на соседний стул, некоторое время не знал, что делать с
руками, упер их в колени, потом в локотники  кресла  и  наконец,  сложил
пальцы, как для молитвы.
   Неожиданно появился Жюльен. Жанна не верила своим глазам. Он  побрил-
ся. Он был красив, элегантен и обольстителен, как в пору жениховства. Он
пожал мохнатую лапу графа, который встрепенулся при его  приходе,  потом
поцеловал руку графини, и ее матовые щеки порозовели, а ресницы затрепе-
тали.
   Он заговорил. Он был любезен, как прежде. Большие глаза его снова ка-
зались зеркалом любви, снова излучали ласку, а волосы, только что  туск-
лые и жесткие, от щетки и помады легли мягкими блестящими волнами.
   Когда Фурвили собрались уезжать, графиня повернулась к нему:
   - Дорогой виконт, хотите в четверг покататься верхом?
   И в то время как он, склонившись, бормотал: "Разумеется, сударыня", -
она взяла руку Жанны и ласковым, задушевным  голосом  с  нежной  улыбкой
проговорила:
   - Ну, а когда вы поправитесь, мы будем скакать по окрестностям  втро-
ем. Это будет чудесно, правда?
   Ловким движением она приподняла шлейф своей амазонки, потом вспорхну-
ла в седло с легкостью птички; а муж  ее  неуклюже  откланялся  и,  едва
только сел на своего рослого нормандского коня, как прирос к нему, слов-
но кентавр.
   Когда они скрылись за углом ограды, Жюльен в полном восхищении  воск-
ликнул:
   - Милейшие люди! Вот поистине полезное для нас знакомство.
   Жанна, тоже довольная, сама не зная чем, отвечала:
   - Графиня - прелестное создание, я уверена, что полюблю ее, но у мужа
прямо зверский вид. А где ты с ними познакомился?
   Он весело потирал руки.
   - Я случайно встретил их у Бризвилей. Муж немного мешковат. Он  занят
только охотой, но зато аристократ самый настоящий.
   И обед прошел почти весело, как  будто  затаенное  счастье  незаметно
вошло в дом.
   И больше ничего нового не произошло вплоть до  последних  чисел  июля
месяца.
   Во вторник вечером, когда все сидели  под  платаном  вокруг  дощатого
стола, на котором стояли две рюмки и графинчик  с  водкой,  Жанна  вдруг
вскрикнула, страшно побледнела и прижала обе руки к  животу.  Мгновенная
острая боль внезапно пронизала ее и отпустила, но минут через десять  ее
схватила новая, более длительная, хотя и менее резкая боль. Она с трудом
добралась до дома, отец и муж почти несли ее. Короткий путь  от  платана
до спальни показался ей нескончаемым; она стонала против  воли,  просила
посидеть, подождать, так мучительно было ей ощущение нестерпимой тяжести
в животе. Срок беременности еще не истек, роды ожидались только  в  сен-
тябре, но из страха непредвиденной случайности велели дяде  Симону  зап-
рячь двуколку и мчаться за доктором.
   Доктор приехал около полуночи и с первого же взгляда определил  преж-
девременные роды.
   В постели страдания Жанны несколько утихли, но теперь она  испытывала
жестокий страх, полнейший упадок духа, как бы таинственное  предчувствие
смерти. Бывают минуты, когда она так близко от нас, что дыхание ее леде-
нит сердце.
   Спальня была полна народа, маменька задыхалась,  полулежа  в  кресле.
Барон метался во все стороны как потерянный,  дрожащими  руками  подавал
какие-то вещи, то и дело обращался к доктору. Жюльен шагал по комнате из
конца в конец, озабоченный с виду, но невозмутимый в  душе,  а  в  ногах
постели стояла вдова Дантю с подобающим случаю выражением лица,  выраже-
нием многоопытной женщины, которую ничем не удивишь. Будучи  повивальной
бабкой и нанимаясь для ухода за больными и бдения над  покойниками,  она
встречала тех, кто входит в жизнь, принимала  их  первый  крик,  впервые
омывала водой детское тельце, обертывала его в первые пеленки и потом  с
такой же безмятежностью слушала последние слова, последний хрип, послед-
нее содрогание тех, кто уходит из жизни, обряжала их  в  последний  раз,
обтирала уксусом их отжившее тело, окутывала его последней пеленой и так
выработала в себе несокрушимое равнодушие ко  всем  случаям  рождения  и
смерти.
