ала на ее белоснежной округлости сквозную  кинжальную  рану,
успевшую почти зарубцеваться.
   - Не будь я одной с ним силы, - сказала  она,  -  он  бы  меня  убил.
Муж-тот не ревнует, он меня знает, и потом  он  ведь  больной;  это  ему
кровь-то и остужает. Я, сударыня, и в самом деле женщина честная; ну,  а
деверь всяким россказням верит и ревнует за мужа. Он, конечно, набросит-
ся на меня опять. Вот тут у меня и будет пистолетик, тогда уж мне нечего
бояться, я за себя постою.
   Жанна обещала прислать оружие, нежно расцеловала новую приятельницу и
отправилась в дальнейший путь.
   Конец путешествия был для  нее  каким-то  сном  непрерывных  объятий,
пьянящих ласк. Она ничего не видела - ни пейзажей, ни людей, ни городов,
где останавливалась. Она смотрела только на Жюльена.
   И тут началась милая ребячливая близость, с  любовными  дурачествами,
глупыми и прелестными словечками, с ласкательными  прозвищами  для  всех
изгибов, извилин и складок ее и его тела, какие облюбовали их губы.
   Жанна спала обычно на правом боку, и левая  грудь  часто  выглядывала
наружу при пробуждении. Жюльен это подметил и окрестил ее:  "гуляка",  а
вторую: "лакомка", потому что розовый бутон ее соска был как-то особенно
чувствителен к поцелуям.
   Глубокая ложбинка между обеими получила прозвище "маменькина  аллея",
потому что он постоянно прогуливался по ней; а другая,  более  потаенная
ложбинка именовалась "путь в Дамаск" - в память долины Ота.
   По приезде в Бастию надо было расплатиться с проводником. Жюльен  по-
шарил в карманах. Не найдя подходящей монеты, он обратился к Жанне:
   - Раз ты совсем не пользуешься деньгами твоей матери, лучше отдай  их
мне. У меня они будут сохраннее, а мне не придется менять банковые биле-
ты.
   Она протянула ему кошелек.
   Они переправились в Ливорно, побывали во Флоренции, в Генуе, объехали
всю итальянскую Ривьеру.
   В одно ветреное утро они снова очутились в Марселе.
   Два месяца прошло с их отъезда из Тополей. Было пятнадцатое октября.
   Жанна загрустила от холодного мистраля, который дул оттуда, из  дале-
кой Нормандии. Жюльен с некоторых пор переменился, казался усталым, рав-
нодушным; и ей было страшно, она сама не понимала чего.
   Она отсрочила возвращение еще на четыре дня, ей все не хотелось расс-
таваться с этими благодатными, солнечными краями. Ей казалось, будто она
исчерпала свою долю счастья.
   Наконец они уехали. Им надо было сделать в Париже  множество  покупок
для окончательного устройства в Тополях, и  Жанна  заранее  предвкушала,
сколько всяких чудес навезет она на  деньги,  подаренные  маменькой;  но
первое, о чем она подумала, был пистолет, обещанный  молодой  корсиканке
из Эвизы.
   На следующий день после приезда она обратилась к Жюльену:
   - Дорогой мой, верни мне, пожалуйста, мамины деньги, я собираюсь  де-
лать покупки.
   Он повернулся к ней с недовольным видом:
   - Сколько тебе нужно?
   Она удивилась и пролепетала;
   - Ну... сколько хочешь.
   Он решил:
   - Вот тебе сто франков; только смотри не трать зря.
   Она не знала, что сказать, совсем растерявшись и смутившись.
   Наконец она робко заметила:
   - Но... ведь... я тебе дала деньги на...
   Он оборвал ее:
   - Совершенно верно. Не все ли равно, будут ли они у тебя или у  меня,
раз у нас теперь общий карман. Да я и не отказываю, ведь я же  даю  тебе
сто франков.
   Не сказав ни слова, она взяла пять золотых, но  больше  попросить  не
посмела и купила только пистолет.
   Неделю спустя они отправились домой, в Тополя.


   VI

   У белой ограды с кирпичными столбами собрались в  ожидании  родные  и
прислуга. Почтовая карета остановилась, и начались нескончаемые объятия.
Маменька плакала; растроганная Жанна утирала слезы;  отец  нервно  шагал
взад и вперед.
   Пока выгружали багаж, в гостиной, у камина, шли рассказы о  путешест-
вии. Слова в изобилии текли с уст Жанны; за полчаса  было  описано  все,
решительно все, кроме каких-нибудь мелочей, упущенных в спешке повество-
вания.
