кой же я дурак! Ведь это я в первый раз ушел из Кламси, ничего  не
спрятав! Иначе всегда, когда приближался враг, я уносил за стены, по  ту
сторону моста, моих ларов, мои деньги, создания моего искусства, которы-
ми я особенно горжусь, мои орудия и домашний скарб, и всякий хлам,  нек-
расивый, неудобный, но которого не отдал бы за все золото  мира,  потому
что это священные воспоминания нашего убогого счастья... А тут я все ос-
тавил..."
   И я слышал, как с того света моя старуха разносит меня за глупость. А
я ей отвечал:
   - Сама виновата, это из-за тебя я так торопился! Основательно  с  ней
погрызшись (как-никак, часть пути мне было занятие), я начал убеждать  и
ее и себя, что тревожиться мне не о чем. Но, несмотря ни на что, все  та
же мысль, как муха, упорно садилась мне на нос; я видел  ее  все  время;
холодный пот струился у меня вдоль спины и ребер. Шел я  быстро.  Я  уже
миновал Вилье и начал подниматься вдоль лесистого склона, как вдруг  ви-
жу, едет по косогору тележка, а в ней отец Жожо, мельник из Муло,  кото-
рый узнает меня, останавливается, взмахивает кнутом и кричит:
   - Бедный ты человек! Меня словно в живот ударило. Я так и стал, рази-
нув рот, у края дороги. Он продолжает:
   - Куда ты идешь? Поворачивай, Кола!  Не  ходи  о  город.  Только  зря
расстроишься. Все сожжено, снесено. Ничего у тебя не осталось.
   Этот скот каждым своим словом переворачивал во мне кишки. Я решил  не
распускаться, проглотил слюну, подтянулся, сказал:
   - Я это знаю!
   - В таком случае, - сказал он обиженно, - что ж ты там думаешь найти?
   Я отвечаю:
   - Остатки.
   - Ничего не осталось, говорю тебе, как есть ничего, ни луковицы.
   - Жожо, ты преувеличиваешь; я никогда не поверю, чтобы мои  два  под-
мастерья и мои добрые соседи стали смотреть, как горит мой дом, и не по-
пытались вытащить из огня хоть несколько каштанов, хоть  коекакие  вещи,
по-братски...
   - Твои соседи, несчастный? Да это они и подожгли!
   Это меня доконало. Он сказал, торжествуя:
   - Вот видишь, ничего-то ты не знаешь! Я стоял на своем. Но  он,  убе-
дившись, что первым сообщает мне злую весть, начал, довольный  и  сокру-
шенный, свое повествование о том, как меня изжарили.
   - Это все чума, - сказал он. - Они  все  с  ума  посходили.  И  зачем
только все эти господа управские и окружные, старшины, прокуроры нас по-
кинули? Пастухов нет. Бараны взбесились. Когда в Бевроне объявились  но-
вые заболевания, стали кричать: "Спалим  зачумленные  дома!"  Сказано  -
сделано. Так как тебя не было, то, понятное дело, начали с твоего.  Ста-
рались усердно, каждый подсоблял, считали, что трудятся на пользу  горо-
да. И потом один другого раззадоривает.  Когда  принимаешься  разрушать,
делается что-то непонятное; пьянеешь, удержу нет, нельзя остановиться...
Когда они подожгли, они пустились плясать вокруг. Это было  сумасшествие
какое-то... "На Бевронском мосту люди пляшут, люди пляшут..." Если бы ты
их видел... "Посмотри, как пляшут"... Если бы ты  их  видел,  ты,  может
быть, и сам пустился бы с ними в пляс. Можешь себе представить, как  все
это дерево у тебя в мастерской пылало, стреляло... Словом, сожгли все.
   - Мне бы хотелось на это посмотреть. Должно  быть,  красиво  было,  -
сказал я.
   Я действительно так думал. Но я думал также:
   "Я погиб! Они меня убили".
