-
тивно даже! Выплесни эту микстуру. Кто хочет пить мою кровь без примеси,
пусть выпьет досуха и без примеси свое вино!
   Затем мы пили, и гуторили, и о вкусе вина не спорили. Когда они ушли,
Мартина, перевязывая мне руку, сказала:
   - Старый злодей, ты, наконец, достиг своей цели, на этот раз?
   - О какой это цели ты говоришь? Помирить их?
   - Я говорю о другом.
   - О чем же тогда? Она указала на разбитый кувшин.
   - Ты меня прекрасно понимаешь. Не изображай невинность... Сознайся...
Все равно сознаешься... Ну, скажи мне на ухо! Он не узнает.
   Я разыгрывал удивление, негодование, непонимание, отрицал; но  я  да-
вился смехом... пфф... и подавился.
   Она повторила мне:
   - Злодей! Злодей! Я сказал:
   - Слишком уж он был безобразен. Знаешь, дочка: один из нас, он или я,
должен был исчезнуть.
   Мартина сказала:
   - Тот, что остался, ничуть не красивее.
   - Ну, эта птица может быть безобразна, сколько  ей  угодно!  Мне  все
равно. Я ее не вижу.
   Рождественский сочельник
   На смазанных петлях вращается год.  Дверь  затворяется  и  отворяется
вновь. Как складываемая ткань, падают дни в  бархатистый  сундук  ночей.
Они входят с одной стороны, выходят с другой и, со дня святой Люции  уже
не такие куцые, вырастают на блошиный скок. На меня уже  посматривает  в
щелочку Новый год.
   Сидя под навесом большого камина в рождественскую ночь, я вижу, слов-
но со дня колодца, звездное небо над собой, его  ресницы  мигающие,  его
сердечки замирающие; и я слышу, как налетают колокола и в ровном воздухе
машут, машут, звоня к полуночной обедне. Я рад, что он  родился,  младе-
нец, в этот ночной час, в этот самый темный час, когда мир словно конча-
ется. Его голосок поет: "О день, ты возвратишься! Уже ты наступаешь!  Ты
близок, Новый год!" И надежда своими теплыми крыльями накрывает  ледяную
зимнюю ночь и делает ее нежной.
   Во всем доме я один, дети мои в церкви; это первый раз, что я не  по-
шел туда. Я остался дома с моим псом Ситроном и серым  котенком  Патапо-
ном. Мы с ними мечтаем и глядим, как огонь лижет камин. Я вспоминаю  се-
годняшний вечер. Только что вокруг меня сидел весь мой выводок; я  расс-
казывал Глоди, таращившей глазки, старые сказки, и про фей, и про  Утен-
ка, и про Ощипанного цыпленка, и про мальчика, как он стал богачом, про-
дав петуха возчикам, которые ехали на тележках грузить  день.  Нам  было
очень весело. Остальные слушали и смеялись, и каждый  что-нибудь  добав-
лял. Временами все смолкали и слушали, как кипит вода, как  потрескивают
дрова, как белые хлопья бьют в стекло, как точит сверчок свое дупло. Ах,
славные зимние ночи, тишина, тепло сгрудившегося стадца, мечтания  позд-
них часов, когда дух блуждает то здесь, то там, но знает это сам, и если
путает вехи, то только для потехи...
   И вот я подвожу счет на целый год и вижу, что за  полгода  я  лишился
всего: жены, дома, денег и ног. Но что всего забавнее, так это то, что в
конечном итоге я оказываюсь так же богат, как и раньше! Вы  говорите,  у
меня ничего больше нет? Да, нести мне нечего. Что ж,  я  разгрузился!  И
никогда еще я не чувствовал себя таким свежим, таким свободным,  никогда
мне так легко не плавалось по волнам моей фантазии... А если бы мне ска-
зали в прошлом году, что я так весело встречу беду! Не я ли клялся и бо-
жился, что желаю до конца своих дней оставаться хозяином у себя,  хозяи-
ном самого себя, независимым, не быть в долгу ни перед кем  за  то,  что
выпью или съем, и никому не давать отчета в том, что я выкинул  то-то  и
то-то! Человек предполагает... А посмотришь - все идет  совсем  не  так,
как того он ждет; и это наилучший