м,  как  эта
ясная ночь, и внезапно оживляется сонмом залетных желаний, подобных бес-
численным жизням, которые копошатся в ночной тьме. Какое-то сродство бы-
ло между ней и этой живой поэзией, и в теплой белизне летнего вечера  ей
чудились неземные содрогания, трепет неуловимых надежд, что-то близкое к
дуновению счастья.
   И она стала мечтать о любви.
   Любовь! Два года уже нарастал в ней страх приближающейся любви Теперь
ей дана свобода любить; только надо встретить его. Его!
   Какой он будет? Этого она не представляла себе и даже не задумывалась
над этим. Он будет он, вот и все
   Она знала одно, что будет любить его всем сердцем, а он - обожать  ее
всеми силами души В такие вечера, как этот, они пойдут гулять под светя-
щимся пеплом звезд. Они пойдут рука об руку, прижавшись один к  другому,
ясно слыша биение сердца друга, ощущая теплоту плеч, и любовь  их  будет
сливаться с тихой негой теплой летней ночи, и  между  ними  будет  такая
близость, что они легко, одной лишь силой чувства, проникнут в сокровен-
нейшие мысли друг друга.
   И это будет длиться без конца, в безмятежности нерушимой любви
   И вдруг она словно ощутила его тут, около себя, и смутный чувственный
трепет пробежал по ней с головы до  пят  Бессознательным  движением  она
прижала руки к груди, как будто желая обнять свою мечту; и губ ее, раск-
рытых навстречу неизвестному, коснулось то, от чего она едва не лишилась
сознания, - словно дыхание весны подарило ей первый поцелуй любви.
   Но вот где-то во тьме, позади дома, на дороге раздались шаги.  И  жар
смятенной души, прилив веры в невозможное, в счастливые  случайности,  в
сверхъестественные предчувствия, в романтические  хитросплетения  судьбы
внушили ей мысль - "Что, если это он?" Она напряженно  прислушивалась  к
мерным шагам прохожего, не сомневаясь, что он постучится у ворот и  поп-
росит приютить его
   Когда он прошел мимо, ей стало грустно, как будто ее и в  самом  деле
постигло разочарование. Но она тут же поняла фантастичность своих надежд
и улыбнулась своему безумию
   Тогда, успокоившись немного, она предалась более  разумным  мечтам  -
пыталась заглянуть в будущее, строила планы всей дальнейшей жизни.
   Она будет жить с ним здесь, в этом мирном доме...  возвышающемся  над
морем. У них, наверно, будет двое детей: для него - сын, для нее -  доч-
ка. И она уже видела, как они резвятся на лужайке между платаном  и  ли-
пой, а отец и мать следят за ними восхищенным взором, обмениваясь  через
их головы взглядами, полными страсти.
   Долго-долго сидела она так, погрузившись в грезы, уж и луна совершила
свой путь по небу и собралась скрыться в море. Воздух посвежел. Горизонт
стал бледнеть к востоку. На ферме справа пропел петух; другие отозвались
на ферме слева. Их хриплые голоса, приглушенные стенками курятников, ка-
залось, доносились очень издалека;  на  высоком,  постепенно  светлевшем
своде небес стали исчезать звезды.
   Где-то вдали чирикнула птичка. В листве раздалось  щебетанье;  сперва
робкое, оно мало-помалу окрепло, стало звонким, переливчатым,  понеслось
с ветки на ветку, с дерева на дерево.
   Жанна вдруг почувствовала, что ее заливает яркий  свет;  она  подняла
опущенную на руки голову и зажмурилась, ослепленная сиянием зари.
   Гряда багряных облаков, полускрытая тополевой аллеей, бросала  крова-
вые блики на просыпающуюся землю.
   И, прорывая лучистую пелену, зажигая искрами деревья, долины,  океан,
весь горизонт, неторопливо выплыл гигантский огненный шар.
   У Жанны ум мутился от блаженства. Безудержная  радость,  безграничное
умиление перед красотой мира, затопило ее замиравшее сердце. Это было ее
солнце! Ее заря! Начало ее жизни! Утро ее надежд! Она протянула  руки  к
просветлевшим далям, словно порываясь обнять самое солнце;  ей  хотелось
сказать, крикнуть чтото такое же чудесное, как это рождение дня, но  она
словно оцепенела, онемела в бессильном  восторге.  Тогда,  почувствовав,
что глаза ее увлажняются, она уронила голову на руки  и  заплакала  сла-
достными слезами.
