Роксана ПУЛИТЦЕР 
   ДВОЙНЯШКИ 
 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА tp://www.bestlibrary.ru 
 
Анонс 
 
   Это - история двойняшек,  двух  красавиц  сестер,  рожденных  в  мире
роскоши и богатства. В мире, где деньги правят  всем,  где  продаются  и
покупаются  верность  и  любовь.  Здесь  плетутся  коварные  интриги   и
совершаются рискованные сделки. Здесь идут на предательство и  ложь,  не
останавливаются даже перед преступлением. Таковы правила игры "богатых и
знаменитых". Правила, по которым не пожелали играть Грейси и Керри...
 
   Посвящается Маку и Заку, научившим меня  дарить,  и  Лоррейн  Одассо,
научившей меня прощать.
 
   Выражаю  признательность  всей  моей  семье  и  Роберту  Уоррену   за
искреннюю поддержку, оказанную мне во время написания этой книги.
 
   Отдельная благодарность Питеру  Гетхерсу,  моему  редактору,  за  его
терпение и помощь.
 
Настоящее 
 
   Грейси вздрогнула и проснулась. Она почувствовала, что  простыня  под
ней стала влажной, сбилась в комок, и провела  вспотевшими  ладонями  по
своим длинным спутавшимся волосам. Полежав некоторое  время  неподвижно,
она перевела взгляд на прутья решетки, закрывавшей  двойную  раму  окна.
Посмотрев чуть в сторону, с облегчением заметила старый,  видавший  виды
стул, на котором любила сидеть ее мать, когда Грейси была еще  ребенком,
и индийскую шкатулку, покрытую голубым лаком, в которой та  хранила  все
свои драгоценности. "Наверное, Керри уже приходила", -  устало  подумала
она. И потянулась за авторучкой...
 
   Дорогая мама!
   Когда я здесь, мне все время хочется писать тебе.
   Доктор Кейн не возражает, но мне  не  нравится  выражение  его  глаз,
которое появляется всякий раз, когда я упоминаю о тебе.  Они  становятся
бесцветными, словно оберточная бумага.  Мне  хочется  взять  кисточку  и
покрасить их в оранжевый или пурпурный цвет.
   Когда в предыдущий раз мне пришлось пробыть здесь довольно  долго,  я
разрисовала все стены ванной комнаты мелками, которые мне подарила Керри
на день рождения. Я уставала от монотонности этих стен, и ужасные образы
представали предо мной:  гоблины  и  вампиры  злобно  смотрели  на  меня
отовсюду, драконы и циклопы скакали вокруг меня,  и  казалось,  что  все
забытые страхи детства собрались в ванной комнате. Однажды я  испугалась
настолько, что вылетела оттуда в одном белье, сшибая все на своем  пути,
и пулей понеслась по коридору к медсестре, дежурившей в ту ночь.
   Но, увы,  найти  утешение  у  нее  было  невозможно:  не  женщина,  а
настоящая улитка - бесформенная, скользкая, чужая, и к тому же  от,  нее
пахло йодом.
   На  этот  раз  в  своей  убогой  палате  я  чувствую  себя  почти   в
безопасности. Решетка на окне, кажется, ограждает меня от внешнего  мира
и одиночества, которое в доме папы гнетет  меня  до  боли  в  сердце.  Я
ощущаю твое присутствие в этой комнате  настолько,  что  мне  кажется  -
вот-вот я потрогаю тебя рукой. Это утешает меня и придает сил. Возможно,
это  чувство  умиротворения  и  спокойствия  появляется  у  меня   после
приступов?
   Последние три-четыре дня смешались в моем мозгу в одно мутное  пятно,
иногда оно пропадало, и в  такие  моменты  я  видела  расстроенное  лицо
Керри, склоненное надо мной,  если  же  я  его  не  видела,  то  плакала
навзрыд.
   Мне кажется, что меня все это время держали привязанной к постели.  И
все это время я просила их принести тебе стул. Почему всегда  получалось
так, что стула не хватало именно тебе?  Почему-то  для  отца  он  всегда
находился - как, например, когда мы были в первом классе, а вы приходили
в нашу школу в Палм-Бич на празднование Дня матери. Ты помнишь, как мы с
Керри волновались в тот день? Мы не могли дождаться,  когда  же  наконец
сможем поздравить тебя, подарить наш цветочный горшок  из  папье-маше  и
прочитать стихи,  написанные  на  открытке,  тщательно  прикрепленной  к
букету из четырех тюльпанов:
 
   Самой лучшей маме на свете,
   С поцелуями,
   Керри и Грейси.
 
