Ромен Роллан
   КОЛА БРЮНЬОН

   Изд. "Правда", г. Москва, 1983 г.
   OCR Палек, 1998 г.


   ЖИВ КУРИЛКА
   Святому Мартину Галльскому, заступнику Кламси

   Святой Мартин сам вина пьет,
   А воду на плотину льет.
   Поговорка XVI века

   ПРЕДИСЛОВИЕ ПОСЛЕВОЕННОЕ

   Эта книга была полностью отпечатана и готова к выходу еще до войны, и
я ничего в ней не меняю. Кровавая эпопея, героями и жертвами которой бы-
ли внуки Кола Брюньона, доказала миру, что "жив курилка".
   И народы Европы, покрытые славой и синяками, найдут, мне кажется, по-
тирая бока, долю здравого смысла в рассуждениях, которым предается  "яг-
ненок из наших краев, меж волком и пастухом".
   Ноябрь 1918. P. P.


   К ЧИТАТЕЛЮ

   Читатели "Жан-Кристофа", наверное, не ожидали этой  новой  книги.  Не
меньше, чем для них, она была негаданной и для меня.
   Я подготовлял другие работы - драму и роман на современные темы  -  в
несколько трагической атмосфере "Жан-Кристофа".  Мне  пришлось  внезапно
отложить все накопленные заметки, набросанные сцены ради этой  беспечной
книги, о которой я не думал еще и накануне.
   Она явилась  реакцией  против  десятилетней  скованности  в  доспехах
"Жан-Кристофа", которые сначала были мне впору, но под конец стали слиш-
ком тесны для меня. Я ощутил неодолимую потребность в вольной  галльской
веселости, да, вплоть до дерзости. В то же самое время побывка в  родных
краях, которых я не видал с дней моей юности, дала мне  снова  соприкос-
нуться с родимой землей Неверской Бургундии, разбудила во  мне  прошлое,
которое я считал уснувшим навеки, всех Кола Брюньонов, которых я ношу  в
себе. Мне пришлось говорить за них. Эти  проклятые  болтуны  не  успели,
видно, наговориться при жизни! Они воспользовались тем, что один из вну-
ков обладает счастливыми преимуществами грамотея (они часто по ним взды-
хали!), и решили взять меня в писцы. Как я ни отбивался:
   - Послушайте, дедушка, ведь было же у вас время! Дайте и мне  погово-
рить. Всякому свой черед!
   Они отвечали:
   - Малыш, ты поговоришь, когда кончу я. Во-первых, ничего занятнее  ты
все равно не расскажешь. Садись сюда, слушай и ни слова не  пропускай...
Право, мальчик ты мой, сделай это ради старика! Ты  сам  потом  поймешь,
когда будешь там, где мы... Самое тяжелое в смерти,  видишь  ли,  -  это
молчание...
   Что делать? Пришлось уступить, я стал писать с их слов.
   Теперь с этим покончено, и я опять свободен (надеюсь по  крайней  ме-
ре). Я могу вернуться к моим собственным мыслям, если, конечно, никто из
моих старых болтунов не вздумает еще раз встать из могилы, чтобы  дикто-
вать мне свои письма к потомству.
   Я не смею думать, чтобы в обществе моего Кола Брюньона читателям было
так же весело, как автору. Во всяком случае, пусть они примут эту  книгу
такой, как она есть, прямой и откровенной, без всяких притязаний на  то,
чтобы преобразовать мир или объяснить его, без всякой политики, без вся-
кой метафизики, книгой "на добрый французский лад", которая смеется  над
жизнью, потому что находит в ней вкус и сама здорова. Словом, как  гово-
рит "Дева" (ее имя не может не быть помянуто в начале  галльской  повес-
ти), друзья "примите благосклонно"...
   Ромен Роллан
   Май 1914 г.