   Затем Жанна пошла раскладывать чемоданы.  Ей  помогала  Розали,  тоже
взволнованная. Когда с этим было покончено, когда белье, платья, туалет-
ные принадлежности были водворены по  местам,  горничная  оставила  свою
госпожу; и Жанна села в кресло несколько утомленная.
   Она не знала, что ей делать дальше, мысленно искала, чем занять ум, к
чему приложить руки. Ей не хотелось спускаться в гостиную,  где  дремала
мать; она думала было пойти погулять, но пейзаж был  такой  унылый,  что
стоило ей взглянуть в окно, как на сердце падала тоска.
   И тогда она вдруг поняла, что у нее нет и никогда больше не будет ни-
какого дела. Вся юность ее в монастыре была  поглощена  будущим,  занята
мечтаниями. Волнующие надежды заполняли в ту пору все ее время, и ей не-
заметно было, как оно текло. Затем, не успела она покинуть благочестивые
стены, где расцветали ее грезы, как ожидание любви сбылось для нее. Тот,
кого она ждала, кого встретила, полюбила, за кого вышла замуж, -  и  все
это в течение нескольких недель, сгоряча, - этот человек унес ее в своих
объятиях, так что она даже не успела опомниться.
   Но  вот  сладостная  действительность  первых  дней  превращалась   в
действительность будничную, которая закрывала двери для туманных чаяний,
увлекательных волнений перед неизвестным. Да, ждать уже было нечего.
   А значит, и делать нечего - и сегодня, и завтра, и всегда Она все это
ощутила по какой-то смутной разочарованности, по оскудению грез.
   Она встала и прижалась лбом к холодному  оконному  стеклу.  Некоторое
время она смотрела на небо, по которому ползли темные облака, потом  ре-
шилась выйти из дому.
   Неужели это тот же сад, та же трава, те же деревья, что были  в  мае?
Куда девалась солнечная радость  листвы,  изумрудная  поэзия  лужайки  с
огоньками одуванчиков, кровавыми пятнами маков, звездочками маргариток и
трепещущими, как на невидимых нитях, фантастическими желтыми  бабочками?
И не было уже пьянящего воздуха, насыщенного жизнью,  ароматами,  плодо-
носной пыльцой.
   Размытые постоянными осенними ливнями, устланные плотным ковром опав-
ших листьев, аллеи тянулись под продрогшими, почти оголенными  тополями.
Тощие ветки встряхивали на ветру последние остатки листвы, еще не разве-
янной в пространстве. И весь день, без перерыва, точно неуемный, до слез
тоскливый дождь, срывались, кружили, летали и падали эти последние, сов-
сем уже желтые, похожие на крупные золотые монеты листья.
   Жанна дошла до рощи. В ней было уныло, как в комнате больного Зеленые
заросли, разделявшие уютные извилистые  дорожки,  осыпались.  Сплетенные
между собой кусты, точно кружево из ажурного дерева, терлись друг о дру-
га голыми ветками, и как тяжкий вздох умирающего был шелест палой  лист-
вы, которую ветер шевелил, подгонял, наметал в кучи. Крошечные пичужки с
зябким писком прыгали тут и там в поисках приюта.
   Однако плотная стена вязов, выставленных заслоном против морских вет-
ров, сохранила липе и платану их летний убор, и они стояли - одна словно
в алом бархате, другой в оранжевом атласе, окрашенные первыми заморозка-
ми согласно свойству растительных соков каждого.
   Жанна медленно бродила взад и вперед по маменькиной аллее мимо  фермы
Куяров. Что-то угнетало ее, словно  предчувствие  долгих  дней  тоски  в
предстоящей однообразной жизни.
   Затем она уселась на откосе, где Жюльен впервые  заговорил  с  ней  о
любви; она сидела, как в забытьи, почти без мыслей и чувствовала  глубо-
кую усталость; ей хотелось лечь, уснуть, уйти от печали этого дня
   Вдруг она увидела чайку, которую гнал  по  небу  порыв  ветра,  и  ей
вспомнился орел, летавший там, в Корсике, в мрачной долине  Ота.  Сердце
ее защемило, как щемит от воспоминания о чем-то прекрасном и ушедшем;  и
перед ней сразу же встал чудесный остров с его дикими  благоуханиями,  с
его солнцем, под которым зреют апельсины и лимоны, его горы  с  розовыми
вер шинами, голубые бухты и ущелья, где бурлят потоки
   И тогда осенняя, сырая, суровая природа вокруг нее, скорбный листопад
и серая пелена туч, уносимых ветром, погрузили ее в такую бездну  тоски,
что она поспешила вернуться домой, боясь разрыдаться.