   Это был первый в нашей жизни День матери  без  тебя.  Первый  с  того
времени, как ты развелась с папой и мы расстались. А  в  школу  на  этот
праздник приглашали всех мам.
   Я помню твою растерянность, когда ты вошла в класс, где за маленькими
школьными партами сидели пятнадцать улыбающихся мам, а  в  середине,  на
том месте, где должна была бы сидеть  ты,  возвышался  папа  и  твердым,
уверенным голосом рассказывал что-то о том, какие у него способные дети.
   Я бросилась искать стул для тебя, но мисс  Вильяме  сказала,  что  ни
одного свободного уже не осталось. Весь праздник ты так  и  простояла  у
двери, делая вид, что не заметила той наигранно-гостеприимной атмосферы,
которая наполнила комнату, когда ты вошла. Ты просто смотрела на  нас  и
гордилась нами.
   А они... Для них ты была изгоем, и они вели  себя  как  стая  волков,
скаливших на тебя клыки. Я  помню,  как,  начав  читать  свои  стихи,  я
краснела и смущалась настолько, что думала - ни за что не дочитаю их  до
конца. Тогда впервые в жизни я  испытала  странное  чувство  -  какую-то
смесь страха, вины и боли. Я была тогда слишком маленькой, чтобы понять,
что это такое. Только спустя много лет я осознала, что это было.
   Мне было стыдно! Стыдно за собственного отца!
   Когда концерт  закончился,  я  немного  повеселела,  увидев,  как  ты
заулыбалась, когда мы с Керри побежали к тебе с нашим подарком. Но папа,
зааплодировав громче всех, как  всегда,  воспользовался  ситуацией.  Все
поздравляли меня и Керри, мы говорили всем спасибо. А когда наконец  нас
оставили в покое и мы могли подарить тебе наш цветочный  горшок,  мы,  к
нашему ужасу, увидели, что отец, держа его в руках, выходит из класса.
   Я никогда этого не забуду. Ты старалась, как могла, утешить  нас.  Ты
целовала и обнимала меня и Керри.
   Ты говорила, что в твоих мыслях этот горшок с тюльпанами будет всегда
стоять на тумбочке именно у твоей кровати и что  только  таким  способом
эти тюльпаны можно будет сохранить навсегда. Но я так и не смогла прийти
в себя после этого. Много лет подряд я попадаю в  эту  больницу  в  День
матери. Видимо, я всю жизнь буду искать для тебя стул.
   После  вашего  развода  я  возненавидела  школу.  Тогда  мы  были   в
подготовительном классе. То, как все изменили  отношение  к  тебе,  было
неожиданным и вызывало чувство растерянности.  Теперь  тебе  приходилось
выпрашивать разрешения участвовать в наших школьных делах. Я помню,  как
однажды тебе запретили пройти в зал на  спектакль,  который  ставил  наш
класс, а в следующий раз, в день открытых дверей, ты  принесла  с  собой
копию решения суда, чтобы войти внутрь и встретиться с нашим учителем. И
я, и Керри видели, какое унижение тебе пришлось пережить, но мы  никогда
не осмеливались показывать наших чувств - мы  боялись  расстроить  папу.
Инстинктивно мы понимали, что он был в хорошем  настроении  лишь  тогда,
когда им безгранично восхищались и слепо за ним следовали. И мы  держали