   ГЛАВА ПЕРВАЯ СРЕТЕНСКИЙ ЖАВОРОНОК 2 февраля

   Слава тебе, Мартын святой! В делах застой. Не к чему и надсаживаться.
Довольно я поработал на своем веку. Дадим себе передышку. Вот я сижу  за
своим столом, по правую руку - кружка с вином,  по  левую  руку  -  чер-
нильница; а напротив меня - чистая тетрадь совсем новенькая,  раскрывает
мне объятия. За твое здоровье, сынок, и побеседуем! Внизу бушует моя же-
на. За окном воет ветер, и грозит война.  Пускай.  Как  хорошо,  что  мы
опять сошлись, милый ты мой пузан, вот так, лицом к лицу!.. (Это я  тебе
говорю, румяная рожа, сметливая, смешная рожа, с длинным бургундским но-
сом, посаженным накось, словно шляпа набекрень...) Но скажи ты мне,  по-
жалуйста, отчего это мне доставляет такое удивительное удовольствие  ви-
деть тебя, склоняться, наедине, над моим старым лицом, весело рыскать по
его рытвинам и, словно из колодца (а ну его, колодец!), словно из погре-
ба, пить у себя в сердце полной чашей старые воспоминания? Добро бы  еще
мечтать, а то писать, о чем мечтаешь!.. Да что я говорю - мечтать! Глаза
у меня - открытые широко, большие, с морщинками  в  углах,  спокойные  и
насмешливые; пустые грезы не для меня! Я рассказываю то, что видел,  то,
что сказал и сделал... Ну не безрассудство ли? Для кого я пишу?  Разуме-
ется, не для славы: я, слава богу, не дурак, я  знаю  себе  цену...  Для
внуков? Что останется через десять лет от всех моих бумаг?  Моя  старуха
меня к ним ревнует, она палит все, что ни найдет... Так для кого же?  Да
для самого себя. Для собственного нашего удовольствия. Я бы лопнул, если
бы не писал. Недаром же я внук своего деда, который заснуть без того  не
мог, чтобы не записать на сон грядущий, сколько кружек он выпил и изрыг-
нул. Мне нужно поговорить; и мне мало словесных боев у нас в  Кламси.  Я
должен излиться, как тот, что брил царя Мидаса. Язык у  меня  длинноват;
если бы иные меня слышали, могло бы запахнуть костром. Но что поделаешь?
Если всего бояться, задохнешься от скуки. Я люблю, как наши большие  бе-
лые волы, пережевывать вечером дневной корм. Как приятно потрогать,  по-
щупать и помять все то, что подумал, заметил, собрал, посмаковать  губа-
ми, испытать на вкус, не торопясь, так, чтобы таяло на языке,  медленно,
в обсоску, рассказывать самому себе все то, что не успел  спокойно  вку-
сить, пока ловил на лету! Как приятно пройтись по своему маленькому  ми-
ру, сказать себе: "Он мой. Здесь я хозяин и повелитель. Ни холод, ни мо-
роз над ним не властны. Ни король, ни папа, ни войны. Ни моя старая вор-
чунья..."
   А ну-ка, я подведу счет этому миру!
   Во-первых, я имею себя, - это лучшее из всего, - у меня есмь я,  Кола
Брюньон, старый воробей, бургундских кровей, обширный  духом  и  брюхом,
уже не первой молодости, полвека стукнуло, но  крепкий,  зубы  здоровые,
глаз свежий, как шпинат, и волос сидит плотно, хоть и седоват. Не скажу,
чтобы я не предпочел его русым или, если  бы  мне  предложили  вернуться
этак лет на двадцать или на тридцать назад, чтобы я стал ломаться. Но  в
конце концов пять десятков - отличная штука! Смейтесь, молодежь. Не вся-
кий, кто желает, до них доживает. Шутка, по-вашему, таскать  свою  шкуру
по французским дорогам полвека сполна, в наши-то времена... Бог ты  мой,
и вынесла же, милые мои, наша спинушка и ведра, и дождя! И пекло же нас,
и жарило, и прополаскивало! И насовали же мы в этот старый дубленый  ме-
шок радостей и горестей, проказ и улыбок, опыта и ошибок,  чего  надо  и
чего не надо, и фиг, и винограда, и спелых плодов, и  кислых  дичков,  и
роз, и сучков, и всего, что видано и читано, и  испытано,  что  в  жизни
сбылось и пережилось! Всем этим набита наша сума вперемешку!  И  занятно
же в ней порыться!.. Стой, не вдруг, милый друг! Пороемся завтра. Если я
начну сегодня, то не будет и конца... Пока что запишем для справки,  ка-
кие товары имеются у нас в лавке.
