щейся вдоль лесистых холмов. На свежие листочки  падали
кружочки благословенного дождичка, весенних слез, который то перестанет,
то опять забарабанит. Влюбленная белка мяукала в ветвях. Гуси тараторили
на лугах. Дрозды заливались вовсю,  а  синичка-невеличка  разговаривала:
"ти-ти-тю".
   Дорогой я решил остановиться, чтобы прихватить с собой в Дорнеси дру-
гого моего приятеля, нотариуса, мэтра Пайара: подобно Грациям, мы бываем
в полном составе только втроем. Я его застал в конторе заносящим в книги
погоду сего дня, сны, ему приснившиеся, и взгляды свои на политику.  Ря-
дом с ним лежала раскрытой, возле "De Legibus"  [2],  книга  "Пророчеств
господина Нострадамуса". Когда всю жизнь сидишь взаперти, дух  старается
отыграться и принимается странствовать по равнинам мечтаний и  в  дебрях
воспоминаний; и хоть движет не он земную машину, он считает  в  грядущем
ее судьбину. Все, говорят, предначертано; я этому верю, но сознаюсь, что
умею вычитывать в "Центуриях" будущее только тогда, когда оно уже испол-
нилось.
   При виде меня милейший Пайар просиял; и весь дом сверху донизу  огла-
сился нашим смехом. Мне всякий раз  радует  очи  этот  человечек,  пуза-
тенький, с рябым лицом, толстощекий, красноносый,  с  морщинками  вокруг
живых и хитрых глаз, с видом хмурым, вечно брюзжащий на погоду, на людс-
кую породу, но, в сущности, великий весельчак и зубоскал и  еще  больший
затейник, чем я сам. Для него истинное удовольствие  отпустить  вам,  со
строгим видом, чудовищную загогулину. И любо на него смотреть, когда  он
величественно восседает за столом с бутылкой, призывая Кома и Мома и за-
тягивая песенку. Радуясь мне, он держал меня за руку своими  толстыми  и
неуклюжими руками, но шустрыми, как и он сам, дьявольски ловко  умеющими
управляться со всякого рода инструментами, пилить, тесать,  переплетать,
столярничать. Он все в доме смастерил сам; и все это некрасиво, но все -
его работа; и красиво или нет, это его портрет.
   Чтобы не утратить привычки, он пожаловался на то, на се; а я из  про-
тиворечия похвалил и ее и то. Он - доктор Всехул, а я - Всехвал;  таковы
наши роли. Он поворчал на своих клиентов; и, конечно,  нельзя  не  приз-
нать, что они не очень-то прилежно ему платят;  ибо  некоторым  из  этих
долгов уже по тридцать пять лет; а он, хоть и заинтересован в  этом,  не
торопится их взыскивать. Иные если и расплачиваются, то случайно,  когда
вздумается, натурой: корзина яиц, пара цыплят. Таков уж обычай; и  сочли
бы оскорблением, если бы он стал вдруг требовать деньги. Он  ворчит,  но
не спорит: и мне кажется, что на их месте он поступал бы совершенно  так
же.
   К счастью для него, жить ему есть на  что.  Состояньице  кругленькое,
несущее яйца. Потребностей мало. Старый холостяк; за юбками не гоняется;
а что до удовольствий стола, то Природа у нас об этом позаботилась, -  у
нас в полях накрытый стол. Наши виноградники,  наши  крольчатники,  наши
плодовые сады, наши рыбные садки - кладовая обильная.  Больше  всего  он
Тратит на книги, которые если и показывает, то издали (не любит ими ссу-
жать, скотина), да на свою страсть - смотреть  на  луну  (проказник!)  в
этакую трубу, как их с недавних пор привозят из  Голландии.  У  себя  на
чердаке, на крыше, посреди труб, он соорудил  шатучую  площадку,  откуда
важно созерцает круговращение тверди; он старается вычитать в  ней,  без
особого толка, азбуку наших судеб. Впрочем, сам он этому  не  верит,  но
ему нравится верить. И в этом я его понимаю: приятно Смотреть  из  окна,
как проходят звезды над головой, словно барышни по мостовой; им приписы-
ваешь истории, романы, интриги; и правда это или  неправда,  а  занятнее
всякой книги.