наши чувства при себе, не нарушая правила игры, установленные им.
   Я никогда не забуду слов, которые ты  сказала  после  происшествия  в
День матери: "Если кто-нибудь нарисует на земле круг, а вы окажетесь вне
его - нужно быть  умными  и  любить  этих  людей.  Тогда  вы  выиграете.
Нарисуйте круг побольше, чтобы он  включал  и  вас,  и  этих  людей".  Я
стараюсь следовать этому совету, но мне все  тяжелее  и  тяжелее  в  том
жестоком кругу моей любви, который я сама себе нарисовала.
   Мама, мне так плохо. Пока мне нечем тебя порадовать.  В  моей  голове
бушуют такие противоречивые мысли. Может быть, они и стали причиной моих
снов.
   Я помню, как ты и папа ссорились ночи напролет.
   Нам с Керри все было слышно. Я помню, как колотилось  мое  сердце.  Я
молила Бога, чтобы ваши крики  наконец  прекратились.  Я  хотела,  чтобы
появилась фея с волшебной палочкой в руке и, взмахнув ею, превратила вас
в прежних папу и маму. Сейчас я бы с радостью согласилась  слушать  ваши
крики, а не ту тишину, которая установилась в доме после вашего развода.
Без тебя там стало так пусто и так гнетуще.
   Папа не оставил в доме ничего, что могло бы напомнить нам о  тебе,  -
всего за одну неделю поменяли всю мебель и перекрасили стены.  Я  помню,
как ты была расстроена, когда тебе не разрешили войти в дом после  суда,
но, уверяю тебя, ты была  бы  еще  больше  расстроена,  увидев,  во  что
превратился  твой  некогда  прекрасный   дом.   Чувство   непереносимого
одиночества не оставляло  нас  с  Керри  ни  на  секунду.  Мы  старались
заставить друг друга спать, мы чувствовали  себя  словно  чайные  ложки,
зажатые ящиком кухонного стола, мы обе посасывали  большой  палец  руки,
чтобы успокоиться и заснуть поскорее. Временами сквозь слезы я, как  мне
казалось, слышала твой голос: ты умоляла разрешить тебе войти к нам. Как
тебе,  наверное,  было  тяжело  сдержать  боль  и  ярость,  которые   ты
чувствовала в ту минуту. Хотя, с другой стороны, ты  прошла  через  этот
судебный процесс с высоко  поднятой  головой  и  чувством  терпимости  к
людям. Даже когда тебя отправили  в  тюрьму  в  тот  страшный  день,  ты
держала голову так же высоко, а твой голос оставался таким же  добрым  и
мягким.
   Когда я думаю, что такой человек, как ты, мог оказаться за  решеткой,
у меня мурашки бегут по коже.
   Самые возвышенные существа - такие как бабочки, ангелы  и  ты,  -  не
могут находиться взаперти. Они должны нести миру добро и красоту.
   Это, наверное, странно, но с тех пор, как взаперти  оказалась  ты,  у
меня появилось ощущение, что ты где-то рядом со мной. Я была еще  совсем
маленькой, но ясно чувствовала, как ты обнимаешь меня и  что-то  шепчешь
на ухо.. А  сейчас,  когда  ты  приходишь  ко  мне,  я  ясно  вижу  твое
астральное тело и так же  ясно  слышу  твой  чудесный  голос,  чистый  и
звонкий, как музыка.
   Мама, я так скучаю без тебя.
   Люблю, целую и обнимаю тысячу раз.
   Грейси.
 
