стию
или уж приобщались только  на  пасху,  подчиняясь  строгому  предписанию
церкви; но ребята - дело другое: никто бы не осмелился воспитать ребенка
вне общего для всех закона, потому что религия есть религия.
   Жанна чувствовала их осуждение и в душе возмущалась  этим  двуличием,
сделками с совестью, поголовным  страхом  перед  всем,  величайшей  тру-
состью, гнездящейся во всех сердцах и выглядывающей наружу  под  личиной
порядочности.
   Барон занялся образованием Поля и засадил его за латынь.  А  мать  не
переставала твердить одно: "Пожалуйста, не утомляй его!" - и  бродила  в
тревоге около классной комнаты, куда папенька запретил ей доступ, потому
что она ежеминутно прерывала урок вопросом: "У тебя не озябли ноги.  Пу-
ле?" Или же: "У тебя не болит голова, Пуле?" Или останавливала  учителя:
"Не заставляй его столько говорить, он охрипнет".
   Как только мальчик кончал занятия, он бежал в сад к матери и тете. Им
теперь очень полюбилось садоводство: все трое сажали весной молодые  де-
ревца, сеяли семена и с восторгом наблюдали за  их  всходами  и  ростом,
подравнивали ветки, срезали цветы для букетов.
   Больше всего увлекало мальчика разведение салата. Он  ведал  четырьмя
большими грядками на огороде, где с величайшей  заботливостью  выращивал
салат латук, ромэн, цикорий, парижский, - словом, все сорта этой съедоб-
ной травы. Он копал, поливал, полол, пересаживал с  помощью  двух  своих
матерей, которых заставлял работать, как поденщиц. По целым часам стояли
они на коленях между грядками, пачкая платья и руки, и  втыкали  корешки
рассады в ямку, проделанную пальцем в земле.
   Пуле подрастал, ему шел уже пятнадцатый год, и лесенка в гостиной по-
казывала метр пятьдесят восемь сантиметров, но по уму он был совершенный
ребенок, неразвитый, невежественный, избалованный двумя женщинами и ста-
риком, добрым, но отставшим от века.
   Как-то вечером барон поднял наконец вопрос о коллеже, и Жанна  тотчас
же ударилась в слезы. Тетя Лизон в ужасе забилась в темный угол.
   Мать возражала:
   - Зачем ему столько знать? Мы сделаем из  него  деревенского  жителя,
помещика. Он будет возделывать свои земли, как многие из дворян. Он про-
живет и состарится счастливым в этом доме, где до него жили мы,  где  мы
умрем. Чего же желать еще?
   Но барон качал головой:
   - А что ты ответишь ему, если он в двадцать пять лет придет и  скажет
тебе: "Я остался ничем, я ничему не научился по твоей вине, по вине тво-
его материнского эгоизма. Я не способен работать, добиваться чего-то,  а
между тем я не был создан для безвестной, смиренной и до смерти  тоскли-
вой жизни, на которую обрекла меня твоя неразумная любовь".
   А она все плакала и взывала к сыну:
   - Скажи, Пуле, ты никогда не упрекнешь меня за то, что я слишком  лю-
била тебя, ведь правда, не упрекнешь?
   Недоросль удивился, но обещал:
   - Нет, мама.
   - Честное слово?
   - Да, мама.
   - Ты хочешь остаться здесь, правда?
   - Да, мама.
   Тогда барон возвысил голос:
   - Жанна, ты не имеешь права  распоряжаться  человеческой  жизнью.  Ты
поступаешь недостойно, почти преступно, ты жертвуешь своим ребенком ради
своего личного счастья.
   Она закрыла лицо руками и, судорожно рыдая, выговорила сквозь слезы:
   - Я так настрадалась... так настрадалась! Я только в нем нашла утеше-
ние, а его у меня отнимают. Что же я теперь... буду делать... совсем од-
на?
   Отец поднялся, сел рядом с ней, обнял ее.
   - А я, Жанна?
   Она обхватила его за шею, страстно поцеловала и, не отдышавшись  еще,
с трудом проговорила:
   - Да, ты, должно быть... прав... папенька. Я вела  себя  безрассудно,
но я столько выстрадала. Пускай он едет в коллеж.
   И Пуле, не вполне понимая, что с ним  намерены  делать,  захныкал,  в
свой черед.
   Тогда все три его мамы принялись целовать, ласкать, утешать его. Ког-
да они пошли спать, у всех щемило сердце, и все  всплакнули  в  постели,
даже барон, который сдерживался до тех пор.