   Маменька дремала, разомлев у камина; она привыкла к однообразному те-
чению дней и не замечала его уныния. Отец и Жюльен пошли погулять и  по-
говорить о делах. Надвинулась ночь и заволокла угрюмым сумраком  большую
комнату, которую освещали лишь мгновенные вспышки огня в камине.
   За окнами в последнем свете дня еще видна была хмурая картина поздней
осени и серенькое, тоже словно все в слякоти, небо.
   Вскоре возвратились барон с Жюльеном; войдя в темную гостиную,  барон
тотчас позвонил и крикнул:
   - Скорей, скорей несите лампы, а то здесь такая тоска!
   Он уселся перед камином. Его отсыревшие сапоги дымились у огня, с по-
дошв сыпалась высохшая грязь, а он весело потирал руки.
   - Кажется, начинаются холода, - заметил он, - к северу небо посветле-
ло, а сегодня новолуние; этой ночью крепко подморозит.
   Затем он повернулся к дочери:
   - Ну как, дочурка, довольна, что вернулась на родину, к себе домой, к
своим старикам?
   Этот простой вопрос до глубины души потряс Жанну. Глаза  ее  наполни-
лись слезами. Она бросилась на шею отцу и принялась лихорадочно целовать
его, словно просила прощения, потому что, как ни старалась она быть  ве-
селой, ей было смертельно грустно. Она вспомнила, сколько радости  ждала
от свидания с родителями, и ее удивляло собственное равнодушие,  убивав-
шее всякую теплоту; когда в разлуке много думаешь о  любимых  людях,  но
отвыкаешь ежечасно видеть их, то при встрече ощущаешь  некоторую  отчуж-
денность до тех пор, пока не скрепятся вновь узы совместной жизни.
   Обед тянулся долго; никто не разговаривал.  Жюльен,  казалось,  забыл
про жену.
   Потом, в гостиной, она задремала у огня, напротив  маменьки,  которая
спала крепким сном; когда же ее разбудили голоса о чем-то споривших меж-
ду собой мужчин, она постаралась встряхнуться, задавая себе вопрос, неу-
жели и ее затянет унылое болото ничем не возмущаемых привычек.
   Пламя в камине, вялое и красноватое днем, теперь оживилось,  разгоре-
лось. Неровными, яркими вспышками оно освещало выцветшую обивку кресел с
лисицей и журавлем, с цаплей-печальницей, со стрекозой и муравьем.
   Подошел барон и, улыбаясь, протянул руку к пылающим головням.
   - Ого! Хорошо горит нынче вечером. А  на  дворе  подмораживает,  дети
мои, подмораживает.
   Потом, положив руку на плечо Жанны, он указал на огонь:
   - Видишь, дочурка, самое главное на свете - очаг и своя семья  вокруг
очага. Лучше этого ничего нет. Но,  по-моему,  пора  спать.  Вы,  должно
быть, очень устали, детки?
   Когда Жанна поднялась к себе в спальню, она задумалась над  тем,  как
различно может быть возвращение в одно и то  же,  казалось  бы,  любимое
место. Почему она так подавлена, почему и дом, и родной край, и все, что
было дорого, теперь надрывает ей душу?
   Вдруг взгляд ее упал на часы. Пчелка по-прежнему так же быстро и раз-
меренно порхала слева направо и справа налево над позолоченными цветами.
И тут Жанну пронизал порыв внезапной нежности, глубочайшего умиления пе-
ред этим маленьким механизмом, который выпевал ей время и бился, как жи-
вое сердце.
   Она была несравненно меньше растрогана, когда обнимала отца и мать. У
сердца есть загадки, не доступные разуму.
   Впервые после замужества она была одна в постели, так как Жюльен, под
предлогом усталости, устроился в другой комнате.  Впрочем,  они  заранее
решили, что у каждого будет отдельная спальня.
   Она долго не могла уснуть, ей было странно не чувствовать рядом  дру-
гого тела и непривычно спать в одиночестве; ее тревожил злобный северный
ветер, который бушевал на крыше.
   Утром она проснулась от яркого света, окрасившего багрянцем  ее  кро-
вать; а в окнах, запушенных инеем, было так красно, словно весь небосвод
горел огнем.
