себя в грудь, как
в барабан, - я трус, такова уж моя природа.
   - Куда ты девал. Пайар, Катоновы уроки? А тебе, кюре, на что послужи-
ла твоя религия!
   - Ах, мой друг, жить так хорошо! - воскликнули оба с  глубоким  вздо-
хом.
   Тогда мы облобызались все трое, смеясь, и сказали друг другу:
   - Порядочный человек не многого стоит. Надо его брать таким,  как  он
есть. Бог его создал, и богу честь.


   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   СТАРУХИНА СМЕРТЬ
   Конец июля

   Я опять начинал чувствовать вкус к жизни. Давалось это мне легко, как
вы охотно мне поверите. И даже, сам не знаю, как, я находил ее еще более
смачной, чем раньше, нежной, рассыпчатой и золотистой, поджаренной в са-
мый раз, хрусткой, упругой на зубах и тающей на языке. Аппетит  воскрес-
шего. Вот уж Лазарь, должно быть, сладко ел!..
   И вот однажды, когда, весело поработав,  я  состязался  с  товарищами
Самсоновым оружием, вдруг входит крестьянин, пришедший из Морвана.
   - Мэтр Кола, - говорит он, - я позавчера видел вашу хозяйку.
   - Мошенник! - говорю я. - Тебе везет! А как старуха поживает?
   - Очень хорошо. Она собирается в путь.
   - Куда это?
   - И очень спешно, сударь, в лучший мир.
   - Он перестанет им быть, - замечает один скверный шутник.
   А другой:
   - Она уходит. Ты остаешься. За твое здоровье, Кола. Удача никогда  не
приходит одна.
   Я, чтобы не отставать от других (а все-таки я был расстроен), я отве-
чаю:
   - Выпьем! К человеку милостив всевышний, если  берет  от  него  жену,
когда она стала лишней.
   Но вино показалось мне вдруг кисловатым, я не мог допить стакана;  и,
взяв палку, ушел, даже ни с кем не попрощавшись. Они кричали:
   - Куда ты? Какая муха тебя укусила? Я был уже далеко, я  не  ответил,
сердце у меня ныло... Видите ли, можно не любить свою  старуху,  злиться
друг на друга день и ночь, целых двадцать пять лет, но в час,  когда  за
ней приходит курносая, за той, которая, прижатая к вам в тесной кровати,
столько времени мешала свой пот с вашим потом и  в  тощей  утробе  своей
растила семя рода, вами посеянное, вы чувствуете, как что-то сжимает вам
горло; словно кусок вас самих отваливается; и пусть он  некрасив,  пусть
он вас порядком стеснял, болеешь о нем, болеешь о себе, жалко и  себя  и
его... Любишь его, прости господи...
   Пришел я на следующий день, в сумерки. С первого же взгляда я увидел,
что великий ваятель хорошо поработал. Сквозь истертый  полог  истрескав-
шейся кожи трагически проступало лицо смерти. Но еще более верным знаком
конца было для меня то, что, увидав меня, она сказала:
   - Бедный ты мой, ты не слишком устал? При этих добрых словах, которые
всего меня передернули, я подумал:
   "Дело ясное. Старушке конец. Она подобрела".
   Я сел возле нее и взял ее за руку. Она была так слаба, что  не  могла
говорить, и благодарила меня взглядом за то, что я пришел. Чтобы ее под-
бодрить, стараясь шутить, я рассказал, как я оставил  с  носом  чересчур
нетерпеливую чуму. Она ничего об этом не знала. Это настолько ее  взвол-
новало (этакий я косолапый!), что она лишилась чувств, чуть душу не  от-
дала. Когда она пришла в себя, к ней вернулся  ее  язычок  (слава  тебе,
господи!) и вернулась злоба. И вот она принимается, запинаясь  и  лепеча
(слова не желали выходить или выходили не такие, как она  хотела;  тогда
она злилась), и вот она принимается меня допекать, говоря, что это стыд,
что я ничего ей не сказал, что я бессердечный человек, что я хуже  соба-
ки, что, как вышеназванная, я  заслужил  того,  чтобы  околеть  от  рези
один-одинешенек на своем гноище. И еще всякими другими ласковыми словами
наградила она меня. Ее старались успокоить. Мне говорили:
   - Уйди ты! Ты не видишь, ты ее волнуешь. Выйди на минуту!