   - Так тебе это нипочем? - спросил он с недовольным видом.
   (Он меня очень любил, милый человек; но все-таки приятно бывает - та-
кова уже человеческая природа! - увидеть иногда соседа в беде,  хотя  бы
ради удовольствия его утешить.)
   Я сказал:
   - Жаль, что для такого славного костра не подождали до Ивановой ночи.
   Я собрался идти.
   - Так ты все-таки идешь?
   - Иду. Прощай, Жожо.
   - Ну и чудак! Он стегнул лошадь.
   Я шагал, или, скорее, делал вид, что шагаю, пока тележка не  скрылась
за поворотом. Я бы не прошел дальше и десяти шагов, ноги  у  меня  отня-
лись, я рухнул на камень, словно сел на горшок.
   Минуты, которые затем последовали, были скверные минуты. Мне  уже  не
требовалось хорохориться. Я мог быть несчастным, несчастным всласть. Я в
этом себе и не отказывал. Я думал:
   "Я все потерял: свой кров и с ним надежду когдалибо  его  воссоздать;
свои сбережения, накопленные день за днем,  грош  за  грошем,  медленным
трудом, который есть лучшее из  наслаждений;  воспоминания  моей  жизни,
въевшиеся в стены, тени прошлого, подобные светочам. И я потерял гораздо
большее, я потерял свою свободу. Куда мне теперь деваться? Мне  придется
поселиться у кого-нибудь из моих детей. А ведь я клялся, что меня никог-
да не постигнет такая беда! Я их люблю, само собой; они меня любят,  ко-
нечно. Но я не настолько глуп, чтобы не знать, что всякая  птица  должна
сидеть в своем гнезде и что старшие стесняют младших  и  сами  стеснены.
Всякий заботится о своих яйцах, о тех, которые он снес, а до тех, откуда
он вышел сам, ему больше нет дела.  Старик,  который  упорно  продолжает
жить, становится помехой, если он суется в молодой выводок; и сколько бы
он ни старался держаться в стороне, ему подобает уважение! К черту  ува-
жение! Это причина всех бед: из-за него равенства нет. Я делал все  воз-
можное, чтобы моих пятерых детей не душило уважение ко мне; и это мне, я
бы сказал, удалось; но что бы вы ни делали и как бы они вас  ни  любили,
они всегда будут смотреть на вас слегка как на чужого: вы пришли из кра-
ев, где они не родились, а вы не узнаете тех стран, куда они  идут;  так
как же вам вполне понять друг друга? Вы друг друга стесняете, и вас  это
сердит. И потом страшно сказать: человек, которого больше  всего  любят,
должен меньше всего подвергать испытанию любовь своих близких: это  зна-
чило бы искушать бога. Нельзя слишком многого требовать от нашей челове-
ческой природы. Хорошие дети хороши; мне жаловаться не на что. И они еще
лучше, если не приходится к ним обращаться. Я бы мог  многое  рассказать
на этот счет, если бы хотел. Словом, у меня есть гордость.  Я  не  люблю
отнимать пирог у тех, кому я его дал. Я  словно  говорю  им:  "Платите!"
Куски, которые я не заработал сам, застревают у меня в горле; мне кажет-
ся, будто чьи-то глаза считают каждый мой глоток. Я желаю быть обязанным
только моим трудам. Мне надо быть свободным, быть хозяином в своем доме,
входить, выходить, когда вздумается. Я никуда не гожусь, когда  чувствую
себя униженным. О, горе быть старым, зависеть от  милости  близких;  это
еще хуже, чем зависеть от сограждан: потому что близкие вынуждены оказы-
вать вам милость; никогда не знаешь, по доброй ли воле они это делают; и
предпочел бы околеть, лишь бы не стеснять их".