   Закончив писать, Грейси почувствовала, будто тяжкая ноша упала  с  ее
плеч. Ее  письмо  матери  было  инстинктивным  стремлением  помочь  себе
справиться с трудной ситуацией. Сейчас она была благодарна судьбе за то,
что осталась жива после последнего  провала  памяти.  На  какую-то  долю
секунды она забыла, что находится в больнице, что  на  окнах  ее  палаты
решетка и что ее заточение не многим отличается от тюремного.
   Раздался стук в дверь, и Грейси  вздрогнула.  Дверь  распахнулась,  в
палату вошел доктор Кейн,  главный  психиатр  клиники,  расположенной  в
северной части Палм-Бич. Подходя к кровати, он привычно сказал:
   - Ну-с, как мы себя сегодня чувствуем?
   Грейси медленно подняла глаза.  С  появлением  доктора  у  нее  вновь
возникло привычное ощущение.
   Так,  наверное,  чувствует  себя  золотая  рыбка,  которая  попала  в
аквариум и не знает, как из него выбраться.
   - В холле сестра ждет разрешения пройти к вам, - сказал доктор  Кейн.
- Она практически и не уезжала из больницы эти два дня, с  тех  пор  как
прилетела из Лос-Анджелеса.
   - Как долго я здесь? - спросила Грейси.
   - Ваш отец привез вас сюда три дня назад. Он попросил меня  позвонить
ему на конезавод в Кентукки, как только вы  очнетесь.  Его  скакун  взял
приз на вчерашних скачках, поэтому...
   - Пожалуйста, позовите мою сестру, - нетерпеливо перебила его Грейси.
   Она никогда не питала особого  интереса  к  скаковым  лошадям  своего
отца. Доктор понял намек и вышел из комнаты.  Минуту  спустя  в  комнате
появилась Керри. Настроение Грейси сразу поднялось.
   Керри тут же скользнула к ней в кровать и обняла  сестру.  Они  долго
лежали так и молчали. Выразить переполнявшее ее чувство жалости Керри не
могла.
   Просто ей хотелось бы забрать себе  боль  и  ужас,  переполнявшие  ее
бедную сестричку.
   Когда Керри разомкнула объятия, они посмотрели в глаза друг  другу  с
тем молчаливым  пониманием,  которое  существовало  между  ними  всегда.
Каждая любила  сестру  больше,  чем  самое  себя.  Эти  девушки  как  бы
опровергали теорию о том, что первый, появившийся на свет, из  двойняшек
всегда  становится  лидером,  обладает  более  сильным  характером.   За
двадцать три года жизни эта роль переходила от одной  сестры  к  другой.
Когда это было необходимо, одна становилась  сильнее,  чтобы  поддержать
другую. Но несколько лет назад Керри вышла замуж. В девятнадцать  дет  у
нее появились дети - мальчики-двойняшки. Но она продолжала  поддерживать
отношения со старыми друзьями и была частой гостьей  в  самых  модных  и
престижных ночных  клубах  Лос-Анджелеса.  Грейси  же  после  замужества
сестры замкнулась в себе. Она проявляла все меньше интереса  к  друзьям,
их делам и развлечениям, предпочитая уединение в доме отца в Палм-Бич.
   Она старалась держаться от него  подальше  и  большую  часть  времени
посвящала своему хобби -  фотографии  или  посещала  различные  судебные
процессы, в основном те, которые касались родительских прав.
   Ее  фотографии  отличало  одно  необычное  свойство  -  мир  на   них
представал удивительно ярко и остро.
   Больше всего она любила снимать детей и животных.
   Но  хотя  Грейси  и  проводила  многие  часы,  заперевшись  в  бывшей
фотолаборатории своей матери,  она  все  же  не  хотела  посвятить  себя
целиком карьере фотохудожника. Ночами напролет она могла  читать  книги,
посвященные мифологии, метафизике и мистицизму.
   Она избрала путь одиночества, что было в общем-то странно  для  такой
молодой и красивой девушки.
   Керри казалось, что сестре  так  и  не  удалось  разорвать  ту  нить,
которая   связывала   ее   с   детством,   и   вся   ее    поразительная
работоспособность,   восприимчивость    к    человеческим    страданиям,
способность проникнуть во многие  тайны  бытия  делали  Грейси  особенно
уязвимой и затягивали все глубже и глубже в ту яму, которую  она  вырыла
своими собственными руками.
   Определенно, в более сильной позиции сейчас находилась Керри,  и  она
понимала, насколько нужна сейчас  сестре  в  ее  критическом  состоянии.
Керри жила в Беверли-Хиллз, и двери ее  дома  были  всегда  открыты  для
сестры, особенно когда та нуждалась в убежище от своих страданий. Только
здесь она могла чувствовать  себя  защищенной  -  смеяться,  общаться  с
людьми, играть с детьми. Она приезжала часто, всегда ненадолго и лишь  в
те дни, когда Майкл, муж Керри, уезжал куда-нибудь  в  другой  город  на
съемки очередного фильма. Во  время  каждого  приезда  к  сестре  Грейси
просто  расцветала  и  снова  превращалась  в  милую  молодую   женщину,
оставаясь такой вплоть до возвращения в Палм-Бич, где вновь  оказывалась
во власти нравственных оков, словно в темнице.
   - А я тебе кое-что привезла, - сказала Керри, роясь в  своей  дорогой
дамской сумочке из крокодиловой кожи от  Ральфа  Лорена.  Она  протянула
Грейси чудесный рисунок,  сделанный  ее  сыновьями-двойняшками  Кении  и
Кейтом. На рисунке были изображены люди, которые танцевали, взявшись  за