   Кухарка Людивина и тетя Лизон робко жались у дверей прихожей.
   А больная время от времени слабо стонала.
   В течение двух часов можно было предполагать, что  роды  наступят  не
скоро; но к рассвету боли возобновились с новой силой и почти сразу ста-
ли нестерпимыми.
   Как Жанна ни стискивала зубы, она не могла сдержать крик и  при  этом
неотступно думала о Розали, о том, что Розали не страдала совсем,  почти
не стонала, а ребенок ее, незаконный ребенок, появился на свет без труда
и без мучений.
   В глубине своей души, жалкой и смятенной,  она  непрерывно  проводила
сравнение между собой и ею; она слала проклятия  богу,  которого  прежде
считала справедливым, возмущалась непростительным пристрастием судьбы  и
преступной ложью тех, кто проповедует правду и добро.
   Временами схватки становились так мучительны, что всякая мысль угаса-
ла в ней. Все ее силы, вся жизнь, весь разум поглощались страданием.
   В минуты затишья она не могла отвести глаз от Жюльена, и другая  боль
- боль душевная охватывала ее при воспоминании о том дне, когда ее  гор-
ничная упала на пол у этой же самой кровати с младенцем между ногами,  с
братом маленького существа, так беспощадно раздиравшего ей внутренности.
Во всех подробностях восстанавливала она в памяти жесты, взгляды,  слова
мужа при виде распростертой девушки; и теперь  она  читала  в  нем  так,
словно мысли его отражались в движениях, угадывала ту же досаду,  то  же
равнодушие к ней, что и к той, ту же беспечность  себялюбивого  мужчины,
которого отцовство только раздражает.
   Но тут у нее началась такая страшная боль,  такая  жестокая  схватка,
что она подумала: "Сейчас я умру. Умираю! "
   Душу ее наполнило яростное возмущение,  потребность  кощунствовать  и
неистовая ненависть к мужчине, погубившему ее, и к  неведомому  ребенку,
убивавшему ее.
   Она напряглась в отчаянном усилии  избавиться  от  этого  бремени.  И
вдруг ей показалось, что живот ее опустел, и сразу же стихла боль.
   Сиделка и врач наклонились над  ней  и  мяли  ее.  Потом  они  вынули
что-то; и вскоре  приглушенный  звук,  уже  слышанный  ею,  заставил  ее
вздрогнуть; этот жалобный плач, этот кошачий писк  новорожденного  вошел
ей в душу, в сердце, во все ее больное,  измученное  тело;  и  бессозна-
тельным движением она попыталась протянуть руки.
   Вспышка радости, порыв к счастью, только что возникшему, пронизали ее
насквозь. В один миг она почувствовала, что освобождена, умиротворена  и
счастлива, счастлива так, как не была еще никогда. Душа и тело ее ожива-
ли, она ощущала себя матерью!
   Она хотела видеть своего ребенка! У него не было волос, не было  ног-
тей, потому что родился он раньше времени; но  когда  она  увидела,  как
этот червячок шевелится, как раскрывает ротишко  для  крика,  когда  она
притронулась к этому недоноску, сморщенному, уродливому,  живому,  -  ее
затопила безудержная радость, ей стало ясно, что она спасена,  ограждена
от отчаяния, что ей есть теперь кому отдать свою любовь и всю  себя  без
остатка, и больше ей уж ничего не нужно.
   С той минуты у нее была только одна мысль: ее ребенок.  Она  внезапно
сделалась матерью-фанатичкой, тем более страстной, чем сильнее была  она
обманута в своей любви, разочарована в своих  надеждах.  Она  требовала,
чтобы колыбель все время стояла возле ее кровати, и когда  ей  позволили
встать, просиживала по целым дням у окна около люльки и качала ее.
   Она ревновала к кормилице. Когда малыш, проголодавшись,  тянулся  ру-
чонками к набухшей груди в голубых жилках, а потом жадно  хватал  губами
морщинистый коричневый сосок, она, бледнея и дрожа, смотрела  на  дород-
ную, спокойную крестьянку и едва удерживалась, чтобы  не  отнять  своего
сынами не расцарапать эту грудь, которую он прожорливо сосал.  Она  взя-
лась собственноручно вышивать для него пышные  и  вычурные  наряды.  Его
окутывали в дымку кружев, на него надевали роскошные чепчики. Она только
об этом и толковала, прерывала любой разговор, чтобы  похвастать  тонкой
работой пеленки, нагрудника или распашонки, она не слушала, что говорили
вокруг, восхищалась какой-то тряпочкой, без конца вертела ее в  поднятой
руке, чтобы лучше разглядеть, и вдруг спрашивала:
   - Как вы думаете, пойдет к нему это?