   Так я стонал, уязвленный в своей гордости, в своих привяэанностях,  в
своей независимости, во всем любимом, в воспоминаниях  былого,  рассеяв-
шихся дымом, во всем, что во мне было и лучшего и худшего; и я знал, что
все равно, как бы я ни возмущался, мне придется пойти этим  единственным
путем. Должен сознаться, что  вел  я  себя  отнюдь  не  как  философ.  Я
чувствовал себя жалким, словно дерево, срубленное под корень и рассечен-
ное на куски.
   Сидя на своем горшке и отыскивая по сторонам, за что бы зацепиться, я
увидел невдалеке застланную кудрями деревьев, окаймлявших въезд,  зубча-
тую башенку замка Кенси. И мне сразу вспомнились  все  чудесные  работы,
которые я за четверть века там разместил, мебель, панели, резная лестни-
ца, все, что этот добрый сеньор Фильбер  мне  заказывал...  Удивительный
чудак! Иной раз он меня бесил чертовски. Ведь взбрендило же ему  в  один
прекрасный день, чтобы я изваял его любовниц в костюме Евы, а его самого
в одеянии Адама, Адама  игривого,  предприимчивого,  уже  после  явления
змея! А в оружейной палате, - ведь вздумалось же ему, чтобы оленьи голо-
вы, изваянные в виде трофея, изображали физиономии честных местных рога-
чей? Похохотали мы с ним вдоволь... Но угодить этому черту  было  нелег-
ко... Бывало, кончишь - и начинай сначала. А что до денег, то видать  их
было редко... Да это неважно! Он умел любить все красивое, будь  оно  из
дерева или из плоти, и почти что одинаковым образом  (и  это  правильно:
создание искусства надо любить, как любишь свою милую, страстно, душой и
телом). И если он, ворюга, мне и недоплатил, то зато он меня спас! Пото-
му что, хоть там я и погиб, здесь я уцелел. Дерево моего прошлого разру-
шено; но у меня остались его плоды; они защищены от холода и огня. И мне
захотелось снова их увидеть и впиться в них зубами тотчас же, чтобы вер-
нуть себе вкус к жизни.
   Я вошел в замок. Там меня хорошо знали. Хозяина  не  было  дома,  но,
сославшись на то, что мне якобы нужно сделать обмеры для новых работ,  я
направился туда, где знал, что найду свои детища. Я уже несколько лет их
не видал. Пока художник чувствует силу в чреслах, он родит и не  вспоми-
нает о рожденном. К тому же последний раз, что я хотел  войти,  господин
де Кенси с каким-то странным смешком меня не впустил. Я решил, что у не-
го, должно быть, спрятана какая-нибудь особа, какая-нибудь замужняя жен-
щина, и так как я был вполне уверен, что это не моя жена, то я и не стал
волноваться. И потом с причудами этих вельможных скотов не  спорят:  оно
благоразумнее. В Кенси никто и не старается понять хозяина: у него мозги
не совсем в порядке.
   Итак, я смело пошел по главной лестнице. Но не сделал я и десяти  ша-
гов, как остолбенел, подобно Лотовой жене. Виноградные гроздья, персико-
вые ветви и цветущие лианы, обвивавшиеся вокруг резных перил, - все  это
было грубо искромсано ножом. Я не верил своим глазам, я обхватил ладоня-
ми несчастных калек; я ощутил пальцами начертания их ран. Со стоном, за-
дыхаясь, я бросился наверх: я страшился того, что увижу!.. Но это  прев-
зошло мои ожидания.