   Когда она подняла голову, великолепное зрелище занимающегося дня  ис-
чезло. И сама она успокоилась, немного утомленная и как будто  отрезвев-
шая. Не закрывая окна, она легла в постель, помечтала еще несколько  ми-
нуток и заснула так крепко, что не слышала, как отец звал  ее  в  восемь
часов, и проснулась, только когда он вошел в комнату.
   Ему не терпелось показать ей новую отделку дома, ее дома.
   Задний фасад отделялся от дороги обширным двором, обсаженным  яблоня-
ми. Дорога пролегала между крестьянскими усадьбами и на  пол-лье  дальше
выводила к шоссе между Гавром и Феканом.
   Прямая аллея шла от деревянной ограды до крыльца. По обе стороны дво-
ра, вдоль рвов, отделявших фермы, были расположены  службы  -  низенькие
строения из морской гальки, крытые соломой.
   Кровли были обновлены; деревянные части подправлены, стены  починены,
комнаты оклеены, все внутри окрашено заново. И на сером  фасаде  старого
хмурого барского дома, словно пятна, выделялись свежевыкрашенные  в  се-
ребристо-белый цвет ставни и заплаты штукатурки.
   Другой стороной, той, куда выходило одно из окон комнаты  Жанны,  дом
глядел на море, поверх рощи и сплошной стены согнутых ветром вязов.
   Жанна и барон рука об руку обошли все до последнего уголка; потом они
долго гуляли по длинным тополевым  аллеям,  окаймлявшим  так  называемый
парк. Между деревьями уже выросла трава и устилала землю зеленым ковром,
а рощица в конце парка заманчиво переплетала свои  извилистые  тропинки,
проложенные среди свежей травы.  Внезапно,  напугав  девушку,  откуда-то
выскочил заяц, перемахнул через откос и пустился сквозь камыши  к  приб-
режным скалам.
   После завтрака, когда мадам Аделаида, все еще не отдохнувшая,  заяви-
ла, что хочет прилечь, барон предложил Жанне спуститься к Ипору.
   Они отправились в путь и сперва пересекли деревушку Этуван, к которой
примыкали Тополя. Трое крестьян поклонились им, как будто знали их испо-
кон века.
   Затем они вступили в лес, спускавшийся по склону волнистой  долины  к
самому морю.
   Вскоре они добрались до селения Ипор. Женщины сидели на крылечках до-
мов за починкой своего тряпья и глядели им вслед. Улица со сточной кана-
вой посредине и грудами мусора у ворот шла под  гору  и  была  пропитана
крепким запахом рассола. Возле лачуг  сушились  бурые  сети,  в  которых
кой-где застряли чешуйки, блестевшие, как серебряные монеты, а из дверей
тянуло затхлым воздухом тесного жилья.
   Голуби, прогуливаясь по краю канавы, искали себе пропитания.
   Жанна глядела кругом, и все ей казалось интересным и новым, как в те-
атре.
   Но вдруг за каким-то поворотом ей  открылось  море;  мутно-голубое  и
гладкое, оно расстилалось без конца и края.
   Жанна и барон остановились у пляжа и стали смотреть. В открытом море,
точно крылья птиц, белели паруса. Справа и  слева  возвышались  огромные
утесы. С одной стороны даль была загорожена мысом, а с другой  береговая
линия тянулась до бесконечности и терялась где-то еле уловимой чертой.
   В одном из ближних ее поворотов виднелась гавань  и  кучка  домов;  а
мелкие волны, точно кайма пены по краю моря, шурша, набегали на песок.
   Вытянутые на каменистый берег лодки местных жителей лежали  на  боку,
обратив к солнцу свои выпуклые скулы, лоснившиеся от смолы.  Рыбаки  ос-
матривали их перед вечерним приливом. Подошел один из матросов, он  про-
давал рыбу, и Жанна купила камбалу, с тем чтобы самой принести ее в  То-
поля.
   После этого моряк предложил свои услуги для прогулок  по  морю,  нес-
колько раз подряд повторив свое имя, чтобы оно осталось у господ в памя-
ти: "Ластик, Жозефен Ластик".
   Барон обещал запомнить. И они тронулись в обратный путь.