   Но я рассмеялся, нагнувшись к ее кровати, и сказал:
   - В добрый час! Я тебя узнаю! Есть еще надежда.
   Ты все такая же злая...
   И, взяв в свои большие ладони ее голову, ее старую, трясущуюся  голо-
ву, я от всего сердца поцеловал ее дважды, в обе щеки. И она опять  зап-
лакала.
   И вот мы остались, спокойно и молча, совсем одни  в  комнате,  где  в
стене жучок-часовщик отстукивал сухое тиканье  предсмертных  минут.  Все
остальные вышли в соседний покой. Она тяжело дышала, и я увидел, что  ей
хочется говорить.
   Я сказал:
   - Ты, старушка, не утомляй себя. За двадцать пять лет обо всем  пере-
говорено. Понимаешь друг друга без слов.
   Она сказала:
   - Ничего не переговорено. Мне надо сказать. Кола; иначе рай... куда я
не попаду...
   - Попадешь, попадешь, - говорю.
   - ...Иначе рай будет для меня горше адской желчи. Я была с тобой, Ко-
ла, резка и бранчлива...
   - Да нет же, да нет же, - говорю. - Чуточку кислоты только полезно.
   - ...Ревнива, вспыльчива, сварлива, груба. Своим дурным настроением я
наполняла весь дом; и чего я только с тобой не выделывала...
   Я похлопал ее по руке:
   - Ничего. У меня кожа толстая.
   Она продолжала чуть слышно:
   - Но это потому, что я тебя любила.
   - А я и не знал! - сказал я, смеясь. - Что ж, у всякого своя  манера.
Но отчего ж ты мне не сказала? Догадаться было не так-то легко.
   - Я тебя любила; а ты меня не любил. Поэтому ты был добрый, а я  была
злая; я тебя ненавидела за то, что ты меня не любишь; а  тебе  было  все
равно... У тебя был твой вечный смех, Кола, тот же  самый,  что  и  сей-
час... Боже мой, и настрадалась же я из-за него! Ты в него  закутывался,
как от дождя; и сколько я ни проливалась дождем, никогда-то мне не  уда-
валось промочить тебя, разбойник. Ах, как ты  мне  делал  больно!  Много
раз, Кола, я готова была помереть.
   - Женушка ты моя, говорю, ведь я же не люблю воды.
   - Вот ты опять смеешься, мошенник!.. Что ж, это хорошо. Смех согрева-
ет. Вот сейчас, когда земляной холод поднимается  у  меня  по  ногам,  я
чувствую всю цену твоему смеху; ссуди меня твоим плащом.  Смейся  вволю,
милый мой; я на тебя больше не сержусь; а ты, Кола, прости меня.
   - Ты была хорошая жена, - сказал я, - честная, стойкая и верная.  Мо-
жет быть, не каждый день ты была так уж мила. Но  никто  не  совершенен;
это было бы неуважением к тому, там, в небесах, кто один совершенен, го-
ворят (сам я не видал). И в черные часы (не в  ночные  часы,  когда  все
кошки серы, а в годы бед и тощих коров) ты была совсем уж не так  безоб-
разна. Ты была храброй, ты ни разу не отфыркнулась от работы; и твоя уг-
рюмость казалась мне почти прекрасной, когда ты обращала ее против  злой
судьбы, не отступая ни на шаг. Но не будем больше мучиться прошлым. Дос-
таточно того, что мы его раз снесли, не  споткнувшись,  не  крикнув,  не
заклеймив себя стыдом. Что сделано, то сделано, и этого не  переделаешь.