   Барон и маменька улыбались необузданности ее чувства, но Жюльен, пот-
ревоженный в своих привычках появлением  этого  горластого,  всемогущего
тирана, умаленный в своем достоинстве властелина, бессознательно завидо-
вал этой козявке, занявшей его место в доме, и все время  нетерпеливо  и
злобно твердил:
   - До чего она надоела со своим мальчишкой.
   Вскоре она в своей материнской любви дошла до такой одержимости,  что
просиживала ночи напролет у колыбели и смотрела, как спит малыш. Так как
она изнуряла себя этим страстным и болезненным  созерцанием,  совсем  не
знала отдыха, слабела, худела, кашляла, врач предписал  разлучить  ее  с
сыном.
   Она сердилась, плакала, просила, но ее мольбам не вняли.  Его  каждый
вечер укладывали в одной комнате с кормилицей. А мать каждую ночь  вста-
вала, босиком бежала к двери, прижималась ухом  к  замочной  скважине  и
слушала, спокойно ли он спит, не просыпается ли, не  нужно  ли  ему  че-
го-нибудь.
   Один раз Жюльен, возвратившийся поздно после обеда у Фурвилей, застал
ее на этом; с тех пор ее стали запирать на ключ в спальне,  чтобы  выну-
дить лежать в постели.
   Крестины состоялись в конце августа. Крестным был барон, а крестной -
тетя Лизон. Ребенок был наречен именами Пьер-Симон-Поль, в просторечье -
Поль.
   В первых числах сентября тетя Лизон уехала. Отсутствия  ее  никто  не
заметил так же, как и присутствия.
   Как-то вечером, после обеда, появился кюре. Он был явно смущен, слов-
но обременен какой-то тайной, и после долгих бесцельных  речей  попросил
наконец баронессу и ее супруга уделить ему несколько минут для беседы  с
глазу на глаз.
   Они не спеша прошли втроем до конца большой аллеи, оживленно при этом
разговаривая. Жюльен остался наедине с Жанной,  удивленный,  встревожен-
ный, раздосадованный их секретами.
   Он вызвался проводить священника, когда тот распрощался, и  они  ушли
вместе в направлении церкви, откуда слышался звон к молитве богородице.
   Погода стояла свежая, почти холодная, а потому все вскоре вернулись в
гостиную и дремали там потихоньку, когда  Жюльен  появился  вдруг,  весь
красный и взбешенный.
   С самого порога он закричал тестю и теще, не думая о присутствии Жан-
ны:
   - Вы не в своем уме, что ли? Швырять двадцать тысяч франков этой дев-
ке?
   От изумления никто не ответил ни слова. Он продолжал злобно орать:
   - Всякой глупости есть предел. Вы нас по миру пустите!
   Тогда барон, овладев собой, попытался остановить его:
   - Замолчите! Вспомните, что вас слушает жена.
   Но Жюльен не помнил себя от ярости.
   - Плевать я хотел на это; да она и сама все знает. Вы ее  обкрадывае-
те.
   Жанна смотрела на него в изумлении и ничего не могла понять.  Наконец
она пролепетала:
   - Что такое, что случилось?
   Тогда Жюльен повернулся к ней и призвал ее в свидетели,  словно  соу-
частницу, вместе с ним терпящую убыток. Он без обиняков рассказал  ей  о
тайном сговоре сосватать Розали и дать за ней барвильскую ферму, которой
цена по меньшей мере двадцать тысяч франков. Он все повторял:
   - Твои родители с ума спятили, мой друг, совсем спятили! Двадцать ты-
сяч! Двадцать тысяч франков! Да где у них голова! Двадцать тысяч франков
незаконнорожденному!
   Жанна слушала без волнения и без гнева,  сама  дивилась  своему  спо-
койствию, но ей теперь было безразлично все, что не касалось ее ребенка.
   Барон только тяжело дышал и не находил слов для ответа. Но под  конец
и он вспылил, затопал ногами и закричала
   - Да опомнитесь же! Что вы говорите? Этому названия нет. По чьей вине
нам приходится давать приданое этой девушке? От кого у  нее  ребенок?  А
теперь вы рады бы его бросить!