   В столовой, в оружейной, в спальне, у всех фигур на мебели и на пане-
лях были отрезаны то нос, то рука, то нога, то фиговый листок. На  стен-
ках сундуков, на каминах, на стройных бедрах  резных  колонн  виднелись,
как раны, глубокие надписи ножом, имя владельца,  какаянибудь  идиотская
мысль или же день и час этой Геркулесовой работы. В глубине большой  га-
лереи моя красивая Ионнская нимфа, опирающаяся коленом на  шею  мохнатой
львицы, послужила мишенью, ее живот был продырявлен аркебузными  выстре-
лами. И повсюду, куда ни взглянешь, все изломано и изрезано,  настроган-
ные стружки, чернильные и винные пятна,  намалеванные  усы  или  грязные
шутки. Словом, все, что скука, все, что одиночество, все, что гаерство и
тупость могут подсказать несуразного мозгам богатого идиота, который сам
не знает, что придумать, сидя у себя в замке, и, ни на что не способный,
умеет только разрушать... Будь он здесь, мне кажется, я бы его  убил.  Я
стонал, я глухо сипел. Я долго не мог ничего вымолвить. Шея у меня стала
вся багровая, и жилы на лбу вздулись; я вылупил глаза, как рак. Наконец,
несколько ругательств вырвалось-таки наружу. Пора было! Еще немного, и я
бы задохся... Раз пробку выбило, уж я дал себе волю, бог мой! Десять ми-
нут кряду, не переводя духа, я поминал всех богов и изливал  свою  нена-
висть.
   - У, собака, - кричал я, - на то ли я привел в твою берлогу моих  чу-
десных детей, чтобы ты их замучил, изуродовал, изнасиловал, перепачкал и
запакостил! Увы, мои дорогие малютки, рожденные в радости, вы, в  ком  я
видел своих наследников, кого я создал здоровыми, сильными и крепкими, с
мясистыми телами, где все было на месте, вы, сработанные из такого дере-
ва, что жить бы вам тысячу лет, в каком виде я вас застаю, изувеченными,
искалеченными, сверху, снизу, спереди и сзади, с носа и с кормы, с  пог-
реба и с чердака, исполосованными, как шайка старых громил,  вернувшихся
с войны! И неужто я отец всей этой богадельни!..  Великий  боже,  услышь
меня, даруй мне милость (быть может, мою молитву ты  считаешь  излишней)
попасть после смерти не в рай твой, а в ад, к самому вертелу, где  Люци-
фер поджаривает проклятые души, чтобы моя рука ворочала и так и этак па-
лача моих детей, проткнутого через задний проход!
   Но тут старый Андош, знакомый мне лакей, попросил меня  прервать  мои
вопли... Подталкивая меня к дверям, этот почтенный человек пытался  меня
утешить.
   - Виданное ли дело, - говорил он, - приходить в такое состояние из-за
каких-то деревяшек! Что бы ты сказал, если бы тебе  пришлось  жить,  как
нам, с этим сумасшедшим? Не лучше ли, чтобы он потешался (это его право)
над досками, за которые он тебе заплатил, чем над  добрыми  христианами,
как мы с тобой?
   - Эх, - отвечал я, - пусть он тебя лупит на здоровье! Ты  думаешь,  я
бы не дал себя выпороть за любую из  этих  деревяшек,  оживленных  моими
пальцами? Человек - ничто; свято его создание. Трижды убийца - убивающий
мысль!
   Я бы еще многое мог сказать, и не менее красноречиво;  но  я  увидел,
что мои слушатели ничего не поняли и что я для Андоша едва ли  не  такой
же сумасшедший, как его хозяин. И когда я при этом еще раз обернулся  на
пороге, чтобы окинуть последним взглядом поле сечи, вдруг мысль  о  том,
как все это смешно: и мои бедные безносые боги, и их Аттила, и  Андош  с
его спокойными глазами, жалеющими меня, и я  сам,  старый  дурак,  даром
тратящий слюну на стоны и на монолог, кдторый слышит только  потолок,  -
вдруг мысль о том, как все это смешно, пронеслась  у  меня  в  голове...
фрррт... как ракета; так что, сразу позабыв и гнев и горе, я  рассмеялся
в лицо опешившему Андошу и вышел вон.