Ноша сложена наземь. И теперь дело хозяина взвесить ее, если ему угодно.
Нас это уже не касается. Уф! Передохнем, старина!  Нам  теперь  остается
отстегнуть ремни, натрудившие нам спину, растереть онемевшие пальцы, за-
текшие плечи и вырыть себе яму в земле, чтобы уснуть, разинув рот и хра-
пя, как орган, - Requiescat! Мир тем, кто поработал! - великим сном Веч-
ности.
   Она слушала меня, закрыв глаза, скрестив руки.
   Когда я кончил, она открыла глаза, протянула мне руку.
   - Мой друг, покойной ночи. Завтра ты меня разбудишь.
   И уронила руку.
   Затем, как женщина порядливая, она  вытянулась  на  кровати  во  весь
рост, натянула на себя простыню до самого подбородка, так чтобы не оста-
валось ни единой складки, прижала распятие к пустым грудям;  затем,  как
женщина решительная, с заостренным носом, с неподвижным взглядом,  гото-
вая в дорогу, стала ждать.
   Но, видно, ее старым костям, прежде чем изведать покой, суждено  было
еще в последний раз пройти, чтоб очиститься, сквозь  беду,  этот  земной
огонь (таков наш жребий). Ибо в эту самую минуту отворилась дверь, и хо-
зяйка, вбежав в комнату, крикнула, задыхаясь:
   - Скорее! Идите сюда, мэтр Кола! Я спросил, недоумевая:
   - В чем дело? Говорите потише.
   Но она, на своей кровати, уже собравшаяся в дальний путь, - словно ей
с высоты ее повозки видно было поверх наших голов то, чего не было видно
мне, - она приподнялась на смертном ложе, оцепенелая, как тот,  которого
разбудил Иисус, протянула к нам руки и воскликнула:
   - Моя Глоди! Тут понял и я, пронзенный этим криком и хриплым  кашлем,
донесшимся из-за стены. Я бросился туда и застал  мою  бедную  ласточку,
которая, со сдавленным горлом,  силясь  разжать  ручонками  душивший  ее
узел, вся красная и горячая, взывала о помощи растерянными глазами и би-
лась, как раненая птичка.
   Что это была за ночь, я не могу рассказать. Еще и сейчас, когда  меня
от нее отделяют пять полных дней, стоит мне вспомнить, как у  меня  ноги
подкашиваются; я должен сесть. Ух, дайте  перевести  дух...  Неужели  же
есть в небе хозяин, которому нравится  мучить  эти  маленькие  создания,
чувствовать, как под его пальцами хрустят эти хрупкие шейки, видеть, как
они мечутся, и сносить их удивленно-укоризненные взгляды! Я понимаю, что
можно дубасить старых ослов, вроде меня, делать больно тому, кто  спосо-
бен защититься, здоровенным дядям, коренастым теткам. Если тебе приятно,
когда мы орем, изволь, господи боже, попробуй! Человек -  твое  подобие.
