шайка громит скла-
ды Пьера Пуллара в Вифлееме, возле ворот башни Лурдо, бьет,  жжет,  пьет
вовсю. Я сказал приятелям:
   - Ежели им для пляски нужны музыканты, мы к их услугам!
   Мы побежали на Мирандолу. С террасы открывался вид на весь нижний го-
род, откуда доносился во тьме грохот шабаша. На  башне  святого  Мартына
прерывисто гудел набат.
   - Товарищи, - сказал я, - придется нам спуститься в самое пекло.  Бу-
дет жарко. Готовы ли мы? Но прежде всего нужен начальник. Кто им  будет?
Хочешь, С осу а?
   - Нет, нет, нет, нет, - отвечал он, отступая на три шага назад.  -  Я
не хочу. Довольно и того, что я здесь разгуливаю  в  полночь  со  старым
мушкетом. Что велено будет, что надо будет, я сделаю, - но только не ко-
мандовать. Избави боже! Я никогда ничего не умел решать...
   Я спросил:
   - Так кто же хочет? Но никто не шевельнулся. Я этих голубчиков знаю!
   Говорить, ходить, это еще куда ни шло. Но когда требуется принять ре-
шение, никого нет. Вечная привычка хитрить  с  жизнью,  по-обывательски,
мямлить и щупать раз пятьдесят сукно, которое хочешь купить, торговаться
и тянуть до тех пор, пока не упустишь  или  случай,  или  сукно.  Случай
представился, я протягиваю руку:
   - Если никто не хочет, тогда я.
   Они сказали:
   - Идет!
   - Но только чур: повиноваться мне беспрекословно всю эту ночь!  Иначе
мы погибли. До утра я один глава. Судить меня будете завтра. Согласны?
   Все сказали:
   - Согласны.
   Мы спустились с холма. Я шел впереди. Слева от меня шагал Ганньо.  По
правую руку я поместил Барде, городского бирюча и барабанщика.  Уже  при
входе в предместье, на Заставной площади, мы  встретили  весьма  веселую
толпу, которая добродушно направлялась целыми семьями, малюток  за  руку
держа, прямо к месту грабежа. Совсем как в праздник. Иные хозяйки захва-
тили с собой корзинки, словно в  базарный  день.  Люди  останавливались,
глядя на наш отряд; перед нами учтиво расступались; они не  понимали,  в
чем дело, и, следуя за нами, невольно шагали в ногу. Один  из  них,  ци-
рюльник Перрюш, шедший с бумажным фонарем, под самый нос мне его поднес,
узнал меня и сказал:
   - А, Брюньон, приятель! Так ты вернулся?  Что  ж,  как  раз  вовремя.
Вместе выпьем.
   - Все в свое время, Перрюш, - отвечаю я. -  Мы  с  тобой  будем  пить
завтра.
   - Стареешь ты. Кола. Жажда времени не знает. До завтра вино разопьют.
Они уже начали. Поспешим! Или ты, чего доброго, потерял вкус к благород-
ной влаге?
   Я сказал:
   - К краденому вину, да.
   - Оно не краденое, а спасенное. Когда горит  дом,  лучше,  по-твоему,
так и давать по-дурацки гибнуть добру?
   Я отстранил его с дороги:
   - Вор! И прошел мимо.
   - Вор! - повторили ему Ганньо, Барде, Сосуа, все остальные. И  прошли
мимо.
   Перрюш так и - замер на месте; затем яростно заорал;  обернувшись,  я
увидел, что он бежит за нами, грозя кулаком. Мы делали вид, что не  слы-
шим его и не видим. Настигнув нас, он вдруг умолк и зашагал вместе с на-
ми.
