Общества четырех искусств и клуба
"Гарден". Она делала большие пожертвования в пользу Красного Креста и на
исследования в области  сердечно-сосудистых  и  опухолевых  заболеваний.
Глядя сейчас на нее, Энн подумала: а знает  ли  Маргерит,  что  ее  дочь
Джейн унаследовала от матери это качество - умение делать  добро?  Джейн
ежегодно переводила миллион долларов обществу помощи бездомным  домашним
животным, при этом никогда не указывая имени отправителя.
   - Здравствуй, дорогая, - сказала Маргерит, задержав руку Энн в  своей
несколько дольше, чем требовало обычное вежливое  приветствие,  -  какая
приятная неожиданность.
   - Я так рада вас видеть, миссис Уитберн, - ответила Энн.  -  Чудесный
вечер.
   - Надеюсь, ты останешься у нас на выходные, дорогая. Уже  полгода  ты
не удостаивала нас такой чести.
   - Она уже обещала, мама, - вмешалась Джейн.
   - Да, да, это будет чудесно, - сказала  Энн,  думая  о  той  новости,
которую ей сообщила подруга.
   - Завтра вечером мы играем  в  бридж,  не  хочешь  ли  составить  нам
компанию? - спросила  Маргерит,  ни  на  секунду  не  выпуская  из  виду
остальных гостей. - А сейчас, пожалуйста, извините меня, мне нужно идти.
Но мы можем поболтать завтра днем. - Она сжала локоть Энн и  направилась
в сторону дворецкого.
   - Сейчас ему влетит по первое  число,  -  прошептала  Энн,  продолжая
потягивать из бокала шампанское.
   - Потому-то я и хочу уехать послезавтра, - сказала  Джейн,  глядя  на
сливки городского общества.
   Уже начались танцы на террасе под музыку Нийла  Смита.  -  Мы  решили
потратить немного моих денег и поехать в круиз вокруг света.  И  у  Пола
будет возможность писать музыку.
   - Она придет в ярость, - задумчиво сказала Энн, покачивая  головой  и
продолжая думать о предстоящей беседе с Маргерит.
   - Знаю, знаю. Она скажет: "Дни изобилия  и  роскоши  могут  смениться
нищетой. Не расточай время понапрасну". А потом она...
   - Джейн Уитберн, дорогая! Мы так давно  не  виделись,  -  прервал  ее
чей-то голос.
   Обернувшись,  Энн  увидела  женщину,  которая  приближалась  к   ним,
изобразив на лице подобие улыбки.
   - А-а, Гертруда, - отозвалась Джейн, сделав Энн знак глазами.
   - Прошу прощения,  -  сказала  Энн  и  встала,  будто  бы  ей  срочно
потребовалось подправить макияж.
   Она направилась к изящному арочному входу в гостиную. Высокие,  около
шести метров, белые оштукатуренные стены комнаты были украшены полотнами
кисти Ренуара и Моне. Их венчал брусчатый потолок, а нижняя  часть  была
отделана резными панелями из темного дуба, вдоль которых стояли  вазы  с
цветущими розовыми азалиями и белыми  гардениями.  По  гостиной  сновали
официанты с бокалами шампанского на подносах.
   Лица гостей - и бронзовые  от  загара,  и  белокожие  -  с  интересом
обратились в сторону вошедшей Энн. На них читалось  удивление  внезапным
появлением новенькой в их обществе.
   - Если я не ошибаюсь, вы -  Энн  Грэм,  -  сказала  миссис  Райнлэнд,
сухощавая дама в шифоновом туалете, с лицом, словно напудренным мукой.
   Говоря это, она с подчеркнутым удивлением изогнула брови.
   - Да.
   - О-о, дорогая, я побывала на вашей  персональной  выставке  в  Музее
современного искусства в  прошлом  году.  Это  было  восхитительно!  Вы,
наверное, ужасно рады своему успеху.
   - Сборник ваших фоторабот  был  просто  превосходен,  великолепен,  -
сказала  другая  гостья,  взмахивая  кистью  руки  с  ярко  накрашенными
длинными ногтями.
   - Вы очень талантливый фотохудожник, мисс Грэм, - вежливо  вступил  в
беседу сухопарый джентльмен.
   Затем прозвучал чей-то мягкий голос с легким французским акцентом:
   - А что заставило вас посвятить себя фотографии?
   - Просто мне это очень нравится, -  ответила  она,  и  легкая  улыбка
тронула ее губы.