   Жанне было тяжело нести большую рыбу, она продела сквозь ее жабры от-
цовскую трость, взялась сама за один конец, барон за другой, и они весе-
ло зашагали в гору, болтая, как двое ребятишек; волосы у них развевались
на ветру, глаза блестели, а камбала, оттянувшая им руки, мела траву сво-
им жирным хвостом.


   II

   Чудесная, привольная жизнь началась для Жанны. Она читала, мечтала  и
одна блуждала по окрестностям. Ленивым шагом  бродила  она  по  дорогам,
погрузившись в мечты, или же сбегала вприпрыжку по извилистым ложбинкам,
края которых были покрыты, точно золотистой  ризой,  порослью  цветущего
дрока Его сильный и сладкий запах, ставший резче от  зноя,  пьянил,  как
ароматное вино, а далекий прибой баюкал своим мерным шумом.
   Иногда чувство истомы заставляло ее прилечь на поросшем травой  скло-
не, а иногда, увидев за поворотом долины в выемке луга треугольник сине-
го, сверкающего под солнцем моря с парусом на горизонте, она  испытывала
приливы бурной радости, словно таинственное предчувствие счастья,  кото-
рое ей суждено.
   Покой и прохлада этого края, его умиротворяюще мягкие ландшафты  вну-
шали ей любовь к одиночеству Она столько времени, не шевелясь,  просижи-
вала на вершинах холмов, что дикие крольчата принимались  прыгать  у  ее
ног.
   Часто она бегала по кряжу, под легким прибрежным ветерком,  и  все  в
ней трепетало от наслаждения, - так упоительно было двигаться,  не  зная
устали, как рыбы в воде, как ласточки в воздухе.
   И повсюду она сеяла воспоминания, как бросают семена в землю, те вос-
поминания, корни которых не вырвешь из сердца до самой смерти. Ей  каза-
лось, что она рассеивает по извилинам этих  долин  крупицы  собственного
сердца.
   Она до страсти увлекалась плаваньем. Будучи сильной  и  храброй,  она
заплывала невесть куда и не задумывалась об опасности. Ей хорошо было  в
этой холодной, прозрачной голубой воде, которая, покачивая, держала  ее.
Отплыв подальше от берега, она ложилась на  спину,  складывала  руки  на
груди и устремляла взгляд в густую лазурь неба, по которой  то  проноси-
лись ласточки, то реял белый силуэт морской птицы Кругом не слышно  было
ни звука, только далекий рокот прибоя, набегавшего на песок, да  смутный
гул, доносившийся с земли сквозь плеск волн, - невнятный,  еле  уловимый
гул.
   Потом Жанна поднималась и в  опьянении  счастья,  громко  вскрикивая,
плескала обеими руками по воде.
   Случалось, когда она заплывала слишком далеко, за ней посылали лодку.
   Она возвращалась домой, бледная от голода, но  веселая,  с  ощущением
легкости, с улыбкой на губах и радостью во взгляде.
   А барон замышлял и обдумывал грандиозные сельскохозяйственные  мероп-
риятия: он собирался заняться экспериментами, ввести усовершенствования,
испробовать новые орудия, привить чужеземные культуры; он проводил часть
дня в беседах с крестьянами,  которые  недоверчиво  покачивали  головой,
слушая про его затеи.
   Нередко также он выходил в море с ипорскими  рыбаками.  Осмотрев  ок-
рестные пещеры, источники и утесы, он пожелал  заняться  рыбной  ловлей,
как простые моряки.
   В ветреные дни, когда раздутый парус мчит  по  гребням  волн  пузатый
корпус баркаса и когда от каждого борта убегает в глубь моря длинная ле-
са, за которой гонятся стаи макрели, барон держал в судорожно сжатой ру-
ке тонкую бечевку и ощущал, как она вздрагивает, едва на ней  затрепыха-
ется пойманная рыба.
   В лунные ночи он отправлялся вытаскивать  сети,  закинутые  накануне.
Ему было приятно слушать скрип мачты и дышать свежим ночным ветром,  на-
летавшим порывами. И после того как лодка долго лавировала в поисках бу-
ев, руководствуясь каким-нибудь гребнем скалы,  кровлей  колокольни  или
феканским маяком, ему нравилось сидеть неподвижно,  наслаждаясь  первыми
лучами восходящего солнца, от которых блестели на дне лодки липкая спина
веерообразного ската и жирное брюхо палтуса.