   Решено было, что после каникул мальчика поместят в Гаврский коллеж, а
пока все лето его баловали напропалую.
   Мать часто вздыхала при мысли о разлуке.  Она  заготовила  ему  такое
приданое, как будто он уезжал путешествовать на десять лет;  наконец,  в
одно октябрьское утро, после бессонной ночи, обе женщины и барон уселись
с мальчиком в карету, и пара лошадей сразу взяла рысью.
   В предшествующую поездку ему уже было выбрано место в дортуаре и мес-
то в классе. Теперь Жанна с помощью тети Лизон целый день укладывала его
вещи в маленький комодик. Так как он не вместил и четверти привезенного,
Жанна пошла к директору просить, чтобы дали второй. Вызвали эконома, тот
заявил, что столько белья и  платья  никогда  не  понадобится,  а  будет
только помехой, и наотрез отказался нарушить правила и поставить  второй
комод. Тогда мать с отчаяния решила нанять комнату в соседней  гостинице
и поручила хозяину собственноручно приносить по первому требованию  Пуле
все, что ему понадобится.
   Потом они отправились на мол посмотреть, как  отчаливают  и  пристают
пароходы.
   Унылые сумерки спустились над городом, где постепенно зажигались  ог-
ни. Обедать они пошли в ресторан. Есть не хотелось никому; они  смотрели
друг на друга затуманенным взглядом, и блюда, которые подавали  одно  за
другим, убирались почти нетронутыми.
   Потом они медленно направились к коллежу. Со  всех  сторон  сходились
дети всех возрастов в сопровождении родных или слуг. Многие  плакали.  В
большом полуосвещенном дворе раздавались всхлипывания.
   Жанна и Пуле долго сжимали друг Друга в объятиях. Тетя Лизон, оконча-
тельно забытая, стояла позади, уткнувшись в носовой платок. Но  тут  ба-
рон, расчувствовавшись тоже положил конец прощанию и увел  дочь.  Карета
ждала у подъезда. Они уселись втроем и в темноте поехали обратно в Топо-
ля.
   Временами во мраке слышались рыдания.
   Жанна плакала весь следующий день до вечера. А утром она велела зало-
жить фаэтон и поехала в Гавр.
   Пуле как будто уже примирился с разлукой. Впервые в жизни у него были
товарищи; ему хотелось играть, и он нетерпеливо ерзал на стуле в  прием-
ной.
   Жанна стала ездить каждые два дня, а на воскресенье увозила  его  до-
мой. Во время уроков, дожидаясь рекреаций, она не знала, что ей  делать,
и сидела в приемной, не находя ни сил, ни мужества уйти из коллежа.  Ди-
ректор пригласил ее к себе и попросил приезжать пореже. Она  пренебрегла
его указанием.
   - Тогда он предупредил ее, что будет вынужден вернуть ей  сына,  если
она не даст ему резвиться в свободные часы и не перестанет отвлекать его
от занятий; барона тоже предупредили письмом. После этого ее стали  сте-
речь в Тополях, как пленницу.
   Она ждала каждого праздника с большим нетерпением, чем сын. И душу ее
томила неустанная тревога. Она бродила по окрестностям, целыми днями гу-
ляла с псом Убоем, отдаваясь беспредметным мечтам. Иногда она просижива-
ла полдня, глядя на море с высоты кряжа; иногда спускалась лесом до Ипо-
ра, повторяя давние прогулки, воспоминание о  которых  преследовало  ее.
Как далеко, как далеко было то время, когда она блуждала по этим  местам
девушкой, опьяненной грезами.
   Всякий раз, как она виделась с сыном, ей казалось,  что  они  были  в
разлуке десять лет. Он мужал с каждым месяцем; она с каждым месяцем ста-
рела. Барона можно было счесть за ее брата,  а  тетю  Лизон  за  старшую
сестру, потому что, увянув в двадцать пять лет, Лизон  больше  не  меня-
лась.
   Пуле совсем не занимался. В четвертом классе  он  остался  на  второй
год; третий вытянул кое-как; во втором опять сидел два года и  только  к
двадцати годам добрался до класса риторики.
   Он превратился в рослого белокурого юношу с довольно пышными  бачками
и намеком на усы. Теперь он сам приезжал на воскресенье  в  Тополя.  Так
как он уже давно обучался верховой езде, то попросту  нанимал  лошадь  и
проделывал весь путь за два часа.