   Все это  началось  как-то  спонтанно.  Отец  подарил  ей  фотоаппарат
"Брауни" в день ее двадцатилетия, и она, учась в старших классах школы и
в колледже, увлеклась черно-белой фотографией. Энн с  отличием  окончила
Стэнфорд, специализируясь в английской литературе, во  время  учебы  она
тем не менее не оставила своего увлечения. В  ее  снимках  чувствовалось
влияние таких мастеров, как Билл Брандт и Ансель Адаме. После  годичного
обучения в Сорбонне Энн начала работать  фотокорреспондентом  в  журнале
"Лайф" и в газете  "Санди  тайме",  она  разъезжала  по  всему  миру  по
заданиям редакций, делала  фотографии  и  брала  интервью.  Цепкость  ее
взгляда все более обострялась, и ее работы стали привлекать  все  больше
внимания. Они начали появляться в журналах "Штерн", "Пари-матч", "Вог".
   Ее  страсть  к  приключениям  родила  фотоальбомы  путешествий.   Шли
шестидесятые годы, наступало время хиппи: они стали первыми, кто  высоко
оценил мастерство Энн в ее первом фотоальбоме,  рассказывающем  о  жизни
буддистов на острове Цейлон.
   Эта книга стала для них культовой, поскольку Энн  говорила  на  языке
любви и мира, что вызывало  отклик  в  душах  "детей-цветов".  Несколько
позже Энн была очарована красотой экзотических  пейзажей  и  постаралась
запечатлеть их на  пленке.  Фотографии  печатались  в  сопровождении  ее
дорожных впечатлений, а иногда даже  ее  собственных  стихов.  Следующий
сборник ее работ  вызвал  фурор  в  печатном  мире,  что  стало  большой
неожиданностью  в  первую  очередь  для   самой   Энн.   Критики   бурно
приветствовали ее успех, и, хотя  этот  успех  едва  ли  мог  помочь  ей
разбогатеть, он дал ей чувство самоуважения.
   Читая хвалебные рецензии на свою книгу, Энн и сама не могла  взять  в
толк, как же все это у нее получилось. Индия инстинктивно вызвала  в  ее
душе мощный отклик, который она едва ли смогла бы передать словами.  Она
любила  свою  работу  и  отдавалась  ей  целиком.  И  у  нее  была  своя
профессиональная философия  -  предельная  простота.  Она  не  верила  в
искусственность,   стараясь   схватить   действительность   так,   чтобы
объективно передать  эмоциональный  заряд  натуры.  Мысленно  она  почти
всегда видела,  что  получится  из  той  или  иной  сцены,  которую  она
собиралась фотографировать на Цейлоне.  Каким-то  образом  ей  удавалось
сконцентрировать  в  своем  сознании  огромный  мир  до  размеров  одной
фотографии - всего остального в своей работе она не могла объяснить.
   Дальнейшее и для нее самой оставалось  загадкой.  Это  даже  не  было
делом техники. В технике фотографии она не чувствовала себя мастером.
   Сейчас  довольно  неожиданно  для   себя   Энн   оказалась   в   роли
знаменитости, дающей интервью, хотя "журналистов" было немного.  Ее  имя
получило некоторую известность и почему-то ассоциировалось у  публики  с
понятием "чистота".
   - Я была бы ужасно признательна, если бы вы смогли поужинать у  меня,
- сказала миссис Райнлэнд.
   - Большое спасибо за приглашение, но я приехала сюда  только  на  два
дня, - ответила Энн, - у меня на следующей неделе открывается выставка в
Лондоне, в Музее Виктории и Альберта.
   - Кто-нибудь может представить меня этой очаровательной юной леди?  -
раздался чей-то голос.
   - Прошу нас извинить, - ответила внезапно появившаяся откуда-то Джейн
и с неприступным и безапелляционным видом увлекла подругу из гостиной.
   - Бог мой, Энн! Ты что, вступила в новую полосу  жизни?  Какой  ужас!
Теперь я знаю, что если когда-нибудь и добьюсь успеха на сцене, то брошу
все это в ту же секунду. Я бы не смогла выдержать такого ажиотажа вокруг
своей персоны, - говорила она с округлившимися  от  неподдельного  ужаса
глазами. - Пойдем, пойдем прочь из этой крысоловки, - театрально изогнув
бровь, закончила она.
   - А кто эта женщина? - спросила Энн.