   Мы долго спорили о чуде, о кроваво-пламенном мече, который в  прошлую
среду ночью явился людям воочью. И каждый из нас  толковал  знамения  на
свой лад; разумеется, каждый настаивал с пеной у рта, что на его стороне
правота. Но в конце концов обнаружилось с обеих сторон,  что  ничего  не
видели ни я, ни он. Ибо как раз в этот вечер мой астролог за своим инст-
рументом вздремнул часок. Когда видишь, что не ты один в дураках, прими-
ряешься со своей участью. Мы примирились с ней весело.
   И мы двинулись в путь, твердо решив скрыть этот случай от нашего  кю-
ре. Мы шли полями, рассматривая молодые побеги, розовые веточки  кустов,
птиц, вивших себе гнезда, и ястреба над равниной, кружившего в небе  ко-
лесом. Мы вспоминали, смеясь, какую славную шутку мы  как-то  сыграли  с
Шамайем. Несколько месяцев кряду мы с Пайаром из кожи лезли вон,  обучая
Дрозда в клетке гугенотскому песнопению. Затем пустили его в сад к  гос-
подину кюре. Пообжившись там, он сделался наставником прочих  дроздов  в
деревне. И Шамай, которому их хорал не давал покою, когда он читал  свой
молитвенник, крестился, чурался, думал, что дьявол к нему в сад  забрал-
ся, заклинал его и в ярости своей, притаясь за ставнем, подстреливал не-
чистого. Впрочем, он не так уж от этого страдал. Потому что, убив дьяво-
ла, он его съедал.
   Беседуя, мы, наконец, пришли.
   Брав, казалось, спал. Дома вдоль улицы  зевали,  разинув  двери,  под
солнышком пригожим в глаза прохожим. Единственным человеческим лицом был
над канавой зад мальчишки, который прохлаждался, спустив штанишки. Но по
мере того как мы с Пайаром, взявшись под руку и разговаривая,  подходили
все ближе к середине местечка, шагая по дороге, усеянной соломою  и  ко-
ровьим пометом, до нас все громче доносилось словно гудение рассерженных
пчел. И когда мы вышли на церковную площадь, она  оказалась  запруженной
людьми, которые размахивали руками, шумели и голосили. Посередине, у ка-
литки своего сада, Шамай, красный от злости, орал, грозя прихожанам  ку-
лаками. Мы старались понять, в чем дело, но слышали только гул голосов:
   "Гусеницы, жуки, полевые мыши... Господи, услыши..."
   А Шамай кричал:
   - Нет! Нет! Я не пойду! А толпа:
   - Разрази тебя гром! Поп ты наш или нет"? Отвечай: да или  нет?  Если
ты наш поп, - а ты наш поп, - то ты нам и служишь.
   А Шамай:
   - Бродяги! Я служу богу, а не вам...
   Галдеж стоял изрядный. Шамай, чтобы покончить с ним, захлопнул калит-
ку перед носом у своих пасомых: сквозь ее прутья еще раз  мелькнули  его
руки, из которых одна по привычке елейно окропляла народ дождем  благос-
ловения, а другая воздымала над землей гром проклятия. Напоследок в окне
дома показались его круглый живот и четырехугольное лицо, которое, не  в
силах перекричать орущих, яростно состроило им в ответ длинный нос.  За-
тем ставни захлопнулись, и дом принял непроницаемый вид. Крикуны  утоми-
лись; площадь опустела; и мы, обогнув поредевших зевак, могли,  наконец,
постучать в дверь Шамайя.
   Стучали мы долго. Упрямый скот же не желал отворять.