руки, а над их головами висела радуга, переливающаяся всеми мыслимыми  и
немыслимыми цветами. - А вот и мордашки художников. Фотография сделана в
прошлом месяце на дне  рождения,  когда  твоим  племянникам  исполнилось
четыре года, - продолжила она.
   Грейси посмотрела на фотографию. Дети  смеялись,  их  веселые  личики
были перепачканы мороженым голубого цвета.
   Керри любила детей. И они  проникались  к  ней  симпатией  сразу  же,
потому что она не притворялась.
   Она говорила им  то,  что  думала.  Спрашивала,  если  хотела  что-то
спросить. При этом у  нее  не  было  задней  мысли,  и  она  никогда  не
сердилась на них.
   Керри была очаровательно  непредсказуема,  и,  по  мимо  искренности,
которую многие считали недостатком, ей была присуща душевная щедрость.
   - Только ты и я можем  различать  их,  -  сказала  Керри  с  улыбкой,
стараясь развеселить Грейси.
   Ее попытка удалась, и Грейси улыбнулась. Она отложила  фотографию  на
прикроватную тумбочку и подумала, что двойняшки выглядят точно  так  же,
как они с  сестрой  в  четыре  года  -  раскованными  и  невинными.  Она
потянулась к Керри и нежно похлопала ее по руке.
   Керри встала и поправила  жакет  своего  нового  костюма  от  Арманн.
Длинные белокурые волосы  красиво  обрамляли  ее  загорелое  лицо,  а  в
кошачьих зеленых глазах пробегали искорки всякий раз, когда она смотрела
на своих детей.
   - Хорошо, что это случилось дома. В прошлый раз, когда ты исчезла, мы
переволновались до смерти, - сказала Керри.
   - А что же все-таки случилось на этот  раз?  -  со  вздохом  спросила
Грейси.
   Керри замялась, но потом все  же  решила  рассказать  правду.  Грейси
всегда было лучше говорить правду.
   - Это случилось вечером, накануне того дня, как тебя сюда привезли, -
начала она. - Папа давал прием. - Керри старалась, чтобы ее голос звучал
как можно естественнее. - Я так понимаю, ты забилась в сервант. Там тебя
и нашли.., совершенно голой. Видимо, ты  просидела  в  темноте  довольно
долго, весь прием. Только когда стали подавать десерт,  один  из  гостей
услышал, что в шкафу кто-то копошится. - Керри  вздохнула.  -  Нечего  и
говорить, как расстроился папа, - продолжила она, - он чуть не подавился
тортом, я уже не говорю о Зои.
   При упоминании последней подружки отца Керри заморгала  и,  помолчав,
завершила рассказ:
   - Ты выкарабкалась оттуда на четвереньках в чем мать родила со  своим
альбомом для рисунков и ярко-красным карандашом. Конечно же, Харрингтоны
сделали вид, что ничего не заметили... - Керри замялась, раздумывая, как
поделикатнее изложить события, но была прервана взрывом смеха Грейси.
   Сначала Керри растерянно смотрела на нее, а потом вдруг  тоже  начала
улыбаться. Она представила себе, как голенькую Грейси  вдруг  находят  в
серванте в разгар званого ужина.  А  Грейси  уже  просто  заходилась  от
смеха. По ее щекам текли слезы, и Керри тоже захохотала.
   - А самое смешное, - выдохнула она, -  что  миссис  Фелтон  похвалила
твой рисунок! Только она никак  не  могла  понять,  почему  под  ним  ты
написала "Вильгельм Завоеватель".
   Грейси держалась за бока, продолжая хохотать.
   - Потом, - продолжила  Керри,  -  после  многозначительной  паузы  ты
заявила, будто твоей рукой управляют духи и ты не знаешь, что  получится
на рисунке, пока не выйдешь на свет.
   - Бог мой! Это не правда! - выдохнула Грейси.
   - Правда! А все остальные гости сидели в  это  время  уткнув  носы  в
тарелки, потому что всю эту тираду ты  произнесла,  стоя  перед  ними  с
голой попкой.
   И они снова разразились хохотом, слезы текли по щекам.
   В  комнату  вошла  медсестра,  держа  поднос  с  лекарствами,   и   с
подозрением посмотрела на девушек.
   - Вам нужно уходить, - сказала она Керри, которая безуспешно пыталась
подавить смех. - Мисс Портино пора отдыхать.
   - Я приеду завтра, моя дорогая, - сказала Керри,  вытирая  глаза.  На
прощание она еще раз обняла сестру.
   - Спасибо, что привезла мамин стул, - с нежностью ответила Грейси.
   Веселье покинуло Грейси, как только Керри вышла из палаты, закрыв  за
собой  дверь.  Ею  снова  овладела  печаль,  когда  комната  наполнилась
тишиной. Из других палат сюда не  доносилось  ни  единого  звука,  и  ей
показалось, что  она  осталась  одна  во  всем  мире,  словно  последний
человек, выживший во всей Вселенной.  Она  встала  с  постели,  накинула
атласный халатик, ее пальцы пробежали по  спинке  того  самого  изящного
деревянного стула, и грусть стала еще глубже.
   Она подошла к окну. Небо было уже совсем темным.  Она  услышала  стук
своего сердца и попыталась сосредоточиться на воспоминаниях о том, о чем
они с Керри когда-то мечтали. Их фантазии всегда поддерживала мама, Энн.
По вечерам они, перебивая друг Друга, рассуждали о том, что они  четверо
всегда будут вместе и всегда будут счастливы.  Грейси  старалась  думать
только об этом, но не могла. В мысли вторгалась жестокая реальность.  Ее
страшило то, через что е