   - Представляешь, она заставляет слугу гладить бумажные доллары, чтобы
они не были мятыми  и  хрустели!  -  И  они  обе  воззрились  на  миссис
Райнлэнд.  По  своему  обыкновению  Джейн  снова  резко   сменила   тему
разговора:
   - Помнишь тот вечер, который мы провели  на  моей  летней  вилле?  Мы
сидим в джакузи, а гости кружатся вокруг нас, - почти простонала  Джейн.
- Как мне хотелось бы оказаться там снова прямо сейчас!
   - Тогда на твоем плече сидела твоя любимая обезьянка, - сказала Энн.
   - Джейн, как хорошо, что ты приехала, - произнес, приближаясь к  ним,
низким сексуальным голосом черноволосый мужчина  с  сигарой  в  руке.  -
Представь  меня  своей  очаровательной   знакомой,   -   продолжил   он,
повернувшись к Энн.
   - Боже мой, Декстер, кажется, ты здесь единственный,  кто  не  знает,
кто она, - пробормотала Джейн и поспешно представила их друг другу.
   - А-а, ну конечно, - произнес Декстер, услышав полное имя Энн, и  его
глаза оценивающе прошлись по ней.
   Он смотрел на нее неприлично долго, и Энн почувствовала себя неуютно.
Нет, не совсем неуютно, пришло ей в голову.  Скорее  наоборот.  Под  его
гипнотическим взглядом она почувствовала себя  очень  спокойной,  словно
его взгляд очень осторожно раздевал ее донага, до самого дальнего уголка
души, она будто слышала его голос: "Не важно, что там у тебя  внутри,  -
мне все равно нравится".
   - Я восхищен вашими работами. Особенно мне нравится серия  фотографий
иранских женщин, - мягко промолвил он. - Вам принести шампанского?
   - Спасибо, не надо, - ответила она. - Пожалуйста, извините. - С этими
словами она  взяла  бокал  розового  шампанского  с  подноса  официанта,
проходившего  мимо,  и  направилась  вслед  за  Джейн  в  толпу   гостей
посередине террасы.
   - Этот Декстер, с которым ты меня только что познакомила...  Кажется,
я его где-то видела, - сказала Энн.
   -  А-а,  Декстер.  Он  играет  в  поло.  У  него  восхитительный  дар
оказываться в нужное время в нужном месте и с нужными людьми. Он  всегда
окружен таким ореолом восхищения, за которым его и не рассмотреть. - Она
немного  подумала,  взяла  с   тарелки   несколько   виноградных   ягод,
фаршированных мягким сыром, и продолжила:
   - Но я слышала, что в постели он невероятен. Женщины с ним становятся
просто ненасытными!
   - Ну конечно. Мне  сейчас  только  нового  любовника  недоставало!  -
рассмеялась Энн.
   - Давай-ка возьмем тарелку с едой,  пойдем  наверх  и  поболтаем  без
посторонних. Все эти гости...
   Они словно треснувшие пластинки. Все это приятно, но иногда  начинает
надоедать. Оригинальность, моя дорогая, как мы обе знаем, не  поощряется
в том мире,  в  котором  мы  живем,  -  продолжала  Джейн  своим  хорошо
поставленным сценическим шепотом, в то  время  как  они  направлялись  к
лестнице, ведущей на второй этаж, словно дети,  с  позором  изгнанные  в
свою комнату с вечеринки взрослых за плохое поведение.
   Декстер Портино, прислонившись к каминной полке  прямо  под  семейным
портретом Уитбернов, принял свою излюбленную позу - позу наблюдателя.
   Сверкающие хрустальные бокалы и многоцветие вечерних дамских туалетов
придавали  всему  происходящему  вид  феерии,  брызжущей  и   искрящейся
весельем. А может быть, дело вовсе не в этом? Может  быть,  дело  в  той
девушке, с которой он только что познакомился?  На  его  красивом  лице,
мягком и жестком одновременно, появилась легкая улыбка.
 
*** 
 
   Утреннее солнце наконец полностью показалось из-за горизонта, осветив
сквозь слабую дымку чистое, безоблачное небо.
   Декстер лежал в своей огромной кровати, спинки которой были  отделаны
резными украшениями в виде цветов и обтянуты  ситцем.  Перед  ним  стоял
большой плетеный поднос  с  завтраком,  состоящим  из  английского  чая,
стакана  свежевыжатого  грейпфрутового  сока,  очень  тонкого  тоста   и
тарелочки со свеженарезанным лимоном. В маленькой хрустальной вазочке на
подносе стоял цветок красного гибискуса. Сбоку на подносе  лежала  пачка
газет - "Нью-Йорк тайме", "Уолл-Стрит джорнал",  несколько  журналов  по
промышленности и "Палм-Бич дейли ньюс", из которой можно было узнать обо
всем,  происходящем  в  городе.  На  другой   стороне   подноса   лежали
финансовые. отчеты его фирм и  отчет  частного  детектива,  которому  он
поручил навести справки об Энн.