   Озадаченный резкостью барона, Жюльен пристально посмотрел на  него  и
заговорил уже более сдержанным тоном;
   - Достаточно было бы и полутора тысяч. У всех у них  бывают  дети  до
замужества. От кого - это к делу не относится. Если же вы отдадите  одну
из своих ферм стоимостью в двадцать тысяч франков, вы не только нанесете
нам ущерб, но еще и придадите делу ненужную огласку; а вам бы следовало,
по крайней мере, подумать о нашем имени и положении.
   Он говорил строгим тоном, как может  говорить  человек,  уверенный  в
своей правоте и резонности своих доводов. Барон совершенно растерялся от
такого неожиданного выпада. Тогда Жюльен, почувствовав свое  преимущест-
во, заключил:
   - К счастью, не все еще потеряно. Я знаю парня, который согласен  же-
ниться на ней, он славный малый, с ним можно поладить. Я за это берусь.
   И он тотчас же вышел, должно быть, боясь продолжения спора и  обрадо-
вавшись общему молчанию, которое счел за согласие.
   Едва он скрылся, как барон закричал вне себя от изумления и негодова-
ния:
   - Это уж слишком, нет, это уж слишком!
   Но Жанна взглянула на растерянное лицо отца и вдруг залилась  смехом,
своим прежним звонким смехом, каким смеялась, бывало, над чем-нибудь за-
бавным. При этом она повторяла:
   - Папа, папа, слышал ты, как он говорил: "Двадцать тысяч франков! "
   И маменька, одинаково скорая на смех и на слезы, припомнила  свирепую
мину зятя, его возмущенные вопли и бурный протест против того, чтобы да-
вали соблазненной им девушке не ему принадлежащие деньги, обрадовалась к
тому же веселому настроению Жанны и вся затряслась, захлебнувшись от хо-
хота, даже слезы выступили у нее на глазах. Тут, поддавшись их  примеру,
расхохотался и барон; и все трое смеялись до изнеможения,  как  в  былые
счастливые дни.
   Когда они поуспокоились, Жанна заметила с удивлением:
   - Странно, меня это ничуть не трогает теперь. Я смотрю на  него,  как
на чужого. Мне даже не верится, что я его жена. Вы видите, я даже смеюсь
над его... его... бестактностью.
   И, сами не понимая почему, они расцеловались, еще улыбающиеся и раст-
роганные.
   Но два дня спустя, после завтрака, как только Жюльен ускакал  верхом,
в калитку проскользнул рослый малый лет двадцати двух -  двадцати  пяти,
одетый в новенькую синюю выутюженную блузу  со  сборчатыми  рукавами  на
манжетах; он, вероятно, караулил с утра, а теперь пробрался  вдоль  куя-
ровской ограды, обогнул дом и, крадучись, приблизился к барону и  дамам,
сидевшим, как обычно, под платаном.
   При виде их он снял фуражку и подошел, робея и отвешивая на ходу пок-
лоны.
   Очутившись достаточно близко, чтобы его могли слышать, он забормотал:
   - Мое почтение господину барону, барыне и всей компании.
   Но так как никто не ответил ему, он объявил:
   - Это я и есть - Дезире Лекок.
   Имя его ничего не говорило, и барон спросил:
   - Что вам надобно?
   Парень совсем растерялся от необходимости объяснить свое дело. Он за-
говорил с запинкой, то опуская глаза на фуражку, которую мял в руках, то
поднимая их к коньку крыши:
   - Тут  господин  кюре  мне  словечко  замолвил  насчет  этого  самого
дельца...
   И он умолк из страха выболтать слишком много и повредить своим  инте-
ресам.
   Барон ничего не разобрал и спросил снова:
   - Какое дельце? Я ничего не знаю.
   Тогда парень понизил голос и решился выговорить:
   - Да насчет вашей служанки, Розали-то...
   Тут Жанна поняла, встала и ушла с ребенком на руках. А  барон  произ-
нес: "Подойдите", - и указал на стул, с которого поднялась его дочь.
   Крестьянин сразу же уселся, пробормотав:
   - Покорно благодарю.
   Потом выжидательно замолчал, как будто ему больше  нечего  было  ска-
зать. После довольно длительной паузы он собрался с духом и заявил, под-
няв взгляд к голубому небу:
   - Хороша погодка по нынешней поре. И земле польза - озимые-то  пойдут
теперь. - И умолк снова
   Барон потерял терпение; он прямо и резко поставил вопрос:
   - Значит, вы женитесь на Розали?