   Я был снова на дороге. Я думал:
   "На этот раз они отняли у меня все. Меня можно закапывать в землю.  У
меня ничего не осталось, кроме моей шкуры... Да, черт возьми,  но  оста-
лось и то, что в ней. Как у того осажденного, который, на  угрозу  убить
его детей, если он не сдастся, отвечал: "Изволь! У меня здесь  при  себе
орудие, чтобы наделать новых", - мое орудие со мной, черт побери, его  у
меня не отняли, его у меня не отнять... Мир -  бесплодная  равнина,  где
местами колосятся нивы, засеянные нами, художниками. Звери земные и  не-
бесные клюют их, жуют и топчут. Бессильные  творить,  они  умеют  только
убивать. Грызите и уничтожайте, скоты, попирайте ногами мою рожь, я  вы-
ращу новую. Колос зрелый, колос мертвый, что мне жатва? Во  чреве  земли
бродят новые семена. Я то, что будет, а не то, что было. И в день, когда
моя сила угаснет, когда у меня не будет больше моих глаз, моих  мясистых
ноздрей и глотки под ними, куда спускаешь вино и где так хорошо подвешен
мой неугомонный язык, когда у меня не будет больше  моих  рук,  ловкости
моих пальцев и моей свежей мощи, когда я буду очень  стар,  бескровен  и
бестолков... в этот день, Брюньон, - меня уже не будет. Да ты не  беспо-
койся! Разве  можно  себе  представить  Брюньона,  который  перестал  бы
чувствовать, Брюньона, который перестал бы  творить,  Брюньона,  который
перестал бы смеяться, у  которого  не  летели  бы  искры  из-под  копыт?
Нельзя; это будет значить, что от него остались одни  штаны.  Можете  их
спалить. Берите мои обноски..."
   И с этими словами я зашагал в Кламси. Когда я взобрался  на  перевал,
этаким петушком, играя посошком (скажу, не требуя похвал, уже  я  меньше
горевал), я вижу вдруг - бежит мне навстречу белокурый человечек,  бежит
и плачет; это был Робине, он же Бине, мой ученичок. Мальчуган, тринадца-
ти лет, который за работой обращал больше внимания на мух, чем на  урок,
и время проводил не столько в доме, сколько во дворе,  кидая  камешки  в
воду или заглядываясь на девичьи икры. Я  потчевал  его  подзатыльниками
раз двадцать в день. Но ловок он был, как обезьяна, хитер; пальцы у него
были шустрые, как он сам, отличные работники; и мне нравились,  несмотря
ни на что, его вечно разинутый рот, его зубы, как у маленького  грызуна,
его худые щеки, его острые глаза и вздернутый  носик.  И  он  это  знал,
шельмец! Я мог  сколько  угодно  поднимать  кулак  и  метать  грозу;  он
чувствовал улыбку в Юпитеровом глазу. И когда я, бывало, дам ему  подза-
тыльник, он встряхнется невозмутимо, как ослик, и опять за свое. Это был
сущий бездельник.
   Поэтому я был немало удивлен, когда увидел его во  образе  фонтанного
тритона, заливающимся крупными слезами, которые, как спелые груши, пада-
ли у него из глаз и из носу. И вдруг он кидается ко  мне  и  обхватывает
меня поперек живота, орошая мне пах слезами и мыча. Я ничего не понимаю,
я говорю ему:
   - Эй, как тебя? Что это с тобой?  Да  отпусти  же  меня!  Надо,  черт
возьми, сперва высморкаться, а потом уже целоваться.
   Но он, вместо того чтобы перестать, все так же обхватив меня, сполза-
ет вдоль моих ног, как с дерева, наземь и ревет еще пуще. Я начинаю бес-
покоиться:
   - Послушай, мальчонка! Да встань же ты! Что такое с тобой?