   Декстер никак не мог забыть того ощущения, которое он испытал,  когда
его  впервые  познакомили  с  Энн.   Это   было   какое-то   смутное   и
всепоглощающее чувство, перераставшее в ясное  и  четкое  влечение.  Она
взглянула на него с какой-то  королевской  высоты  взглядом,  в  котором
сквозили нетронутая чистота и гордость. Он был  просто  ошарашен,  когда
она медленно подняла свои зеленые глаза, затененные длинными  ресницами,
и посмотрела на него. В этих глазах читались безразличие и.., интерес.
   Декстер внимательно изучил фотографию Энн, сделанную в прошлом месяце
во время посещения  ею  Музея  современного  искусства  в  Нью-Йорке,  и
фотографии  с  ее  персональной  выставки  в   галерее   "Нортон   арт",
проходившей в Палм-Бич год назад.
   Кажется, все известные люди города посетили эту выставку. Декстер пил
чай и размышлял не без  удивления.  Почему?  Ведь  каждый,  кто  впервые
появлялся в Палм-Бич, вызывал в обществе настороженность, был без вины в
чем-нибудь да виноват. Но эту девушку приняли  безоговорочно.  К  отчету
частного детектива прилагались ее родословная, график выставок  на  весь
следующий  год,  кассеты  с  записями  всех  ее  интервью,  список  всех
мероприятий, которые она в  Последнее  время  посещала,  список  лиц,  с
которыми она беседовала на этих мероприятиях, список  тем,  которые  она
затрагивала в разговорах с подругами, имелись  даже  сведения,  что  она
собирала фарфоровые статуэтки. В заключение  отчета  говорилось,  что  в
настоящее время Энн находится в Париже.
   Декстер еще раз всмотрелся в фотографии. В своей  жизни  он  встречал
множество красивых женщин, но это  лицо,  которое  он  увидел  несколько
недель назад, так и стояло у него перед глазами. Чистые и гордые черты в
обрамлении светлых волос и пронзительный, уверенный  взгляд  ее  зеленых
глаз снова поразили его, когда он просматривал фотографии.
   Совершенно внезапно,  словно  неожиданная  вспышка  молнии  в  момент
уединения и размышлений, на него нахлынули давно забытые воспоминания  о
детстве, и  он,  словно  отражение  в  зеркале,  увидел  самого  себя  в
подростковом возрасте - с более темным, чем у товарищей, цветом  кожи  и
глаз и одетым неподобающим случаю образом.
   Декстер родился во Франкфурте. Его отцом был Биллем Шмидт, германский
генерал, а матерью - Роза Портино - состоятельная аргентинка. В  детстве
он учился в привилегированной английской школе, но когда ему исполнилось
тринадцать лет, началась война,  отец  спешно  забрал  его  из  школы  и
отправил вместе с матерью в Буэнос-Айрес. Он боялся, что  из-за  смуглой
кожи и черных волос их могут принять за евреев. Они сменили  фамилию  на
девичью  фамилию  матери,  а  Декстеру  было  строжайше  запрещено  даже
упоминать о Германии. Все, что после этого он слышал об отце, было  лишь
то, что после поражения Германии в войне его отца судили и приговорили к
смертной казни как военного преступника.
   Последующие годы своей жизни Декстер жил попеременно  то  в  огромном
поместье своей матери, где  на  тысячах  акров  располагалось  множество
садов, полей и горных рудников, то  в  квартире  в  Вашингтоне,  где  он
готовился к поступлению в университет. За эти  годы  Декстер  с  матерью
объездил самые модные курорты и фешенебельные города Соединенных Штатов.
Во время их первого визита в Палм-Бич мать Декстера с нетерпением  ждала
момента, когда она сможет посетить знаменитые во всем мире  магазины  на
Уорт-авеню, той самой улице, на которой в  окружении  фонтанов  и  садов
притаились  особняки  самых  именитых   кутюрье,   людей   искусства   и
коллекционеров, известных всему миру.
   -  Здесь  так  же  шикарно,   как   на   Фарбур-Сен-Оноре,   так   же
величественно, как на Бонд-стрит, и так же стильно, как на виа Венето, -
в восторге шептала ему мать.