   Закутавшись в широкий пеньюар, Жанна подбежала к  окну  и  распахнула
его.
   Ледяной ветер, свежий и пронзительный, ворвался в  комнату,  хлестнул
ей в лицо колючим холодом, от которого заслезились глаза; а посреди зар-
девшегося неба солнце,  огромное,  пылающее,  раздутое,  как  физиономия
пьяницы, поднималось из-за деревьев.
   Заиндевевшая, ставшая твердой и сухой, земля звенела под  ногами  ра-
ботников фермы За одну ночь все ветви тополей,  еще  покрытые  листьями,
оголились, а вдалеке за ландой виднелась широкая зеленоватая полоса оке-
ана, вся в белых прожилках.
   Платан и липа на глазах теряли свой убор. При каждом порыве  ледяного
ветра целый вихрь опавших от внезапного заморозка листьев взлетал вместе
со шквалом, как стая  птиц.  Жанна  оделась,  вышла  и,  чтобы  заняться
чем-нибудь, решила навестить фермеров.
   Мартены встретили ее с распростертыми объятиями, а хозяйка расцелова-
ла ее в обе щеки; потом ее заставили выпить рюмку наливки, настоянной на
вишневых косточках. Она отправилась на вторую ферму. Куяры тоже встрети-
ли ее с распростертыми объятиями; хозяйка чмокнула ее в одно и в  другое
ушко, и тут пришлось отведать черносмородиновой наливки. После этого она
вернулась завтракать.
   И день прошел, как вчерашний, только он был морозный, а не  сырой.  И
остальные дни недели оказались похожи на первые два; и все недели месяца
оказались похожи на первую.
   Однако мало-помалу тоска по дальним краям улеглась  в  ней.  Привычка
покрывала ее жизнь налетом покорности, подобно тому как  некоторые  воды
отлагают на предметах слой извести. И в душе ее  проснулось  внимание  к
ничтожным мелочам повседневного быта, ожил интерес к немудреным  буднич-
ным занятиям. В ней развивалась своего рода  созерцательная  меланхолия,
неосознанная разочарованность в жизни. Что же было ей  нужной  Чего  она
хотела? Она и сама не знала. У нее не  было  ни  малейшего  тяготения  к
светской суете, ни малейшей жажды удовольствий и даже не было стремления
к доступным для нее радостям. Да и  к  каким,  впрочем?  Подобно  старым
креслам в гостиной, поблекшим от времени, все понемногу  бледнело  в  ее
глазах. все стиралось, приобретало тусклый, сумрачный оттенок.
   Отношения ее с Жюльеном совершенно изменились. Он стал совсем  другим
после возвращения из свадебного путешествия, точно актер, который сыграл
свою роль и принял обычный вид. Он почти не  обращал  на  нее  внимания,
почти не разговаривал с ней; любви как не бывало; редкую ночь он  прово-
дил в ее спальне.
   Он взял на себя управление имуществом и хозяйством, проверял арендные
сроки, донимал крестьян, урезывал расходы; сам он приобрел замашки полу-
помещика, полуфермера и утратил все изящество, весь  лоск  времен  жени-
ховства.
   Он отыскал среди своего  холостяцкого  гардероба  потертый  охотничий
бархатный костюм, весь в пятнах, и носил его не снимая;  с  небрежностью
человека, которому незачем больше  нравиться,  он  перестал  бриться,  и
длинная борода невообразимо уродовала его. Руки он тоже перестал холить,
а после каждой еды выпивал четыре-пять рюмок коньяку.
   Когда Жанна сделала попытку нежно попенять ему, он так резко  оборвал
ее: "Оставь меня в покое, слышишь?" - что она уже не решалась давать ему
советы.
   Неожиданно для себя самой она легко примирилась с  этими  переменами.
Он просто стал для нее чужим человеком, чье сердце и душа непонятны  ей.
Она часто задумывалась над тем, как могло случиться,  что  они  встрети-
лись, влюбились, поженились в порыве увлечения, а потом вдруг  оказались
совершенно чужды друг другу, как будто никогда и не спали бок о бок
   И почему она почти не страдала от его равнодушия? Значит, так полага-
ется в жизни? Или они ошиблись? Неужели будущее ничего больше  не  сулит
ей?
   Быть может, она страдала бы сильней, если бы Жюльен  был  по-прежнему
красивым, холеным, щеголеватым, обольстительным.