   Я беру его под локти, поднимаю... гоп-ля!.. и вижу, что у  него  одна
рука обмотана и сквозь тряпки сочится кровь, одежда в  клочьях  и  брови
опалены. Я говорю (я уже и забыл про свои дела):
   - Пострел, ты опять что-нибудь набедокурил? Он стонет:
   - Ах, хозяин, мне так тяжело! Я усаживаю его рядом с собой, на откос.
Говорю:
   - Да рассказывай же! Он кричит:
   - Все сгорело! И опять забили фонтаны. Тут я понял, что все это вели-
кое горе - из-за меня, из-за пожара; и не могу сказать,  как  мне  стало
отрадно.
   - Бедный ты мой мальчик, - говорю я, - так ты изза этого плачешь?
   Он опять (он решил, что я не понял):
   - Мастерская сгорела!
   - Ну да, это уже старо; я твою новость знаю! Вот десятый раз  за  ка-
кой-нибудь час, что мне трубят об этом в уши. Что же делать? Это несчас-
тие.
   Он взглянул на меня спокойнее. Но все-таки ему было тяжело.
   - Так ты любил свою клетку, дрозд ты этакий, который только и  думал,
как бы из нее выскочить? Знаешь, - говорю, - я подозреваю, что и ты, жу-
лик, плясал со всеми вокруг костра.
   (Я этого и в мыслях не имел.)
   Он возмутился.
   - Это неправда, - воскликнул он, - неправда! Я дрался. Все, что можно
было сделать, чтобы остановить огонь, хозяин, мы все сделали: но нас бы-
ло только двое. И Каньа, совсем больной (это  другой  мой  подмастерье),
вскочил с постели, хотя его и трясла лихорадка, и стал  перед  дверью  в
дом. Но попробуйте-ка остановить стадо свиней! Нас сбили, повалили, смя-
ли, затоптали. Мы дрались и лягались, как ошалелые; но  они  прокатились
над нами, словно река, когда спустят  шлюзы.  Каньа  встал,  побежал  им
вслед, они его чуть не убили. А я, пока они боролись, прокрался в горев-
шую мастерскую... Боже ты мой, что за огонь. Все занялось разом; это был
как бы факел с вьющимся языком, белым, красным и свистящим, плюющим  вам
в лицо искрами и дымом. Я плакал, кашлял, меня начало подпекать, я гово-
рил себе: "Смотри, Бине, изжаришься, как колбаса!.." Что ж делать,  пос-
мотрим. Гоп-ля! Я разбегаюсь, прыгаю, как в Иванову ночь, штаны  на  мне
вспыхивают, и кожа у меня подгорает. Я падаю в кучу стреляющих  стружек.
Я тоже стрельнул, вскочил опять, споткнулся и растянулся, ударившись го-
ловой о верстак. Меня оглушило. Но ненадолго. Я слышал, как вокруг гудит
огонь и как эти звери за стеной пляшут себе да пляшут. Я пытаюсь встать,
падаю снова; я, оказывается, расшибся; я становлюсь на четвереньки и ви-
жу в десяти шагах вашу маленькую святую Магдалину и что ее голое тельце,
окутанное волосами, пухленькое, миленькое, уже лижет огонь.  Я  крикнул:
"Стой!" Я подбежал, схватил ее, загасил ладонями  ее  пылавшие  чудесные
ноги, обнял ее; я уж и сам не знаю, сам не знаю, что я делал; я  целовал
ее, плакал, я говорил: "Сокровище мое, ты со мной, ты со мной, не бойся,
ты моя, ты не сгоришь, даю тебе слово! И ты тоже мне помоги! Магдалинуш-
ка, мы спасемся..." Времени нельзя было терять... бум!.. обрушился пото-
лок! Вернуться тем же путем невозможно. Мы были совсем близко от кругло-
го окошка, выходящего на реку; я высаживаю стекло кулаком, мы выскакива-
ем наружу, как сквозь обруч, как раз хватало места для нас двоих. Я лечу
кубарем, шлепаюсь на самое дно Беврона. Хорошо, что дно недалеко от