   - Эй! Господин кюре! Сколько мы ни взывали (измененным голосом, чтобы
позабавиться):
   - Мэтр Шамай, вы дома?
   - К черту! Нет меня дома.
   И так как мы упорствовали:
   - Проваливайте вон! Если вы не уберетесь с моего порога, я  вас,  со-
бачью ораву, окрещу на славу.
   Он чуть не опорожнил на нас свой рукомойник. Мы крикнули:
   - Шамай, ты бы хоть вином! При этих словах, словно чудом, гроза утих-
ла. Алая, как солнце, свесилась обрадованная физиономия Шамайя:
   - Святые угодники! Брюньон, Пайар, это вы? А я-то чуть не наделал де-
лов! Ах вы, шутники проклятые! Чего же вы не сказали?
   И он, как лавина, скатывается по лестнице.
   - Входите! Входите! Будьте благословенны! Дайтека я вас расцелую! Ми-
лые мои, до чего же я рад  видеть  человеческое  лицо  после  всех  этих
обезьян! Видели вы, что они тут выплясывали? Пусть себе пляшут,  сколько
им угодно, я с места не двинусь. Идемте  наверх,  выпьем.  Вам,  небось,
жарко. Требовать, чтобы я пошел со святыми дарами! Скоро дождь: мы бы  с
господом богом вымокли до ниточки. Или мы у них на жалованье? Или я  по-
денщик? Обращаться со служителем божьим, как  с  батраком!  Дармоеды!  Я
поставлен блюсти их души, а не их поля.
   - Послушай, - спросили мы, - о чем это ты? На кого это ты так  взъел-
ся?
   - Идем, идем наверх, - сказал он. - Там нам будет удобнее. Но  прежде
всего необходимо выпить. Я не могу, я задыхаюсь!.. Как вы  находите  это
вино? Ей-ей, оно не из самых плохих. Верите ли,  друзья  мои,  что  этим
скотам угодно, чтобы я каждый день, начиная с пасхи и до самого вознесе-
ния, служил молебствия... Почему бы не от крещения до Нового  года?..  И
это ради жуков!..
   - Жуков! - сказали мы. - Вот ты  так  действительно  как  будто  муху
убил. Ты заговариваешься, Шамай.
   - Я не заговариваюсь! - воскликнул он возмущенно. - Нет, знаете,  это
уж слишком! Я должен терпеть все их безумства, и я же и безумен!
   - Тогда объяснись, как человек здравомыслящий.
   - Вам легко говорить, - отвечал он, яростно отирая лицо. -  Я  должен
оставаться спокоен, когда нас тормошат, меня и господа бога, господа бо-
га и меня, весь божий день, чтобы мы потакали их ерундовым выдумкам! Бу-
ди вам известно (ух, я задохнусь, положительно!), что эти язычники,  ко-
торые в грош не ставят вечное спасение и не омывают  ни  душ  своих,  ни
ног, требуют от своего кюре, чтобы он добывал им и дождь и ведро. Я дол-
жен приказывать солнцу, луне: "Чуточку тепла, водички; хватит, достаточ-
но; чуточку солнышка, да чтоб было мягкое, подернутое;  легкий  ветерок,
главное - без морозов; еще  поливочку,  господи,  для  моего  винограда;
стой, хватит мочиться! А теперь изволь подогреть..." Послушать этих  ло-
дырей, так господу богу остается уподобиться, под бичом молитвы, рабоче-
му ослу, который ходит по кругу и накачивает воду. Вдобавок  (это  лучше
всего!) они и промеж себя несогласны: одному нужен дождь, другому  солн-
це. И вот они скликают святых на подмогу. Их там тридцать семь, поливаю-
щих. Во главе выступает с копьем в руке Медард святитель, великий  мочи-
тель. На той стороне их только двое: святой  Раймунд  и  святой  Деодат,
чтобы разгонять тучи. Но спешат на выручку святой Власий-ветрогон, Хрис-
тофор-градоборец,    Валериан-грозоглот,    Аврелиан-громорез,    святой
Клар-солнцедар. В небе раздор. Все эти важные  особы  идут  на  кулачки.