   Крестьянин сразу же насторожился оттого, что ему не дали времени пус-
тить в ход всю его нормандскую хитрость. И поспешил дать отпор:
   - Это смотря как. Может, и да, а может, и нет.
   Но барона раздражали эти увертки.
   - Черт побери! Отвечайте прямо, вы затем пришли или нет? Вы  женитесь
или нет?
   Крестьянин, озадаченный вконец, смотрел теперь себе под ноги.
   - Коли так будет, как господин кюре говорит, - женюсь,  а  коли  так,
как господин Жюльен, - не женюсь нипочем.
   - А что вам говорил господин Жюльен?
   - Господин Жюльен говорил, что я получу  полторы  тысячи  франков;  а
господин кюре сказал, что двадцать тысяч; так за двадцать тысяч я согла-
сен, а за полторы - ни боже мой.
   Тут баронессу, все время полулежавшую в кресле, начал разбирать  смех
при виде перепуганной физиономии парня. Он неодобрительно  покосился  на
нее, не понимая, чему она смеется, и ждал ответа.
   Барону была неприятна эта торговля, и он решил покончить с ней:
   - Я сказал господину кюре, что  барвильская  ферма  будет  пожизненно
принадлежать вам, а потом перейдет к ребенку. Цена ей двадцать тысяч.  Я
от своих слов не отступаюсь. Так слажено дело - да или нет?
   Крестьянин ухмыльнулся подобострастно и удовлетворенно и  вдруг  стал
говорлив:
   - Ну, коли так, я отказываться не стану. Только в этом  и  была  заг-
воздка. А коли так, я не против. Когда мне господин кюре словечко замол-
вил, я сразу согласился. Уж мне и господину  барону  услужить  хотелось.
Он-то в долгу не останется, - так я про себя думал. И верно ведь - одол-
жишь человека, а потом, глядишь, он тебе и отплатит. А только тут ко мне
заглянул господин Жюльен, и оказалось, что денег-то всего полторы  тыся-
чи. Я подумал про себя: "Пойду разведаю", - вот и пришел. Я, понятно, не
сомневался, только хотел знать доподлинно. Счет дружбе не помеха - верно
я говорю, господин барон?
   Чтобы прервать его, барон спросил:
   - Когда вы думаете венчаться?
   Тут крестьянин снова оробел и смешался. Наконец он нерешительно выго-
ворил:
   - А как бы сперва бумагу выправить?
   На этот раз барон вспылил:
   - Да черт вас возьми, наконец. Ведь получите же вы брачный  контракт.
Лучшей бумаги быть не может.
   Крестьянин заупрямился:
   - А все-таки не худо бы нам покамест составить бумагу,  она  делу  не
помешает.
   Барон встал, чтобы положить этому конец:
   - Сию же минуту отвечайте: да или нет? Если раздумали, скажите прямо,
у меня есть другой на примете.
   Страх конкуренции поверг хитрого нормандца в полное смятение. Он сра-
зу решился и протянул руку, как при покупке коровы:
   - По рукам, господин барон, слажено дело. Кто отступится, тому грех.
   Ударили по рукам, а затем барон крикнул:
   - Людивина!
   Кухарка выглянула из окна.
   - Принесите бутылку вина.
   Сделку спрыснули, и парень удалился более веселым шагом.
   Жюльену ничего не сказали об этих переговорах. Контракт заготовили  в
величайшей тайне, а затем, после оглашения, в один из понедельников сос-
тоялась свадьба.
   В церковь за молодыми соседка несла младенца, как верный залог благо-
состояния. И никто в округе не удивился. Все только позавидовали  Дезире
Лекоку. "Он в сорочке родился", - говорили с лукавой  усмешкой,  но  без
тени осуждения.
   Жюльен устроил дикую сцену, чем сократил пребывание тестя  и  тещи  в
Тополях. Жанна рассталась с ними без большой  грусти,  потому  что  Поль
стал для нее неисчерпаемым источником радостей.


   IX

   Когда Жанна совсем оправилась от родов, решено было отдать визит Фур-
вилям, а также побывать у маркиза де Кутелье.
   Жюльен приобрел с торгов новый экипаж, фаэтон для одноконной упряжки,
чтобы можно было выезжать два раза в месяц.
   В один ясный декабрьский день фаэтон заложили и после двухчасовой ез-
ды спустились в лощину, лесистую по склонам и распаханную понизу.
   Вскоре пашни сменились лугами, а луга - болотами, поросшими  высоким,
сухим в это время года камышом с шу