   Когда мы вышли на берег Ионны, оказалось невозможным  протиснуться  к
мосту. Такая толпа. Я велел бить в барабан.  Первые  ряды  расступились,
сами не зная толком зачем. Мы вошли клином, но нас зажало. Тут я  увидел
двух сплавщиков, которых хорошо знал, отца Жоашена, по прозванию "Калаб-
рийский король", и Гадена, он же Герлю [23]. Они мне сказали:
   - Что такое, мэтр Брюньон, с чего это вы сюда явились с вашей ослиной
кожей и всеми этими навьюченными, важными, как лошаки? Это вы смеха ради
или на войну собрались?
   - Ты угадал, Калабр, - говорю ему. - Ибо я, перед тобой  стоящий,  на
сегодняшнюю ночь капитан Кламси и иду защищать город от его врагов.
   - От его врагов? - сказали они. - Да ты в уме ли?
   Кто же это такие?
   - Те, кто поджигает.
   - А тебе не все ли равно, - сказали они, - раз твой-то дом  уже  сож-
жен? (О нем жалеют; ошиблись, понимаешь.)  Но  дом  Пуллара,  этого  ви-
сельника, разжиревшего нашими трудами, этого фарисея, который щеголяет в
шерсти, снятой с наших же спин, и, обобрав до нитки всех вокруг,  прези-
рает нас с высоты своих заслуг! Кто его пограбит, может быть уверен, что
попадет прямиком в рай. Это святое дело. Так что ты нам  не  мешай.  Те-
бе-то что? Не грабить самому, еще куда ни шло. Но мешать другим!.. Ника-
кого убытка, и верный барыш.
   Я сказал (потому что мне было бы тяжело отдубасить этих бедных малых,
не попытавшись сперва их образумить):
   - Убыток великий, Калабр. Надо спасать нашу честь.
   - Нашу честь! Твою честь! - сказал Герлю. - Пить ее  можно,  что  ли?
Или есть? Завтра нас, чего доброго, и в живых-то не будет.  Что  от  нас
останется? Ничего не останется. Что об нас будут думать? Ничего не будут
думать. Честь - это роскошь для богачей, для дураков, которых хоронят  с
эпитафиями. А мы будем лежать все вместе, в общей яме, как ломти трески.
Поди разбери, какая из них смердит честью и какая дерьмом!
   Ничего не ответив Герлю, я сказал Жоашену:
   - Порознь, в одиночку, мы все ничто, это правда, Калабрийский ты  мой
король; но все вместе мы уже многое. Сто малых - это один большой. Когда
исчезнут нынешние богачи, когда позабудутся,  вместе  с  их  эпитафиями,
ложь их гробниц и родовые их имена, все еще  будут  помнить  кламсийских
сплавщиков, они будут в истории города его знатью, с жесткими руками,  с
головою твердой, как их кулак; и я не желаю, чтобы  их  прозвали  шайкой
бродяг.
   Герлю сказал:
   - Мне наплевать.
   Но Калабрийский король, сплюнув, воскликнул:
   - Если тебе наплевать, так ты паршивец. Брюньон прав. Мне  тоже  было
бы досадно, если бы так стали говорить. И, вот те крест, этого  не  ска-
жут. Честь - не вотчина богачей. Мы это им покажем. Будь  он  "сир"  или
"мессир", ни один из них нас не стоит!
   Герлю сказал:
   - Чего нам церемониться? Они-то разве церемонятся?  Есть  ли  большие
обжоры, чем все эти принцы да герцоги, Конде, Суассон, и  наш  Невер,  и
толстый Эпернон, которые, набив себе брюхо и  щеки,  уписывают,  свиньи,
еще столько миллионов, что лопнуть можно, и, когда помрет король, грабят
его казну? Вот какова их честь! Дураки мы будем, если не станем брать  с
них пример!
   Калабрийский король выругался:
   - Все они сволочи. Когда-нибудь наш Генрих еще встанет из гроба, что-
бы их вырвало, мы сами их изжарим, нашпиговав  собственным  их  золотом.