Святые Сусанна, Елена и Схоластика рвут друг друга в клочки. Не знает  и
сам господь бог, какой бы святой тут помог. А если бог не знает, то  от-
куда знать кюре? Бедный кюре! В конце концов я в  стороне  от  битвы.  Я
здесь на то, чтобы передавать молитвы. А кто Авель, кто Каин, решает хо-
зяин. Поэтому я ничего бы не стал говорить (хотя, между нами, это идоло-
поклонство мне претит. Иисусе милостивый, или ты напрасно умирал?), если
бы эти бродяги меня-то хоть не вмешивали в небесные  передряги.  Но  они
прямо с ума сошли, они желают пользоваться мною и  святым  крестом,  как
талисманом, против всего, что им грозит изъяном. То это крысы, которые у
них пожирают хлеб в амбарах. Крестный ход, заклинания,  молитвы  святому
Никасию. Морозный декабрьский день, снегу по пояс; я схватил прострел...
То это гусеницы. Молитвы святой Гертруде, крестный ход. На  дворе  март:
град, талый снег, мерзлый дождь; я охрип, кашляю по сей день...  Сегодня
- жуки. Опять крестный ход! Я должен обходить их сады (свинцовый солнце-
пек, тучи пузатые и сизые, как мухи, будет гроза, в самый  раз  схватить
воспаление легких) и должен распевать: "Ibi ceciderunt делающие беззако-
ние, atque изринуты sunt и не возмогут stare..." [3]. Ведь изринутто бу-
ду я! "Ibi cecidit [4] Шамай Батист, по  прозвищу  Сладостный,  кюре..."
Нет, нет, нет, покорнейше благодарю! Мне спешить некуда.  Самая  веселая
шутка, и та приедается. Мое ли дело, скажите, пожалуйста, морить им  гу-
сениц? Если жуки им мешают, пусть они обезжучиваются  сами,  бездельники
этакие! Береженого бог бережет. Было бы очень просто сложить руки и  го-
ворить кюре: "Исполни то, исполни это!" Я исполняю волю божию и  мою:  я
пью. Я пью. Пейте и вы... А они, если им угодно, пусть осаждают мой дом!
Мои друзья, мне все равно; пусть будет твердо решено, что они раньше  ко
мне повернутся тылом, чем я своим тылом в этом кресле. Давайте пить  ви-
но!
   Он принялся за винопийство, утомясь от долгого витийства. И  мы,  по-
добно ему, прочистили глотки и подняли стаканы, созерцая сквозь них  не-
беса и нашу судьбу, каковые представлялись нам розовыми. Несколько минут
царила тишина. Только Пайар пощелкивал языком, да в толстой шее у Шамайя
булькало вино. Он пил залпом, а Пайар глоточками. Шамай, когда поток ис-
чезал в его дыре, издавал "ха!", возводя очи горе. Пайар оглядывал  свой
стакан и сверху и снизу, на тень и на свет, посасывал, посапывал, пил  и
небом, и носом, и глазом. Я же наслаждался разом и  питьем  и  питухами:
мое удовольствие усугублялось их удовольствием и лицезрением их: пить  и
видеть - сугубый вкус, королевский кус. Но это  мне  не  мешало  усердно
подхлестывать и мой стаканчик. И мы, все трое, шли бодро в  ногу;  никто
не жаловался на дорогу!.. Но кто бы подумал? В конечном счете, поддав на
повороте, всех обогнал, изумляя свет, господин законовед.