   Жанна спозаранку отправлялась ему навстречу вместе с теткой  и  баро-
ном, который горбился все больше и ходил по-стариковски, заложив руки за
спину, словно для того, чтобы не упасть ничком.
   Они медленно шли по дороге, временами присаживались у обочины и смот-
рели вдаль; не видно ли уже всадника. Едва он показывался черной  точкой
на белой колее, как все трое принимались махать платками,  а  он  пускал
лошадь в галоп и вихрем подлетал к ним; Жанна и Лизон ужасались,  а  дед
восхищался и в бессильном восторге кричал "браво".
   Хотя Поль был на голову выше матери,  она  по-прежнему  обращалась  с
ним, как с младенцем, и все еще спрашивала: "У тебя не озябли ноги.  Пу-
ле?" - а когда он прогуливался после завтрака перед крыльцом, куря папи-
роску, она открывала окно и кричала ему: "Ради бога, не ходи с  непокры-
той головой, ты схватишь насморк".
   Когда же он в темноте отправлялся  верхом  обратно,  она  дрожала  от
страха:
   - Пуле, мальчик мой, поезжай потише, береги себя, пожалей свою  мать.
Я не вынесу, если с тобой стрясется беда.
   Но вот однажды, в субботу утром, она - получила от Поля письмо, в ко-
тором он сообщал, что не приедет завтра, потому что знакомые  устраивают
пикник и пригласили его.
   Весь воскресный день она терзалась беспокойством, как будто ждала не-
минуемой беды; потом не выдержала и в четверг поехала в Гавр.
   Ей показалось, что сын изменился, но в чем - она не могла понять.  Он
был оживлен, говорил более мужественным голосом. И вдруг объявил ей  как
нечто вполне естественное:
   - Знаешь, мама, раз ты побывала здесь сегодня, я опять  не  приеду  в
воскресенье домой, потому что мы собираемся повторить прогулку.
   Она была так ошеломлена и потрясена, словно он сообщил, что уезжает в
Америку; наконец, придя в себя, она спросила:
   - Боже, что с тобой, Пуле? Скажи мне, что происходит?
   Он засмеялся и поцеловал ее:
   - Ровно ничего, мама. Я хочу повеселиться с приятелями,  это  естест-
венно в моем возрасте.
   Она не нашла ответа, а когда очутилась одна в экипаже, странные мысли
овладели ею. Она не узнавала своего Пуле, своего прежнего маленького Пу-
ле. Впервые она увидела, что он стал взрослым, что он больше не  принад-
лежит ей и будет впредь жить по-своему, не думая о  стариках.  Ей  каза-
лось, что он преобразился в один день Как, этот большой, статный  мужчи-
на, утверждающий свою волю, - ее сын, ее дорогой малыш, который  застав-
лял ее когда-то рассаживать салат!
   В течение трех месяцев Поль приезжал к родным только изредка и всегда
явно стремился уехать как можно скорее, выгадать вечером хотя бы  часок.
Жанна волновалась, а барон только и знал, что утешал ее, повторяя
   - Оставь ты мальчика, ведь ему двадцать лет.
   Но как-то утром бедно одетый старик, говоривший с немецким  акцентом,
спросил госпожу виконтессу.
   После многократных церемонных поклонов он достал из кармана  засален-
ный бумажник и заявил:
   - Это маленький бумажка для вас.
   Он развернул клочок грязной бумаги и протянул ей. Жанна  прочла,  пе-
речла, взглянула на еврея, перечла снова и спросила:
   - Что это значит?
   Старик угодливо объяснил;
   - Сейчас я буду вам сказать Ваш сын, ему был нужен немного деньги,  а
я знал, что вы добрая мать, и давал ему, сколько ему было нужно, - самый
пустяк.
   Она вся дрожала
   - Но почему же он не попросил лучше у меня?
   Еврей начал пространно объяснять, что речь шла о карточном долге, ко-
торый надо было заплатить на следующий день, и что никто бы не дал взай-
мы Полю, как несовершеннолетнему, "честь молодого человека был бы загуб-
лен", если бы не "маленький одолженьице", оказанное им
   Жанна хотела позвать барона, но от волнения ноги не слушались ее. На-
конец она сказала ростовщику:
   - Будьте любезны позвонить.
   Он колебался, боясь ловушки. Затем пробормотал
   - Я могу приходить потом, если вам неудобно.