Если знатные ведут себя как  свиньи,  черт  возьми,  их  зарежут,  но  в
свинстве ихнем подражать им не будут. Пример подаем мы. В ляжке у сплав-
щика больше чести, чем в дворянском сердце.
   - Так ты идешь, король?
   - Иду; и этот тоже, Герлю тоже пойдет.
   - Нет, к черту!
   - Пойдешь, говорю тебе. Или видишь реку: отправишься туда. Ну,  живо,
марш! А вы, елки-палки, дорогу, колбасье, я иду!
   Он шел, раздвигая толпу ручищами. А мы, в этом водовороте,  следовали
за ним, как мелюзга, за крупной рыбиной. Те, что теперь  попадались  нам
навстречу, были слишком "на взводе", чтобы стоило с ними спорить.  Всему
свой черед: сперва доводы языком, а затем кулаком. Только  их  старались
усаживать наземь, не слишком уж помяв: питух-вещь священная!
   Наконец добрались до дверей склада мэтра Пьера Пуллара.  Туча  громил
кишела в доме, как клопы в соломе. Одни тащили сундуки, тюки; другие вы-
рядились в краденое старье; иные весельчаки кидали, ради шутки, посуду и
горшки из окон верхнего жилья. На двор выкатывали бочки. Я видел одного,
который пил, припав губами к дыре, пока не рухнул, задрав ноги, под хле-
щущей струей. Вино разливалось лужами, и его  лакали  дети.  Чтобы  было
светлей, свалили мебель кучами во дворе и подожгли. Из глубины  погребов
доносился стук молотков, которыми высаживали донья у бочек  и  бочонков;
вопли, крики, хриплый кашель; дом под землей урчал, словно у него в  ут-
робе засело стадо поросят.
   И уже местами из отдушин вырывались языки пламени и лизали стропила.
   Мы проникли во двор. На нас никто не смотрел. Всякий был занят своим.
Я сказал:
   - Бей, Барде! Барде забил в барабан. Он возвестил полномочия,  возло-
женные на меня городом; и я, в свой черед возвысив голос, стал увещевать
громил удалиться. Заслышав барабан, они сбились в кучу,  как  стая  мух,
если колотить по котлу. Но когда мы умолкли, они опять яростно  загудели
и кинулись на нас, со свистом и гиком,  швыряясь  камнями.  Я  попытался
вломиться в дверь подвала; но из чердачных окон они сбрасывали  черепицы
и балки. Мы все ж таки вошли, оттеснив этот сброд. Ганньо при  этом  ли-
шился еще двух пальцев на руке. Калабрийскому королю вышибли левый глаз.
А мне, когда я навалился на захлопнувшуюся дверь,  защемило  палец,  как
лису капканом. Батюшки мои! Я чуть не сомлел, как баба,  и  не  выплюнул
всего, что у меня было в желудке. На мое счастье, я заметил вскрытый бо-
чонок (это была крепкая водка), всполоснул утробу и смочил палец,  после
чего, даю вам слово, у меня пропала охота обмирать. Но  зато  и  я  тоже
рассвирепел. Горчица ударила мне в нос.
   Теперь мы сражались на ступенях лестницы. Пора было  кончать.  Потому
что эти черти рогатые палили нам в лицо из своих  мушкетов  и  на  таком
расстоянии, что у Сосуа загорелись усы. Герлю затушил их своими мозолис-
тыми руками. На наше счастье, у этих пьяниц, когда они  целились,  двои-
лось в глазах; иначе никто из нас живым бы не вышел. Нам  пришлось  под-
няться по лестнице вспять и отступить. Но когда мы расположились у  вхо-
да, - а я заметил, что пожар тайком подкрадывается  от  боковых  крыльев
дома к среднему жилью, где помещался погреб, - я велел  загородить  вход
забором из камней и обломков, высотой по пояс; а над ним торчали,  прег-
раждая доступ, наши рогатины и багры, подобно щетинистой спине  свернув-
шегося в комок дикобраза. И я крикнул:
   - А, разбойники! Вы любите огонь? Так нате же, ешьте.