   Когда подвальная роса нежно умягчила наши гортани и вернула  бодрость
жизненным силам, наши души расцвели, и лица тоже. Облокотясь у открытого
окна, мы с восторженным умилением любовались молодой весной в полях, ве-
селым солнцем на нежно оперенных тополях, укрытой в глубине долины  Ион-
ной, которая кружит и кружит среди лугов, подобию резвой собачке, и  нам
слышно было, как голосят прачки, и вальки звякают, и утки крякают. И Ша-
май, просветлевший лицом, говорил, пощипывая нас за локти:
   - Как хорошо жить в этом краю! Благословен господь  небесный,  давший
нам с  вами  родиться  тут.  Ну,  есть  ли  что-нибудь  милее,  веселее,
умильнее, восхитительнее, вкусней, жирней, сочней и миловидней!  У  меня
слезы на глазах перед вот этой далью. Так бы и съел ее, каналью!
   Мы согласились кротко, кивком подбородка, как вдруг он разразился:
   - И на кой черт пришло ему в голову наплодить в таком краю этих  ско-
тов! Он, разумеется, прав. Он знает, что делает, надо верить... но я  бы
предпочел, признаться, чтобы он оказался неправ и  чтобы  мои  прихожане
жили у черта, где угодно, у инков или у падишаха, - место  найдут,  лишь
бы не тут!
   Мы ему сказали:
   - Шамай, они везде одинаковы. Не эти, так другие! К чему менять?
   - Видно, - продолжал Шамай, - они созданы не для  того,  чтобы  я  их
спасал, а для моего спасения, чтобы я еще на земле искупил  свои  грехи.
Согласитесь, кумовья мои, согласитесь, что нет  паскуднее  ремесла,  чем
ремесло сельского кюре, который силится внедрить истины божий этим  жал-
ким тупицам в их башки толстокожие. Сколько ни питай их соком  Евангелия
и ни суй их малышам титьку Катехизиса, - едва они хлебнут молока, оно  у
них выходит через нос; этим широким глоткам нужен корм попроще. Они  вам
пожуют "Отче наш", поворочают во рту молитву или споют, чтобы  послушать
собственное блеяние, вечерню с повечерием, но  ни  одно  из  благодатных
слов не переступит паперти их прожорливых ртов. Ни в сердце, ни в  желу-
док не попадает ничего. Они такие же язычники, как были до того. Напрас-
но, век за веком, мы искореняем в полях, ручьях, лесах духов и фей; нап-
расно мы силимся задуть, надсаживая щеки и грудь, силимся вновь и  вновь
загасить эти адские огни, дабы в потемневшей ночи  вселенной  виден  был
только свет истинного бога; нам так и не удается истребить  эти  исчадия
земли, эти грязные суеверия, эту душу вещества. В старых дубовых пнях, в
черных камнях-вертунах по-прежнему гнездится это сатанинское отродье.  А
ведь сколько мы его били, рубили, жгли, толкли, выкапывали из земли! На-
до бы вывернуть каждую кочку, каждый камень,  всю  нашу  галльскую  зем-
лю-мать, чтобы всех этих дьяволов из нее изгнать. Да оно и  не  к  чему.
Это проклятая Природа выскальзывает у вас из рук; вы ей отрубите лапы, у
нее отрастают крылья. Одного бога убьете, их  народится  десять.  Все  -
бог, все - дьявол для этих болванов. Они верят в оборотней, в белую  ло-
шадь без головы и в черную курицу, в человечьего змея, в  домового  и  в
вещих уток... Скажите мне на милость, на что будет похож среди всех этих
косолапых чудовищ, сбежавших из Ноева ковчега, кроткий сын Марии  и  на-
божного плотника!
   Мэтр Пайар отвечал:
   - Кум, "видишь глаз чужой, да не видишь свой".