   Она отрицательно покачала головой Он позвонил, и они стали ждать, си-
дя молча друг против друга
   Барон сразу же, как пришел, понял положение Расписка была на  полторы
тысячи франков. Он уплатил тысячу и сказал, глядя в упор на ростовщика:
   - Смотрите, больше не являйтесь
   Тот поблагодарил, поклонился и исчез.
   Дед и мать тотчас же отправились в Гавр; но, приехав  в  коллеж,  они
узнали, что Поль целый месяц не являлся туда.  Директор  получил  четыре
письма за подписью Жанны, где сообщалось о болезни Поля, а затем о  сос-
тоянии его здоровья; ко всем письмам  были  приложены  свидетельства  от
врача, разумеется, подложные, как и все остальное.
   Оба были сражены и застыли на месте, глядя друг на друга.
   Директор выразил огорчение и проводил их  к  полицейскому  комиссару.
Они остались ночевать в гостинице.
   На следующее утро молодого человека нашли у местной проститутки.  Дед
и мать увезли его в Тополя, и всю дорогу никто из  них  не  проронил  ни
слова Жанна плакала, уткнув лицо в носовой платок.  Поль  с  равнодушным
видом смотрел по сторонам.
   В последующую неделю обнаружилось, что за три месяца он наделал  дол-
гов на пятнадцать тысяч франков. Кредиторы не спешили объявляться, зная,
что он скоро будет совершеннолетним.
   Никаких объяснений не произошло. Решено было подкупить его  добротой.
Его закармливали деликатесами, нежили, баловали. Дело было весной;  нес-
мотря на все страхи Жанны, ему наняли в Ипоре лодку, чтобы он мог, когда
хотел, кататься по морю
   Лошади ему не давали, боясь, что он опять поедет в Гавр.
   Он слонялся без дела, раздражался, иногда грубил. Барона  беспокоило,
что он не кончил курса. Жанна сходила с ума при мысли о новой разлуке  и
все-таки задумывалась над тем, как с ним быть дальше.
   Однажды вечером он не вернулся домой Выяснилось, что он вышел в  море
на баркасе с двумя матросами. Обезумевшая мать ночью с непокрытой  голо-
вой побежала в Ипор.
   На берегу несколько человек поджидали возвращения судна.
   Вдали показался огонек. Он приближался, мигая. Поля на борту не  ока-
залось. Он высадился в Гавре.
   Сколько ни искала полиция, найти его не удалось. Проститутка, у кото-
рой он скрывался в первый раз, тоже исчезла бесследно, продав обстановку
и уплатив за квартиру. В комнате Поля в Тополях обнаружили два письма от
этой особы, из которых явствовало, что она без ума от него. Она  предла-
гала ему уехать  в  Англию,  для  чего,  по  ее  словам,  добыла  нужные
средства.
   Трое обитателей старого дома ходили  угрюмые  и  молчаливые,  живя  в
мрачном аду душевных пыток. Волосы Жанны, и  без  того  седые,  побелели
совсем. Она задавала себе наивный  вопрос:  за  что  ее  так  наказывает
судьба?
   Она получила письмо от аббата Тольбиака:
   "Сударыня, десница божия покарала вас. Вы отняли у господа свое дитя;
он, в свой черед, взял его у вас, чтобы отдать проститутке. Неужто  этот
урок, преподанный вам свыше, не вразумит вас? Милосердие господне  бесп-
редельно. Быть может, господь помилует вашу если вы вернетесь к  нему  и
падете перед ним ниц. Я, его смиренный слуга, отворю вам дверь его  оби-
тели, когда вы постучитесь в нее".
   Долго сидела она, опустив это письмо на колени. Быть может, священник
говорил правду? И все религиозные недоумения вновь принялись терзать  ее
совесть. Может ли бог быть мстителен и завистлив, как люди? Но  если  он
не покажет себя завистливым, никто не устрашится его и не станет  покло-
няться ему. Возможно, он обнаруживает перед  смертными  свойственные  им
чувства для того, чтобы мы лучше познали его. Трусливое сомнение, толка-
ющее в церковь колеблющихся, смятенных, проникло в нее, и однажды  вече-
ром, когда стемнело, она украдкой побежала в церковный дом и,  припав  к
ногам тощего аббата, стала молить об отпущении грехов.
   Он обещал ей половинное прощение, ибо бог не может  излить  всю  свою
благодать на кров, под которым находит приют такой человек, как барон.
   - Вскоре вы ощутите, - заверил он, - плоды божественного милосердия.
   И в самом деле, два дня спустя сын прислал ей письмо; в помрачении от
горя она восприняла его как поворот к лучшему, обещанный аббатом.