   Большинство поняло опасность слишком поздно,  перепившись  в  глубине
подвалов. Но когда от сильного пламени затрещали стены и в его  челюстях
хрустнули балки, из-под земли взметнулся ад; волна оборванцев, из  кото-
рых иные пылали, хлынула на поверхность, словно пенистое вино,  выбившее
втулку. Они ударились об нашу стену; а напиравшие сзади образовали проб-
ку, запрудившую выход. За ними, в глубине ямы, слышался рев огня  и  рев
горящих. Сами понимаете, что от этой музыки нам было не очень-то  уютно!
Невесело слушать, как терзаемое мясо страдает и орет от боли. И  будь  я
просто частное лицо, обыденный Брюньон, я бы сказал:
   - Спасем их! Но когда ты начальник, ты уже не вправе иметь ни сердца,
ни ушей. Глаз и разум. Видеть, и хотеть, и делать, не  слабея,  то,  что
надо. Спасти этих бандитов значило погубить город: потому  что,  вырвись
они на волю, они оказались бы многочисленнее и сильнее нас, их сторожив-
ших, и, созрев для виселицы, они бы не дали себя  взять  голыми  руками.
Осы - в гнезде; пусть там и остаются!..
   И я видел, как оба огненных крыла сблизились и сомкнулись над средним
зданием, треща и рассыпая кругом дымовые перья...
   И вдруг в эту самую минуту я вижу над передними рядами, которые наби-
лись в жерле лестницы, слипшись в кучу и шевеля только бровями, глазами,
ртами воющими, моего старого приятеля Элуа, он же Гамби [24], бездельни-
ка, славного малого, но пьяницу (и как это он попал, боже милостивый,  в
это осиное гнездо?), который смеялся и плакал, ничего не понимая, совсем
одурев. Поделом ему, лодырю, дармоеду! Однако нельзя же  ему  дать  этак
изжариться... В детстве мы играли вместе и вместе вкусили, в церкви свя-
того Мартына, тела господня: мы с ним братья по первому причастию...
   Я раздвигаю рогатины, перескакиваю через ограду, шагаю по бешеным го-
ловам (они кусались!) и сквозь это дымящееся людское месиво добираюсь до
моего Гамби и хватаю его за шиворот. "Тысяча богов! Как  теперь  вырвать
его из тисков? - подумал я, вцепившись в него. - Придется его разрубить,
чтобы достать хоть кусок..." Но быть же такому  счастью  (я  бы  сказал,
есть бог для пьяниц, хоть и не ко всем он был столь  же  милостив),  что
как раз, когда мой Гамби оказался на ребре  ступени  и  качнулся  назад,
поднимавшиеся кверху приподняли его на плечах, так что он уже не касался
земли и повис посередке, как плодовая косточка, зажатая  между  пальцев.
Раздвигая пятками, вправо и влево, человеческие  плечи,  стиснувшие  ему
бока, я все-таки ухитрился вытащить, хоть и не без труда, из пасти толпы
эту косточку, которую так и выперло наружу. Пора было! Пламя смерчем по-
дымалось, как в трубе, вдоль жерла лестницы. Я слышал, как шипели тела в
недре печи и, согнувшись, шагая большими шагами, не глядя, во что ступа-
ют мои подошвы, я пошел обратно, таща Гамби за сальные волосы. Мы выбра-
лись из пропасти и отошли от нее подальше,  предоставив  огню  довершать
свое дело. И, чтобы подавить в себе волнение, мы  наминали  Гамби  бока,
этому скоту, который, почти уже околевая, держал и не выпускал, прижав к
сердцу, два финифтяных блюда и расписную миску, бог весть  где  стибрен-
ные! И Гамби, протрезвев и плача, расхаживал, побросав свои миски, оста-
навливался, где попало, мочась, как фонтан, и кричал:
   - Не надо мне того, что я украл! На рассвете  явился  прокурор,  мэтр
Гильом Куртиньон, сопутствуемый Робине, который вел его с барабанным бо-
ем. Его сопровождали тридцать человек ратников и отряд крестьян. За день
подошли еще другие, приведенные господином старшиной. На следующий  день
еще новые, присланные нашим добрым герцогом. Они потрогали  горячий  пе-
пел, составили опись убыткам, подвели им счет, прибавили к нему свои пу-
тевые и харчевые издержки, а затем вернулись туда, откуда пришли.