   У меня есть дом, жена, четверо сыновей, дочь, замужняя  (слава  тебе,
господи!), зять (само собой!), восемнадцать внуков, серый осел,  собака,
шесть кур и свинья. Ну и богач же я! Наденем очки, чтобы получше разгля-
деть наши сокровища. Перечисляю я их, по правде говоря, только  для  по-
рядку. Случались войны, заглядывали солдаты, и  неприятельские  и  прия-
тельские. Свинья посолена, осел хром, погреб выпит, курятник ощипан.
   Но жена-то у меня есть, черт возьми, есть действительно.  Слышите  ее
голосок? О таком счастье не забудешь: она моя, она моя, голубушка, это я
ее обладатель! Ах ты, старый плут, Брюньон! Все тебе завидуют...  Госпо-
да, за чем же дело стало? Если кто желает ее взять...  Женщина  бережли-
вая, работящая, скромная, честная, словом,  преисполненная  добродетелей
(это ей не впрок, и я, грешный, сознаюсь, что  семи  тощим  добродетелям
предпочитаю упитанный грешок... Но будем добродетельны, раз уж приходит-
ся и такова воля божья)... ой, и беснуется же  она,  наша  неблагодарная
Мария, наполняя дом своим сухопарым телом, всюду шаря, всюду лазя,  вор-
ча, бурча, бормоча, крича, от погреба до чердака, изгоняя пыль и тишину!
Вот уже скоро тридцать лет, как мы женаты. Черт его знает, почему! Я лю-
бил другую, которая смеялась надо мной; а она хотела меня, который ее не
хотел. Это была, в те  времена,  маленькая,  бледненькая  чернушка,  чьи
жесткие зрачки готовы были меня съесть живьем  и  сверкали,  словно  две
капли водки, гложущей сталь. Любила она меня, любила до  смерти.  И  так
она меня преследовала (до чего люди глупы!), что,  отчасти  из  жалости,
отчасти из тщеславия, а больше от усталости, дабы (хороший способ!)  от-
делаться от этого наваждения, я стал (старый шут,  лезет  от  дождика  в
пруд), я стал ее мужем. С тех пор она моя, добродетель у меня в доме.  А
она, она мстит, милое создание. За что? За то, что любила меня. Она меня
бесит; ей, во всяком случае, хотелось бы меня взбесить; но не тут-то бы-
ло: я слишком ценю свой покой и не  настолько  глуп,  чтобы  из-за  слов
огорчаться хоть на грош. Идет дождь - пусть идет. Гремит гром -  пою  на
весь дом. И, когда она орет, я смеюсь во  весь  рот.  Почему  бы  ей  не
орать? Разве я собираюсь ей мешать, этой женщине? Я ей смерти не  желаю.
Завел жену - забудь тишину. Пускай себе тянет свою песенку, я  буду  тя-
нуть свою. Коль скоро она не делает попыток заткнуть мне клюв (она и  не
покушается, она знает, к чему бы это привело), пусть  себе  чирикает:  у
всякого своя музыка.