   За столом он восторженно рассказывал о своих похождениях, а маменька,
в свою очередь, сообщала ему, сколько раз она прошлась по большой  топо-
левой аллее, той, что направо, вдоль фермы Куяров, так  как  левая  была
слишком тениста.
   Ей было предписано "побольше двигаться", и потому она усердно гуляла.
Едва только рассеивался ночной холодок, как она  выходила,  опираясь  на
руку Розали. Закутана она была в пелерину и две шали, голову ей покрывал
черный капор, а поверх его - красная вязаная косынка.
   И вот, волоча левую ногу, ставшую менее подвижной и  уже  проложившую
вдоль всей аллеи две пыльные борозды с выбитой травой,  маменька  непре-
рывно повторяла путешествие по прямой линии от угла дома до первых  кус-
тов рощицы. Она велела поставить по скамейке на концах  этой  дорожки  и
каждые пять минут останавливалась,  говоря  несчастной,  долготерпеливой
горничной, поддерживавшей ее:
   - Посидим, милая, я немножко устала.
   И при каждой остановке она бросала на скамью сперва косынку с головы,
потом одну шаль, потом вторую, потом капор и, наконец, мантилью; из все-
го этого на обеих скамейках получались две груды одежды, которые  Розали
уносила, перекинув через свободную руку, когда они возвращались к  завт-
раку.
   Под вечер баронесса возобновляла прогулку уже более  вялым  шагом,  с
более длительными передышками и даже иногда дремала часок  на  шезлонге,
который ей выкатывали наружу.
   Она говорила, что это "ее моцион", точно так же,  как  говорила  "моя
гипертрофия".
   Врач, к которому обратились десять лет назад, потому что она  жалова-
лась на одышку, назвал болезнь гипертрофией. С тех пор это слово  засело
у нее в голове, хотя смысл его был ей неясен. Она постоянно заставляла и
барона, и Жанну, и Розали слушать, как бьется у нее сердце, но никто уже
не слышал его, настолько глубоко было оно запрятано в  толще  ее  груди;
однако она решительно отказывалась обратиться к  другому  врачу,  боясь,
как бы он не нашел у нее новых болезней; зато о "своей гипертрофии"  она
толковала постоянно, по любому поводу, словно этот недуг присущ  был  ей
одной и являлся ее собственностью, как некая редкость, недоступная  дру-
гим людям.
   Бархш говорил "гипертрофия моей жены", а Жанна  -  "мамина  гипертро-
фия", как сказали бы: мамино платье, шляпа, зонтик.
   Смолоду она была очень миловидна и тонка, как тростинка. Она  вальси-
ровала со всеми мундирами Империи, проливала  слезы  над  "Коринной",  и
чтение этого романа оставило в ней неизгладимый след.
   По мере того как стан ее становился грузнее, устремления души  стано-
вились все возвышеннее; и когда ожирение приковало ее к креслу, фантазия
ее обратилась к сентиментальным похождениям, где она  бывала  неизменной
героиней. Некоторые из них особенно полюбились ей, и она  постоянно  во-
зобновляла их в мечтах, как музыкальная шкатулка твердит одну  и  ту  же
мелодию. Все чувствительные романы, где идет речь о пленницах и  ласточ-
ках, вызывали у нее на глазах слезы; и она даже любила те из игривых пе-
сенок Беранже, в которых выражались сожаления о прошлом.
   Она часами просиживала неподвижно, витая в грезах.  Жизнь  в  Тополях
очень нравилась ей, потому что создавала подходящую  обстановку  для  ее
воображаемых романов, а окрестные леса, пустынные ланды и близость  моря
напоминали ей книги Вальтера Скотта, которые она читала последнее время.
   В дождливые дни она безвыходно сидела у себя в спальне  и  перебирала
то, что называла своими "реликвиями". Это были старые письма - письма ее
отца и матери, письма барона в бытность его женихом и еще другие.
   Она держала их в бюро красного дерева с медными сфинксами по углам  и
произносила особенным тоном:
   - Розали, милая моя, принеси-ка мне ящик с сувенирами.
   Горничная отпирала бюро, вынимала ящик, ставила его на стул возле ба-
ронессы, и та принималась читать эти письма медленно,  одно  за  другим,
время от времени роняя на них слезу.
   Иногда Жанна заменяла на прогулках Розали, и маменька рассказывала ей
о своем детстве. Девушка как будто видела себя в этих давних историях  и
поражалась общности их мыслей и сходству желаний; ибо каждый думает, что
его сердце первым забилось под наплывом чувств, от которых стучало серд-
це первого человека и будут трепетать сердца последних мужчин и  послед-
них женщин.