   Твои прихожане не в своем уме, ты прав. Но сам-то ты рассудком  разве
более здрав? Не тебе говорить, кюре; ты поступаешь  совершенно  так  же,
как они. Чем твои святые лучше их домовых и фей? Мало было завести одно-
го бога втроем, или троих в одном, и богинюмать, надо было еще  поселить
в ваших пантеонах кучу божков в юбках и панталонах, чтобы заменить  сок-
рушенных в нишах опустошенных. Но эти боги, нет, ейбогу, не стоят  преж-
них. Невесть откуда они берутся; они лезут отовсюду, как  улитки,  неск-
ладные, худородные, паршивые, убогие, неумытые, покрытые язвами и шишка-
ми, снедаемые вшами; один выставляет напоказ кровоточащий обрубок или на
бедре у себя глянцевитую болячку; другой кокетливо носит загнанную ему в
загривок плаху; этот разгуливает с головой под мышкой; тот  торжественно
держит в пальцах собственную кожу и потряхивает  ею,  как  сорочкой.  И,
чтобы не ходить далеко, что нам сказать, кюре, про твоего  святого,  про
того, который царит у тебя в церкви, про Симеона  Столпника,  того,  что
сорок лет простоял на одной ноге на своем столпе наподобие цапли?
   Шамай подскочил и воскликнул:
   - Стой, стой! Другие святые еще куда ни шло.
   Мне их оберегать не поручено. Но этот, язычник ты этакий, это мой,  я
у него в доме. Мой друг, будь вежлив!
   - Ладно (я твой гость), пусть твоя птица торчит себе, поджав ногу; но
скажи ты мне, что ты думаешь о корбиньийском аббате, который утверждает,
будто у него в бутылке хранится млеко пресвятой девы; и скажи  мне  свое
мнение о господине де Сермизеле, который однажды, когда у него  случился
понос, поставил себе клистир из святой воды с прахом от мощей!
   - А думаю я то, - сказал Шамай, - что сам  ты,  который  сейчас  сме-
ешься, если бы у тебя болел задний проход, поступил бы, пожалуй, так же,
как и тот. Что же касается корбиньийского аббата,  то  все  эти  монахи,
чтобы отбить у нас покупателей, готовы торговать,  если  бы  могли,  ан-
гельским молоком, архангельскими сливками и серафимьим  маслом.  Ты  мне
про них не говори! Монах и кюре - это собака и кошка.
   - Так ты, кюре, не веришь в эти мощи?
   - Нет, в их мощи не верю, я верю в свои. У меня есть плечевой  отрос-
ток лопатки святой Диетрины, который лишавым просветляет мочу и цвет ли-
ца. И у меня есть теменная кость святого Паклия, которая изгоняет  бесов
из бараньих животов... Нельзя ли не смеяться? Ты скалишь зубы, нехристь?
Так ты ни во что не веришь? У меня имеются грамоты (слепец, кто усомнил-
ся бы! Я за ними схожу), на пергаменте и за подписом; ты убедишься, убе-
дишься в их подлинности!
   - Сиди, сиди и оставь свои бумаги. Ты и сам в них не веришь, Шамай, у
тебя нос шевелится... Чья бы она ни была,  откуда  бы  она  ни  взялась,
кость всегда будет кость, и кто ей поклоняется - идолопоклонник.  Всякой
вещи свое место; мертвых - на кладбище! Я так верю в живых,  верю  тому,
что сейчас день, что я пью и рассуждаю, - и рассуждаю превосходно, - что
дважды два четыре, что земля есть неподвижное светило, затерянное  среди
вращающегося пространства; я верю в Ги Кокиля и могу прочесть тебе, если
хочешь, наизусть Свод обычаев нашего Неверского края;  я  верю  также  в
книги, где капля за каплей процеживаются человеческое знание  и  челове-
ческий опыт; но прежде всего я верю в свой разум. И (само собой  разуме-
ется) верю также в Священное писание. Нет благомыслящего человека, кото-
рый бы в нем сомневался. Доволен ли ты, кюре?
   - Нет, недоволен! - воскликнул Шамай, рассерженный не на шутку. - Или
ты кальвинист, еретик, гугенот, который бормочет  себе  Библию,  поучает
матерь свою церковь и полагает (гадючье племя!),  что  может  обходиться