   Впрочем, в лад ли звучат наши инструменты, или не в лад, мы,  как-ни-
как, исполнили с их помощью несколько недурных вещиц:  дочку  и  четырех
молодцов. Народ все прочный, хорошо слаженный; я не  жалел  материала  и
труда. Однако единственная из всего выводка, в ком я вполне  узнаю  свое
семя, - это моя плутовка Мартинка, моя дочка, скотинка! Немалого  стоило
мне мужества довести ее до замужества! Ух, наконец-то она угомонилась!..
Полагаться на это не очень-то следует; но теперь мое дело  сторона.  До-
вольно я стерег и берег. Теперь моему зятю черед стеречь. Флоримон,  пе-
карь, охраняй свою печь!.. Мы всегда спорим, всякий раз как  встретимся;
но ни с кем мы так не ладим, как друг с другом. Славная девушка,  рассу-
дительная даже в своих сумасбродствах, и честная, но  только  честностью
веселой: потому что для нее худший из пороков - это то, что скучно. Труд
ей не страшен: труд-это борьба; борьба-это  удовольствие.  А  она  любит
жизнь; она знает, что хорошо; как я: это моя кровь. Но только  я,  пожа-
луй, слишком расщедрился, когда ее создавал.
   Мальчики удались мне не так. Мать подмешала своего, и  тесто  скисло:
из четырех двое - богомолы, как и она,  вдобавок  -  враждебных  толков.
Один все время трется среди постных рож, попов, святош; а другой - гуге-
нот. Сам не понимаю, как это я высидел этих утят. Третий - солдат,  вою-
ет, шатается неведомо где. А что касается четвертого, то  это  -  ничто,
как есть ничто: мелкий лавочник, безличный, как овца; я зеваю при  одной
мысли о нем. Я узнаю свое племя только с вилкой в кулаке, когда  мы  си-
дим, все шестеро, за моим столом. За столом их будить не нужно, все  ра-
ботают дружно; и любо смотреть, когда мы, все шесть, вся  дюжина  челюс-
тей, садимся есть, отправляем куски за обе щеки и спускаем вино на самое
дно.
   После движимости обратимся к дому. Это тоже мое детище. Я его выстро-
ил кусок за куском, и даже не раз, а три раза, на берегу ленивого Бевро-
на, жирного и зеленого, полного травы, земли  и  навоза,  при  въезде  в
предместье, по ту сторону моста, который,  как  прилегшая  такса,  мочит
брюхо в воде. Как раз напротив возвышается  горделивая  и  легкая  башня
святого Мартына, в вышитой юбочке, и цветистый портал, к которому  ведут
черные и крутые ступени Старого Рима, словно в рай. Моя  скорлупка,  моя
халупка расположена вне стен: так что всякий раз, как с башни завидят на
равнине неприятеля, город запирает ворота, и неприятель является ко мне.
Хоть я и не прочь покалякать, но без этих гостей я мог  бы  и  обойтись.
Чаще всего я ухожу, оставляю ключ под дверью. Но, когда я возвращаюсь, я
иной раз не нахожу ни ключа, ни двери: всего-навсего четыре стены. Тогда
я отстраиваюсь. Мне говорят:
   - Дуралей! Ты работаешь на врага. Брось ты свою нору и переселяйся  в
город. Там ты будешь под защитой.
   Я отвечаю:
   - Ничего! Мне и тут хорошо. Конечно, за толстой стеной я  буду  безо-
пасней. Но что я буду видеть за толстой стеной? Стену. Я иссохну от ску-
ки. Мне нужна свобода. Мне нужно, чтобы я мог развлечься на берегу моего
Беврона и, когда я не работаю, смотреть из моего садика на отблески, вы-
резанные в тихой воде, на круги, которые по ее глади выискивают рыбы, на
косматые травы, шевелящиеся на дне, удить, полоскать свои тряпки и  опо-
ражнивать свой горшок. И потом, как-никак, я тут жил всегда;  переезжать
поздно. Хуже не будет, чем со мной бывало. Дом, вы говорите, опять  раз-
рушат? Возможно. Милые мои, я и не притязаю на то, чтобы строить на веки
вечные. Но раз я куда вбит, меня не такто  легко  вытащить,  ей-богу!  Я
отстраивался два раза, отстроюсь и десять раз. Не то чтобы я  находил  в
этом удовольствие. Но мне было бы в десять раз скучнее  переселяться.  Я
был бы как тело без кожи. Вы мне предлагаете  другую,  красивее,  белее,
новее? Она бы на мне сидела мешком или же лопнула бы. Нет уж, я  предпо-
читаю свою...