   Решено было, что после Нового года молодожены останутся одни, а  отец
и маменька поедут пожить несколько месяцев в своем руанском доме  Новоб-
рачные всю зиму пробудут в Тополях, чтобы окончательно обосноваться, ос-
воиться и привыкнуть к этому  уголку,  где  им  предстоит  провести  всю
жизнь. Кстати, Жюльен собирался  представить  жену  соседям,  семействам
Бризвиль, Кутелье и Фурвиль.
   Но молодые еще не могли делать визиты, потому что никак не  удавалось
добыть живописца, который изменил бы герб на карете.
   Дело в том, что барон уступил зятю старый фамильный экипаж, и  Жюльен
ни за какие блага не соглашался появиться  в  соседних  поместьях,  пока
герб рода де Ламар не будет соединен с гербом Ле Пертюи де Во.
   Но во всей местности имелся только один мастер по части  геральдичес-
ких украшений - живописец из Больбека, по фамилии Батайль, которого  на-
перебой приглашали во все нормандские замки для изображения  на  дверцах
экипажей драгоценных для хозяев эмблем.
   Наконец в одно декабрьское утро, когда  господа  кончали  завтракать,
какой-то человек отворил калитку и направился прямо к дому. За спиной  у
него виднелся ящик. Это и был Батайль.
   Его ввели в столовую и подали завтрак, как барину, потому что его ре-
месло, постоянное общение со  всей  местной  аристократией,  знание  ге-
ральдики, ее специальной терминологии и всех атрибутов сделали  из  него
нечто вроде живого гербовника, и дворяне пожимали ему Руку.
   Немедленно были принесены карандаши и бумага, и, пока Батайль завтра-
кал, барон и Жюльен делали наброски своих гербов, разделенных на  четыре
поля. Баронесса, всполошившись, как всегда, когда затрагивали эту  тему,
подавала советы; и даже Жанна приняла участие в обсуждении,  заинтересо-
вавшись им под влиянием какого-то безотчетного чувства.
   Батайль закусывал и в то же время высказывал свое  мнение,  а  иногда
брал карандаш, набрасывал эскиз, приводил  примеры,  описывал  помещичьи
выезды всей округи и самым присутствием своим, речами, даже голосом  со-
общал окружающему дух аристократизма.
   Это был низенький человечек, седой, коротко остриженный, руки у  него
были выпачканы красками, и весь он пропах скипидаром. Ходили слухи,  что
в прошлом за ним числилось грязное дельце об оскорблении нравственности;
но единодушное уважение всех титулованных семейств смыло с него это пят-
но.
   Когда он допил кофе, его провели в каретный сарай; с кареты был  снят
клеенчатый чехол. Осмотрев ее, Батайль  с  апломбом  высказался  относи-
тельно размеров герба и после нового обмена мнениями приступил к делу.
   Несмотря на холод, баронесса велела принести себе кресло, так как же-
лала наблюдать за работой; вскоре она потребовала грелку, потому  что  у
нее закоченели ноги; после этого они принялась мирно беседовать с  живо-
писцем, расспрашивала его о брачных союзах, еще не известных ей,  о  не-
давних смертях и рождениях, пополняя этими сведениями родословные, кото-
рые хранила в памяти.
   Жюльен сидел возле тещи, верхом на стуле. Он курил трубку,  сплевывая
наземь, прислушивался к разговору и следил за тем, как расписывали крас-
ками его дворянство.
   Вскоре и дядя Симон, отправлявшийся в огород с лопатой на плече,  ос-
тановился посмотреть на работу живописца; а так как весть о прибытии Ба-
тайля достигла обеих ферм, то не замедлили явиться и обе фермерши.  Стоя
возле баронессы, они восторгались и твердили:
   - Вот ловкач-то, какие штуки разделывает!
   Закончены были гербы на обеих дверцах только на другой день  к  один-
надцати часам. Тотчас же все оказались в сборе; карету выкатили во двор,
чтобы лучше было видно.
   Работа была безупречна. Батайля хвалили хором, а он взвалил  себе  на
спину ящик и удалился. Барон, его жена, Жанна и Жюльен в один голос  ре-
шили, что живописец весьма способный малый и при  благоприятных  обстоя-
тельствах из него, без сомнения, вышел бы настоящий художник.
   В целях экономии Жюльен осуществил ряд реформ, а они, в свою очередь,
потребовали новых изменений.
   Старик кучер был сделан садовником, так как