Что ты, как и он, не всякий день бываешь добр, что ты взбалмошен,  кова-
рен, любишь иной раз навредить из желания разрушить, испытать свою силу,
от избытка крови, потому что ты не в духе или просто от нечего делать, -
это меня в конце концов не так уж удивляет. В наши года мы за себя  пос-
тоим; когда ты нас изводишь, мы это умеем тебе сказать. Но выбирать себе
мишенью этих бедных ягняток, у которых, пожми им нос,  закапает  молоко,
это, брат, ни-ни! Это уж слишком, этого мы не допустим! Бог или  король,
кто так поступает, тот превышает свою  власть.  Мы  тебя  предупреждаем,
всевышний, если ты вздумаешь продолжать, мы очень скоро будем вынуждены,
к великому нашему сожалению, тебя развенчать... Но только я не хочу  ве-
рить, чтобы это было делом твоих рук, я слишком тебя уважаю.  Если  воз-
можны такие злодейства, отец наш, то одно из двух: или у тебя нет  глаз,
или ты не существуешь... Ай, вот неуместное слово, беру его  назад!  Что
ты существуешь, доказывается уже тем, что вот мы с тобой сейчас  беседу-
ем. Сколько у нас с тобой бывало споров! И, между  нами  говоря,  сударь
мой, сколько раз я принуждал тебя умолкнуть! А в эту зловещую ночь,  как
я тебя звал, поносил, стращал, отвергал, просил, умолял! Как я  воздевал
к тебе сложенные руки и грозил тебе стиснутым кулаком! Это ничему не по-
могло, ты глазом не моргнул. Во всяком случае, ты не  станешь  отрицать,
что я всячески старался тебя тронуть! Но раз ты не желаешь, черт возьми,
раз тебе не угодно меня услышать, покорнейший слуга, тем хуже для  тебя,
господи мой боже! Мы знаем и других, обратимся в другое место...
   Мы со старой хозяйкой были одни при больной. Мартина, у которой нача-
лись в дороге родовые схватки, осталась в Дорнеси, поручив Глоди  бабуш-
ке. Когда мы увидели наутро, что наша маленькая мученица  кончается,  мы
прибегли к крайним средствам. Я взял на руки ее разбитое  тельце,  легче
перышка (оно уже не билось даже  и,  свесив  голову,  только  прерывисто
вздрагивало, как воробышек). Я взглянул в окно. Ветер и дождь.  Роза  на
стебле свешивалась к стеклу, словно войти хотела. Предвестие  смерти.  Я
перекрестился и, несмотря ни на что, вышел. Сырой, резкий  ветер  так  и
вломился в дверь. Я прикрыл рукой голову моей  касатки,  боясь,  как  бы
вихрь не задул лампадки. Мы пошли. Впереди шагала хозяйка, неся дары. Мы
вступили в придорожный лес и вскоре увидели, на  краю  болота,  дрожащую
осину. Над полчищами диких камышей она царила,  высокая  и  прямая,  как
башня. Мы обошли ее кругом раз, другой, третий. Малютка стонала, и ветер
в листве стучал зубами, как она. Ручонку  девочки  мы  обвязали  лентой,
другой конец прикрепили к ветви старого, дрожащего дерева, и мы с беззу-
бой хозяйкой принялись повторять:
   Дрожи вся, дрожи сплошь,
   Перейми мою дрожь.
   Прошу тебя об этом
   Перед целым светом
   И пресвятою троицей,
   А если не устроится,
   О чем тебя молю.
   Берегись, срублю!
   Затем старуха вырыла посреди корней яму, вылила туда кружку вина, по-
ложила две головки чесноку, ломоть сала, а сверху  грош.  Еще  три  раза
обошли мы вокруг моей шапки, положенной наземь и  набитой  камышом.  При
третьем разе мы в нее плюнули, твердя:
   - Жабы болотные, жирные, плотные, жаба вас удави!
   Потом, на обратном пути, у лесной опушки мы опустились на колени  пе-
ред кустом боярышника; к его ногам положили ребенка и,  во  имя  святого
терновника, помолились сыну божьему.
   Когда мы, наконец, вернулись домой, малютка казалась мертвой. Во вся-
ком случае, мы сделали все, что могли.
   Меж тем моя жена не желала помирать. Любовь к Глоди привязывала ее  к
жизни. Она металась, крича:
   - Нет, я не уйду, господи Иисусе, Мария дева, пока не узнаю, что вы с
ней решили сделать и должна она или не должна поправиться. А только  она
поправится ей-же-ей, я этого хочу. Я этого хочу, хочу и хочу; сказано, и
конец.