   "Дорогая мама, не беспокойся обо мне. Я нахожусь  в  Лондоне,  вполне
здоров, но очень нуждаюсь в деньгах. У нас не осталось ни гроша, и мы не
каждый день бываем сыты. Спутница моя, которую я люблю всей душой,  ист-
ратила все, что имела, - пять тысяч франков, - лишь бы не расстаться  со
мной. Ты понимаешь, что честь обязывает меня прежде всего возместить  ей
эту сумму. Будь так добра, не откажи одолжить мне  тысяч  пятнадцать  из
наследства, оставленного папой, так как все равно я скоро буду совершен-
нолетним. Ты выручишь меня из большого затруднения.
   Прощай, дорогая мама, от всего сердца целую тебя, а также  дедушку  и
тетю Лизон. Надеюсь, до скорого свидания.
   Твой сын
   виконт Поль де Ламар".
   Он написал ей! Значит, он не забыл ее. Она и не подумала о  том,  что
он просил денег. Надо послать ему, раз у него ничего не осталось.  Какое
значение имеют деньги! Он написал ей!
   И она в слезах побежала с письмом к барону. Позвали тетю Лизон и  пе-
речитали слово за словом бумажку, говорившую о нем; обсудили каждое  вы-
ражение.
   Жанна мгновенно перешла от полного отчаяния к  опьянению  надеждой  и
горячо защищала Поля:
   - Он вернется, скоро вернется, раз он написал нам!
   Но барон, человек более уравновешенный, возразил:
   - Все равно он нас бросил из-за этой твари. Раз он не задумался  пос-
тупить так, значит, он любит ее больше нас.
   Внезапная страшная боль впилась в сердце Жанны, и  тотчас  же  в  нем
вспыхнула ненависть к любовнице, похитившей у нее сына, ненависть неуто-
лимая, необузданная, ненависть ревнивой матери. До тех пор все ее  мысли
были сосредоточены на Поле. Она почти не думала о потаскушке,  виновнице
его заблуждений. Но слова барона сразу же напомнили матери о  сопернице,
показали ее роковую власть; она почувствовала, что между этой женщиной и
ею начинается ожесточенная борьба, и осознала, что скорее согласится по-
терять сына, чем делить его с другой.
   Вся ее радость разлетелась в прах.
   Они послали требуемые пятнадцать тысяч франков и целых  пять  месяцев
не получали больше вестей.
   Потом явился поверенный урегулировать вопрос о наследстве,  оставлен-
ном Жюльеном. Жанна и барон беспрекословно сдали все счета и даже  отка-
зались от права матери на пожизненное пользование имуществом. По возвра-
щении в Париж Поль получил сто двадцать тысяч  франков  После  этого  он
прислал за полгода четыре письма, давая краткие сведения о своей жизни и
заканчивая холодными изъявлениями сыновних чувств. "Я работаю, -  уверял
он, - получил должность на бирже. Надеюсь как-нибудь приехать в Тополя и
расцеловать вас, дорогие! "
   О своей возлюбленной он не упоминал ни слова. Это молчание было  мно-
гозначительнее, чем могло быть целое письмо, наполненное ею. За ледяными
строками Жанна чуяла незримое и неотвратимое присутствие любовницы, про-
дажной девки - исконного врага матерей.
   Трое отшельников толковали, как быть, чтобы спасти Поля, и ничего  не
могли придумать. Съездить в Париж? К чему?
   - Пусть перегорит его страсть, - говорил барон, - тогда он  сам  вер-
нется к нам.
   И они продолжали влачить жалкую жизнь.
   Жанна и Лизон тайком от барона ходили в церковь.
   Довольно долгое время прошло без всяких известий, как  вдруг  однажды
утром они были ошеломлены отчаянным письмом:
   "Дорогая мама, я погиб, мне остается лишь пустить себе  пулю  в  лоб,
если ты не спасешь меня. Только что потерпела крах комбинация,  сулившая
мне верную прибыль, я задолжал восемьдесят пять тысяч франков. Если я не
заплачу, меня ждет бесчестье, разорение, невозможность что-либо предпри-
нять в дальнейшем. Я погиб. Повторяю, что я скорее  готов  пустить  себе
пулю в лоб, чем пережить такой позор. Быть может, я бы  уже  покончил  с
собой, если бы не поддержка женщины, о которой я никогда не  пишу  тебе,
но которая стала моим провидением.
   От души целую тебя, дорогая моя мама, быть может,  в  после