   Хочешь знать, какова здесь мораль, изволь:
   "Подсоби себе сам, подсобит король".


   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   ГЕРЦОГ С НОСОМ
   Конец сентября

   Вернулась тишина, остыла и зола, как будто и чума в былое отошла.  Но
город на первых порах был точно раздавлен. Обыватели  переваривали  свой
испуг. Они с опаской нащупывали почву; им еще плохо верилось, что они на
ней, а не под ней. Большей частью они прятались, а то шмыгали по улицам,
вдоль стен, понурив голову и поджав хвост. Да, чваниться было нечем, лю-
ди избегали смотреть друг другу в лицо, да и на самого себя радости было
мало глядеть в зеркало: больно уж хорошо все себя разглядели, узнали се-
бя досконально, природа человеческая предстала без сорочки:  зрелище  не
из красивых! Царили стыд и недоверие. Мне тоже было не по себе: бойня  и
запах жареного не давали мне покою; а главное - воспоминание о подлости,
о жестокости, которые я прочел на знакомых лицах. Те это знали и  втайне
злобствовали на меня. Я их понимаю; мне самому было еще более неловко; я
бы охотно сказал им, если бы мог: "Друзья мои, простите. Я ничего не ви-
дел..." А над угнетенным городом нависло  тяжелое  сентябрьское  солнце.
Зной и истома лета на исходе.
   Наш Ракен отправился под надежной охраной в Невер, где герцог  и  ко-
роль оспаривали друг у друга честь судить его, так что,  пользуясь  этой
распрей, он рассчитывал выскользнуть у них из рук. Что же касается меня,
то наши господа из округа были так добры, что соблаговолили закрыть гла-
за на мое поведение. Оказывается, я учинил, спасая Кламси, два  или  три
тяжелых преступления, за которые мне грозила по меньшей мере каторга. Но
так как, в сущности, они не были бы учинены, если бы эти господа не  уд-
рали, а остались нами править, то ни они не настаивали, ни я. Я не люби-
тель путаться с судами. Можно сколько угодно чувствовать себя  невинным;
почем знать? Сунешь палец в эту проклятую машину - прощай рука!  Режьте,
режьте, не долго думая, не то втянет целиком...  Таким  образом,  ничего
друг другу не сказав, мы с ними условились, что я ничего  не  сделал,  и
что они ничего не видели, и что все, случившееся в ту ночь под моим  ка-
питанством, совершено ими. Но, сколько ни желай, того, что  было,  сразу
не изгладишь. Люди помнят, а это стеснительно. Я это видел по  глазам  у
всех: меня боялись; и я сам себя боялся, своих подвигов, этого  незнако-
мого, несуразного Кола Брюньона, каким я был вчера. Ну его к черту, это-
го Цезаря, этого Аттилу, этого героя! Герой бутылки, это я  понимаю.  Но
военное геройство, нет уж, увольте!.. Словом, чувствовали  себя  присты-
женными, разбитыми и усталыми; у нас ныло на сердце и в животе.
   Все мы с остервенением принялись за работу. Работа вбирает и  стыд  и
боль, как губка. Работа обновляет и кожу и кровь души. Дела было немало:
столько развалин кругом! Но кто нам больше всех помог,  так  это  земля.