   Итак, перечтем: жена, дети, дом; все ли свои владения я обошел? Оста-
ется еще самое лучшее, я его припас на закуску, остается мое ремесло.  Я
из братства святой Анны, столяр. Я ношу  на  похоронах  и  в  процессиях
древко, украшенное циркулем на лире, а в нем господня бабка учит  читать
свою дочурку, благодатную Марию, крохотную девчурку. Вооруженный топори-
ком, долотом и стамеской, с фуганком в руках, я царю за  моим  верстаком
над дубом узлистым, над кленом лоснистым. Что  я  из  них  извлеку?  Это
смотря по моему желанию... и по чужому кошельку. Сколько в  них  дремлет
форм, таящихся  и  скрытых!  Чтобы  разбудить  спящую  красавицу,  стоит
только, как ее возлюбленный, проникнуть в древесную глубь.  Но  красота,
которую я обретаю у себя под рубанком, не жеманница. Какой-нибудь поджа-
рой Диане, без переда и зада, любого из этих итальянцев,  я  предпочитаю
бургундскую мебель, со смуглым налетом,  кряжистую,  сочную,  отягченную
плодами, как виноградный куст, этакий пузатый баул или  резной  шкаф,  в
терпком вкусе мэтра Гюга Самбена. Я одеваю дома  филенками,  резьбой.  Я
разворачиваю кольца винтовых лестниц; и, словно яблоки из шпалеры, я вы-
ращиваю из стен просторную и увесистую мебель, созданную как раз для то-
го места, где я ее привил. Но самое лакомство - это когда я могу занести
на бумагу то, что смеется в  моем  воображении,  какое-нибудь  движение,
жест, изгиб спины, округлость груди, цветистый завиток,  гирлянду,  гро-
теск, или когда у меня пойман на лету и пригвожден к доске  какой-нибудь
прохожий со своей рожей. Это я изваял (и это венец всех моих работ),  на
усладу себе и кюре, скамьи в монреальской церкви, где двое горожан весе-
ло чокаются за столом, над жбаном, а два свирепых льва рычат от  злости,
споря из-за кости.
   Поработав, выпить; выпив, поработать, - что за чудесное житье!.. Я на
каждом шагу встречаю чудаков, которые ворчат. Они говорят, что нашел  я,
мол, тоже время петь, что времена сейчас мрачные...  Не  бывает  мрачных
времен, бывают только мрачные люди. Я, слава тебе,  господи,  не  из  их
числа. Друг друга грабят? Друг друга режут? Всегда будет так.  Даю  руку
на отсечение, что через четыреста лет наши правнуки будут с таким же ос-
тервенением драть друг с друга шкуру и грызть друг другу носы. Я не  го-
ворю, что они не изобретут сорок новых способов делать это лучше нашего.
Но я ручаюсь, что они не измыслят нового способа пить, и бьюсь  об  зак-
лад, что лучше, чем я, они пить не научатся... Почем знать, что они  бу-
дут выделывать, эти мошенники, через четыреста лет? Быть может, благода-
ря траве медонского кюре, чудодейственному  Пантагрюэлиону,  они  смогут
посещать области Луны, кузницу перунов и запруды дождей, селиться в  не-
бесах, бражничать с богами... Что ж, я отправлюсь туда  вместе  с  ними.
Ведь они мое же семя, из моей утробы племя. Плодитесь, голубчики! Но мое
место - надежнее. Кто мне поручится, что через четыре столетия вино  бу-
дет такое же доброе?