   Декстер разразился хохотом. Перед его глазами было  то,  чего  он  не
видел ни разу в жизни, - так называемый собачий бар. Это была  поилка  в
форме полукруга, отделанная разноцветными  изразцами.  На  одной  из  ее
стенок возвышался серебряный кран, из которого  лилась  свежая  вода.  А
чей-то мопс, в ошейнике, отделанном норковым мехом и  бриллиантами,  пил
из нее воду. Все еще продолжая смеяться, Декстер шел вприпрыжку рядом со
своей матерью по этой  шикарной  улице  в  тени  огромных  деревьев,  за
которыми располагались дома, построенные  в  средиземноморском  стиле  и
спрятанные  от  посторонних  глаз  зарослями  бугенвиллеи  и   олеандра,
покрытыми ярко-красными цветами. Наконец мать и сын решили перекусить  в
"Пти Марме". Казалось, что они простояли в очереди целую вечность, когда
наконец метрдотель взглядом разрешил им войти. Декстер рано узнал, что в
Палм-Бич  не  любили   иностранцев,   разумеется,   кроме   титулованных
европейских особ. Титул здесь значил гораздо больше,  чем  "ролле-ройс".
Декстер заметил: прежде чем усадить их, метрдотель проводил за  один  из
самых лучших столов  какого-то  русского  князя  и  только  после  этого
вернулся к ним и предложил столик, который, казалось, находился  так  же
далеко от входа, как Сибирь. Пока они шли по залу, какие-то две  женщины
громко шептались, что у его матери явно лишний вес.
   - Не обращай внимания, - сказала ему мать, хотя и сама расстроилась.
   - А посмотри, какое ужасное  платье,  -  продолжала  одна  из  женщин
высоким звенящим голосом.
   -  Лучше  посмотрите  в  зеркало  на  свое  платье  в  этих  дурацких
цветочках, - дерзко ответил ей Декстер. Только много позже он узнал, что
платья этих дам из ткани в ярких крупных цветах были  сделаны  одним  из
самых известных модельеров Европы.
   С годами Декстер все больше ненавидел ожидание в любой очереди. Ждать
казалось ему оскорбительным, и благодаря этому  он  позже  снискал  себе
дурную славу среди людей, которые могли терпеливо выжидать своего часа в
любой ситуации. Эта слава была  того  же  неприятного  свойства,  что  и
мнение;  однажды  высказанное  за  его   спиной   каким-то   официантом,
прошептавшим другому:
   - Еврей, наверное.
   Тогда его это взбесило. Декстер ненавидел евреев так, как  никому  из
этих людей и не снилось.
   "Ну почему я не родился голубоглазым блондином?  Почему  у  меня  нет
хоть завалящего титула?" - думал он. Тогда-то он и  поклялся  себе,  что
когда-нибудь ему не нужны будут ни титулы, ни голубые глаза. Он приложит
все силы и станет королем  всего  этого  острова.  Желание  быть  членом
высшего общества накалило его добела. Не остыло оно в его душе и по  сей
день.
   Вернувшись домой, Декстер посвятил себя всемерному  расширению  дела.
Он занимался медной рудой, упаковочной линией для мясопродуктов, добычей
серебра,  выращиванием  сахарного  тростника  и   зерновых,   ското-   и
коневодством. Все делал на  высшем  уровне.  Ему  очень  помогала  мать,
которая отполировала до блеска его и без того изысканные манеры.
   Казалось, что  за  ним  стояли  целые  поколения  предков  блестящего
воспитания и происхождения.  Он  выучился  изящно  танцевать,  прекрасно
говорил на пяти языках.  Его  английский  был  четок  и  элегантен,  без
малейшей тени акцента. Он знал, какое вино следует пить и  когда,  какие
дарить цветы и при каких обстоятельствах, какие  места  посещать  и  как
часто.
   Стремясь достичь совершенства во всем, он стал отличным теннисистом и
игроком  в  гольф  и  поло.  Он  был  прекрасным  стендовым  стрелком  и
великолепно ходил  под  парусом.  После  обучения  в  Гарварде  он  стал
одержимым  бизнесменом  -  из  своих  рабочих  высасывал  все  соки,   а
конкурентов был способен уговорить вкладывать средства в медные рудники,
у которых не было будущего.
   Декстер нахмурился, спустил ноги  с  кровати,  сунул  их  в  тапочки.
Морщинки, появившиеся на его лице от  горьких  воспоминаний,  стали  еще
глубже и заметнее. Он вышел из спальни на огромную  террасу,  украшенную
множеством цветущих гардений в вазах, вытесанных