   Но, по-видимому, это не совсем еще было сказано; потому что,  сказав,
она начинала сызнова. Ну и духу же в ней было! А  я-то  думал,  что  она
вот-вот испустит последний! Если это был последний, то и здоровенный  же
он был... Брюньон, скверный человек, ты смеешься, тебе не стыдно? Что  ж
делать, милые друзья? Таков уж я. Я могу смеяться и  все-таки  страдать;
зато французу для смеха и страданье не помеха. И, плачет он или хохочет,
он прежде всего видеть хочет. Да здравствует Janus bifrons [18] с  вечно
открытыми глазами!..
   Итак, мне было вовсе не легко слышать, как она надсаживается и надры-
вается, бедная старушка; и хоть я и томился не меньше ее,  мне  хотелось
ее успокоить, я говорил ей такие слова, какие говорят детишкам малым,  и
ласково кутал ее одеялом. Но она яростно отбивалась, крича:
   - Дармоед! Если бы ты был мужчина, разве бы ты не нашел средства, как
ее спасти? Себя-то ты спасти сумел. На что ты годен? Это тебе надо  было
умереть.
   Я отвечал:
   - Что ж, я с тобой согласен, старуха, ты права. Я бы отдал свою  шку-
ру, если бы кто-нибудь ее пожелал. Но, видно, на том свете она не нужна:
поношена, отслужила свое. Я гожусь (это правда), как и ты, только на то,
чтобы страдать. Будем же страдать молча. Быть  может,  это  зачтется,  и
меньше останется на долю невинной крошки.
   Тогда ее старая голова прильнула к моей, и соль наших глаз  смешалась
у нас на щеках. В комнате чувствовалась нависшая тень от крыльев  архан-
гела смерти...
   И вдруг он исчез. Вернулся свет. Кто сотворил это чудо? Всевышний  ли
бог, или боги лесов, Иисус, милосердный ко всем несчастным, или  грозная
земля, которая наводит и отводит недуги, была ли  то  сила  молитв,  или
страх моей жены, или то, что я задобрил осину? Но этого никогда  не  уз-
нать; и в неведении моем я возношу благодарения (оно вернее) всей компа-
нии, присоединяя к ней и тех, кого я даже и не знаю (они-то, может быть,
и есть самые лучшие). Как бы там ни было, достоверно одно, и только  оно
для меня и важно, - это, что с этой минуты жар спал, дыхание заструилось
в хрупкой гортани, как легкий ручеек; и моя  маленькая  покойница,  выс-
кользнув из объятий архангела, воскресла.
   Тут мы почувствовали, как тают наши старые сердца. Мы  запели:  "Nunc
dimittis [19], господи!..", и моя старуха, поникнув со слезами  радости,
уронила голову на подушку, словно камень,  который  уходит  в  землю,  и
вздохнула:
   - Теперь я могу идти!..
   И сразу взгляд ее потерялся, лицо провалилось, словно разом  отлетело
дыхание. А я, склонившись над кроватью, где ее уже не было, глядел слов-
но в глубь речного омута, где очертания исчезнувшего  тела  остаются  на
миг запечатленными и пропадают, кружась. Я закрыл ей веки, поцеловал  ее
в восковой лоб, сложил вместе ее трудолюбивые руки, ни разу не отдохнув-
шие за всю жизнь; и без печали, покинув угасшую  лампаду,  где  выгорело
масло, я подсел к новому огоньку, который должен был отныне озарять дом.
Я смотрел, как малютка спит; я стерег ее сон с  растроганной  улыбкой  и
думал (как помешать думам?):
   "Не странное ли дело, что так вот привязываешься к такому  маленькому
существу? Без него словно и нет ничего. А с ним все хорошо,  даже  самое
плохое, все равно. Да, пусть я умру, бери меня, черт, в свою дыру!  Лишь
бы она жила, она, на остальных мне наплевать! Однако как же это так? Вот
я, живой и здоровый, хозяин своих пяти чувств, и еще нескольких на  при-
дачу, и прекраснейшего из всех, его светлости - моего разума; я  никогда
не брюзжал на жизнь, в утробе у меня десять локтей пустых кишок,  всегда
готовых ее почествовать, у меня ясная голова, верная рука, сильные  ноги
и легкий шаг, я работник спорый, бургундец матерый; и вдруг я готов всем
этим пожертвовать ради какой-то маленькой твари, которой я даже не знаю?