Никогда не было видано такого урожая плодов и  хлебов;  а  венцом  всего
явился напоследок сбор винограда. Поистине казалось,  будто  эта  добрая
мать хотела выпитую кровь вернуть нам вином. Почему бы  и  нет  в  конце
концов? Ничто не пропадает, не должно пропадать. Если бы кровь  пропада-
ла, куда бы она девалась? Вода нисходит с неба и туда  же  возвращается.
Отчего бы и вину точно так же не совершать кругооборот  между  землей  и
нашей кровью? Это тот же сок. Я - виноградный куст, или был им, или  бу-
ду. Мне бы хотелось этому верить; и я хочу им быть, и всякое иное  бесс-
мертие я отдам за то, чтобы стать виноградником  или  плодовым  садом  и
чувствовать, как моя плоть  взбухает  и  наливается  красивыми  ягодами,
круглыми, полными черного и бархатистого грозда, и напрягать  их  кожицу
так, чтобы она готова была треснуть под летним солнцем, и (лучше  всего)
быть съеденным. Как бы там ни было, а только в этом году виноградный сок
так и хлынул, и земля сквозь все свои поры исходила кровью. Дошло до то-
го, что не хватило бочек; и, за неимением посуды, виноград  оставляли  в
чанах, а то и просто в бельевых корытах, и его даже не давили! Мало  то-
го: случилось такое неслыханное дело, что некий  старый  андрийский  жи-
тель, отец Кульмар, не в силах управиться, стал продавать по тридцать су
бочку винограда, с тем только, чтобы его снимали сами. Можете  посудить,
как мы всполошились, мы-то, которые не в силах видеть хладнокровно,  как
гибнет божья кровь! Чтобы ее не бросать, пришлось ее  распивать.  Думали
не долго, все мы люди долга. Но это была Геркулесова работа; и частенько
не Антей, а Геркулес касался земли. Во всяком случае,  хорошего  в  этом
было то, что мысли наши перерядились; чело их прояснилось, и  лица  пос-
ветлели.
   И все ж таки что-то еще оставалось на  дне  стакана,  словно  осадок,
привкус какой-то; люди все еще сторонились друг друга, следили  друг  за
другом. Немножко, правда, приободрились (пошатываясь); но с  соседом  не
сходились; пили в одиночку, смеялись в одиночку; это очень  вредно.  Так
могло бы тянуться долго, и не знали, как из этого выпутаться. Но  случай
хитер. Он всегда сыщет верный способ, единственный,  который  сплачивает
людей: объединить их против кого-нибудь. Любовь тоже  сближает;  но  что
всех сливает воедино, так это враг. А враг - это наш хозяин.
   И вот случилось так, что этой самой осенью герцог Карл  решил  запре-
тить нам водить хороводы. Это уж слишком! Черта с два! Не было  подагри-
ка, или хромого, или безногого, у которого сразу  же  не  зачесались  бы
пятки. Как всегда, поводом к распре послужил Графский луг.  Дело  с  ним
темное, вовеки не распутать. В этот красивый луг, расположенный  у  под-
ножья горы Крок-Пенсон, у городских ворот, и окаймленный, словно небреж-
но брошенным серпом, излучистым Бевроном, уже триста лет как вцепились и
тянут каждая к себеширокая пасть господина де Невера и наша, которая  не
так широка, но что в нее попало, того не выпустит. Ни с той, ни с другой
стороны ни малейшей злобы; улыбаются, учтивцы, говорят: "Мой  друг,  мои
вернолюбезные, ваша светлость..." Но каждый стоит на своем и  не  желает
уступать ни пяди. Сказать по правде, сколько мы ни судились,  мы  всякий
раз оказывались не правы. Суды, палаты. Мраморный стол  выносили  поста-
новление за постановлением, из которых явствовало, что наш луг  не  наш.
Как известно давно, правосудие на то и заведе