   Жена меня попрекает, что я слишком люблю кутнуть. Я не брезгую ничем.
Я люблю все хорошее: хороший стол, хорошее вино, славные,  мясистые  ра-
дости и тенежнокожие, сладостные и бархатистые, которые вкушаешь в  меч-
тах, божественное безделье, когда чего  только  не  делаешь!  (здесь  ты
властитель мира, юный, прекрасный, победоносный, ты преобразуешь  землю,
ты слышишь, как растет трава, ты беседуешь с деревьями, зверями и богами
- и тебя, старый товарищ, тебя, который не предаст, мой друг, мой  Ахат,
мой труд!.. Как хорошо стоять с инструментом в руках у верстака, пилить,
строгать, сверлить, тесать, колоть, долбить, скоблить, дробить,  крошить
чудесное и крепкое вещество, которое противится  и  уступает,  мягкий  и
жирный орешник, который трепещет под рукой, словно хребет русалки, розо-
вые и белые тела, смуглые и золотистые тела наших дубравных нимф, лишен-
ные своих покровов, срубленные топором! Радость верной руки,  понятливых
пальцев, толстых пальцев, из которых выходит хрупкое создание искусства!
Радость разума, который повелевает силами земли, который запечатлевает в
дереве, в железе и в камне стройную прихоть своей благородной  фантазии!
Я чувствую себя монархом химерического царства. Мое поле отдает мне свою
плоть, мой виноградник - свою кровь. Духи растительных соков  выращивают
для моего искусства, растягивают, утучняют, округляют и лощат прекрасные
тела деревьев, которые я буду ласкать. Мои руки -  послушные  работники,
управляемые моим старшим помощником, моим старым мозгом, который, будучи
сам мне подчинен, налаживает игру, угодную моим мечтам. Служили  ли  ко-
му-нибудь лучше, чем мне? Ну, чем я не царек? Разве я не  вправе  выпить
за мое здоровье? И не забудем также (я  чужд  неблагодарности)  здоровья
моих доблестных подданных. Благословен день, когда  я  явился  на  свет!
Сколько на этой круглой штуке великолепных вещей, веселящих глаз, услаж-
дающих вкус! Господи боже, до чего жизнь хороша! Как бы я ни  объедался,
я вечно голоден, меня мутит; я, должно быть, болен; у меня так  и  текут
слюнки, чуть я увижу накрытый стол земли и солнца...
   Но я расхвастался, господа: солнце скончалось; стоят холода. Этот жу-
лик мороз  забрался  даже  сюда.  Перо  спотыкается  в  моих  окоченелых
пальцах. Господи помилуй, в стакане у меня образовалась ледышка, и нос у
меня побелел: ненавистный цвет, покойницкий! Не терплю ничего  бледного.
Ну-ка, встряхнемся! Колокола у святого Мартына звенят и заливаются.  Се-
годня Сретенье... "Зима либо кончается, либо сил набирается..."  Злодей-
ка! Она сил набирается. Так поступим же, как она. Выйдем на улицу встре-
тить ее лицом к лицу...
   Славный мороз! Сотни иголок покалывают мне  щеки.  Ветер,  выскакивая
из-за угла, хватает меня за бороду. Я согрелся. Слава тебе, господи, ру-
мянец мой опять заиграл... Люблю слышать, как у меня под  ногами  звенит
затверделая земля. Я чувствую себя совсем молодцом. Что это у всех такой
унылый вид, неприветливый?..
   - Ну-ка, веселей, веселей, соседка! Кто вас  обидел?  Озорной  ветер,
который задирает вам подол? Он прав, он молод; мне бы его молодость!  Он
знает, куда куснуть, плутяга, сластена, знает лакомые кусочки.  Что  де-
лать, кумушка, всякий хочет жить... Да куда вы бежите  так,  словно  вас
черти подхлестывают? К обедне? Восхвалим господа! Он всегда одолеет  лу-
каво