Потому что ведь, в сущности, что она такое? Славная  зверюшка,  забавная
игрушка, молоденький попугай, существо, которое пока ничто,  но  которое
чем-то будет, может быть... И ради этого "может быть" я стану  расточать
мое: "Я есмь, я есмь я, и мне у себя хорошо  внутри,  черт  побери!"  Да
ведь в том-то и дело, что это "может быть" - это мой лучший цветок, тот,
ради которого я живу. Когда черви обгложут мои  кости,  когда  мое  тело
истлеет на жирном погосте, я воскресну, господи, в другом  "я",  которое
будет красивее, лучше и счастливее... А почем я знаю? Почему  оно  будет
лучше меня? Потому что оно ногами станет мне на  плечи  и  будет  видеть
дальше, шагая над моей могилой... О вы, исшедшие из меня, вы, что будете
впивать свет, который уже не омоет мои глаза, его любившие, вашими  гла-
зами я вбираю урожай грядущих дней и ночей, я вижу смену годов и  веков,
я наслаждаюсь и тем, что я предчувствую, и тем, что  мне  неведомо.  Все
проходит мимо меня; но я сам иду вперед; и иду все дальше, иду все выше,
несомый вами. Дальше жизни моей, дальше нивы моей тянутся  борозды;  они
обнимают землю, они охватывают пространство; подобно Млечному Пути,  они
покрывают сетью весь лазурный свод. Вы - моя надежда, вы - мое  желание,
вы - мои семена, которые я кидаю в грядущие времена".


   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   СОЖЖЕННЫЙ ДОМ
   Середина августа

   Отмечать ли нам сегодняшний день? Это черствый кус. Он еще не  совсем
переварен. Ничего, старина, не унывай! Так он легче пройдет.
   Говорят, с летним дождем богатства ждем. Если так,  то  я  должен  бы
быть богаче Креза: потому что нынче летом на меня так и хлещет; а я  меж
тем наг и бос, как Иван Креститель. Не успел я выдержать это двойное ис-
пытание, - Глоди исцелилась, и жена моя также, одна от  болезни,  другая
от жизни, - как силы, правящие миром (видно, в небесах какая-то  женщина
на меня зла; и что я ей сделал?.. Она меня любит, не иначе!), обрушились
на меня бешеным натиском, из которого я вышел голым,  избитым,  так  что
кости ноют, но (в конце концов это главное) все они целы.
   Хоть внучка моя совсем уже поправилась, я не торопился к себе  домой;
я оставался возле нее, наслаждаясь ее выздоровлением еще больше, чем она
сама. Когда выздоравливает ребенок, то словно созерцаешь сотворение все-
ленной; весь мир, точно свежеснесенный, молочный. Итак, я  прохлаждался,
рассеянно прислушиваясь к новостям, которые заносили, идя на рынок,  ку-
мушки. Как вдруг однажды я насторожился, старый осел, завидевший дубинку
погонщика. Говорили, что в Кламси горит Бевронское предместье и что дома
пылают, как хворост. Никаких подробностей мне так и не удалось добиться.
С этой минуты я сидел, из симпатии, как на угольях. Как меня ни успокаи-
вали:
   - Да ты не волнуйся! Дурные вести не сидят на месте. Если бы дело ка-
салось тебя, ты бы давно уже знал. При чем тут твой дом? Ослов в Бевроне
много...
   Меня разбирала тревога, я твердил себе:
   - Это он... Он горит, я чую гарь...
   Я взял палку и пошел. Я думал:
   "Ка