   Их медлительный шаг соответствовал медлительности рассказа, то и дело
прерывался маменькиной одышкой, и тогда Жанна мысленно опережала начатое
приключение и устремлялась к будущему, переполненному радостями,  упива-
лась надеждами.
   Как-то днем они сели отдохнуть на дальней скамейке и  вдруг  увидели,
что с другого конца аллеи к ним направляется толстый священник.
   Он издали поклонился, заулыбался, поклонился еще  раз,  когда  был  в
трех шагах от них, и произнес:
   - Как изволите поживать, баронесса?
   Это был местный кюре.
   Маменька родилась в век философов, воспитана была в  эпоху  революции
отцом-вольнодумцем и в церкви почти не бывала, но священников  любила  в
силу чисто женского религиозного инстинкта.
   Она совершенно забыла про аббата Пико, кюре их прихода, и покраснела,
увидев его. Она поспешила извиниться, что не нанесла первого визита.  Но
толстяк, по-видимому, и не думал обижаться; он посмотрел на Жанну, выра-
зил удовольствие по поводу ее цветущего вида, уселся, положил на  колени
свою треуголку и отер лоб. Он был очень  тучен,  очень  красен  и  потел
обильно. То и дело вытаскивал он из кармана огромный  клетчатый  платок,
весь пропитанный потом, и проводил им по лицу  и  шее;  но  едва  только
влажная тряпица исчезала в черных недрах обширного  кармана,  как  новые
капли испарины падали со лба на рясу, оттопыренную на  животе,  оставляя
круглые пятнышки прибитой пыли.
   Он отличался терпимостью, как истый деревенский  священник,  был  ве-
сельчак, болтун и добрый малый. Он рассказал множество  историй  об  ок-
рестных жителях, сделал вид, будто и не заметил, что обе его  прихожанки
еще ни разу не побывали у обедни, - баронесса от лености и маловерия,  а
Жанна от радости, что вырвалась из монастыря, где ей прискучили  религи-
озные церемонии.
   Появился барон. Как пантеист, он был равнодушен к  обрядности,  но  с
аббатом обошелся вежливо и оставил его обедать.
   Кюре сумел быть приятным, ибо он  обладал  той  бессознательной  лов-
костью, какую привычка руководить душами дает даже людям недалеким, ког-
да они по воле случая имеют власть над себе подобными.
   Баронесса обласкала его, - должно быть, ее подкупило сходство,  сбли-
жающее людей одного типа: полнокровие и одышка толстяка были  сродни  ее
пыхтящей тучности.
   За десертом он уже говорил без стеснения, фамильярным тоном,  балагу-
рил, как полагается подвыпившему кюре в конце веселой пирушки.
   И вдруг, словно его осенила удачная мысль, он вскричал:
   - Да, кстати, ведь у меня новый прихожанин,  виконт  де  Ламар.  Надо
непременно представить его вам!
   Баронесса как свои пять пальцев знала родословные всей провинции.
   - Это семья де Ламар из Эра? - спросила она.
   Священник утвердительно наклонил голову.
   - Совершенно верно, сударыня, его отец, виконт Жан де Ламар, скончал-
ся в прошлом году.
   Тогда мадам Аделаида, ставившая дворянство выше всего, забросала кюре
вопросами и узнала, что после уплаты отцовских долгов и продажи родового
поместья молодой человек временно устроился на одной из трех своих  ферм
в Этуванской общине. Эти владения давали в общей сложности  от  пяти  до
шести тысяч ливров дохода; но виконт был бережливого  и  рассудительного
нрава; он рассчитывал" скромно прожив два-три года в своем домишке, ско-
пить денег, чтобы занять достойное положение в свете, не делая долгов  и
не закладывая ферм, и найти невесту с приданым.
   Кюре добавил:
   - Он весьма приятный молодой человек; и тихий  такой,  положительный.
Только невесело живется ему здесь.
   - Приведите его к нам, вот у него и будет хоть изредка развлечение, -
заметил барон.
   И разговор перешел на другие темы. Когда после кофе все направились в
гостиную, священник попросил разрешения пройтись по парку,  так  как  он
привык гулять после еды. Барон вызвался сопровождать его.  Они  медленно
шагали взад и вперед вдоль белого фасад